Две мамины родины

Мама моя, Прасковья Дмитриевна Томаш, по национальности румынка, хотя с венгерской фамилией. Как и бабушка Ангелина Васильевна. Родина их Черновицкая область, Герцовский район, село Будомары. Это Северные Карпаты. Побережье реки Прут. Территория, которая за свою многовековую историю не раз переходила из рук в руки то одних правителей, то других. Была в составе Молдавского княжества. Отходила к Австрии. После Октябрьской революции – к Румынии. А в начале Второй мировой, когда Гитлер затеял новый передел мира, эта спорная область отошла к Западной Украине, став таким образом частью СССР.

В Сибирь моя будущая мама, тогда ещё тринадцатилетняя девочка, попала вместе с бабушкой в самом начале войны. В числе других земляков. Когда из стратегических соображений от иногородних диаспор вычищались все неблагополучные регионы и приграничные территории. Только сам-то простой народ мало смыслил в этой политике. И когда тебя отрывают от родного угла да исконно родной земли, нет страшнее подобной участи.

Вой и стон стояли в селе, когда эта беда вдруг свалилась на Будомары. На рассвете село оцепили солдаты. Объявив два часа на сборы, всех собрали на площади возле сельского храма. Груз – всего-то ручная кладь – сундучок или узел. Самым спешным порядком посадили всех на телеги и отправили на железнодорожную станцию, в г. Черновицы (так он назывался в то время. А Черновцами стал после 1944 года).

В памяти 13-летней девочки остался такой эпизод. Молодая соседка Роза, первая красавица на селе, хохотушка в обычной жизни, тут рыдала навзрыд. Ведь мужчин и взрослых парней сразу всех отделили. Ясно было, что их отправляют в другую сторону. И средь этой толпы были Розины братья и отец, а также жених. И один какой-то солдат, пожалев несчастную девушку, стал её успокаивать, по-румынски, с большим акцентом. Он сказал, мол, не плачь, вас увозят ведь не надолго, и вы скоро вернётесь.

А ещё говорили, чтобы брали больше продуктов – не одежду, не тряпки.

Но у бабушки с мамой, что ходили по наймам, никакого богатства не было. Все запасы – мешок муки кукурузной для мамалыги да печёные две «хлебины». С тем и отправлялись в дорогу.

А война догоняла. Самолёты в чёрных крестах уже сыпали бомбы на советские города. Украина горела. Но их как-то Бог миловал. Эшелон просто чудом уходил от бомбёжек.

А другие потери были. Ведь невольные пассажиры и болели, и умирали. Мёртвых просто сгружали, уносили куда-то: хоронить возможности не было. Ехал с ними один земляк, как и наши, из Будомар. По фамилии Реус. Он лишился в дороге дочери. И ужасно страдал. Говорил моей бабушке: «Геля, вы с дочуркой одни, и вот я теперь, как обсевок, потерял всех своих родных. Давайте держаться вместе».

Так они и порешили.

До Тюмени доехали по железной дороге. А из Тюмени дальше – на баржах. Кого-то по пути следствия выгрузили в Тобольске, кого-то, как наших, на пристани Карелино, кого-то в других местах. До райцентра дошли пешком. Разместили всех в клубе, что стоял примерно на том месте, где потом, в 50-х годах построили райком партии. Ныне здесь учреждение соцзащиты и другие организации.

В последующие дни всех прибывших распределили по колхозам. Пасти откормочные гурты, от «Заготскота», который базировался в д. Изюк.

Наша троица остаток первого военного лета провела в колхозе под названием «Искра» - это Митькино и Кугаева.

А к зиме всех пастухов вернули в Изюк и определили на квартиры.

Первой зимой эвакуированный люд почти не работал. Морозы стояли лютые, а у них ни тёплой одежки и ни тёплой обувки. Баба Геля простыла, заболела, слегла. А в указанное число все ходили в Вагай отмечаться в комендатуре. И тогда пошла дочь. На неё стали кричать: где, мол, мать, наверно, сбежала? А потом всё же отметку сделали и сказали: можно идти.

Сколько раз я от мамы слышал и другие примеры: кто помог им в ту зиму.

Это директор «Заготскота» Иван Фёдорович Бабиков, жена его Тоня. У них дом кишел от детей, от своих и приёмных, что остались сиротами. Но душевная эта женщина привечала ещё и опальную девочку, плохо говорившую по-русски. Та водилась с детьми, помогая хозяйке, и была согрета, накормлена.

И в семействе Аркановых, где росло три сестры – Нина, Лида и Катя, находилось ей тоже место. Спали «котюром» на полатях. «Не забуду до смерти и одну старую бабушку, - говорит моя мама, - Маремьяну Терентьевну. Та не раз давала картошки, что была в войну не менее ценной, чем хлеб».

Все эти люди кто делился едой, кто какой-нибудь «лопотиной». И у мамы в конце концов появилась фуфайка и опорки от старых валенок, заменившие ей лапти. А хозяйка квартиры, бабушка Матрёна Минкина, та умела сварить из любой требухи, что выбрасывал «Заготскот» при забое животных, очень вкусное варево. И в ее избе было правило - ели все с одного котла.

Так до лета и перебились.

А потом опять пасли на отгонных пастбищах скот. И гоняли гурты в Тобольск.

Одно лето провели в Ашлыкской стороне, близ деревни Александровки. Жили в балаганах (шалашах). Очень скудным было питание. Хлеба вовсе не видели. Получали только муку, не пшеничную, не ржаную, а овсяную, на болтушку. Да подножный корм выручал. Да Ашлык, где дедушка Миша (Реус) добывал на варево рыбы.

В Александровке в их «полку» перед осенью убыло. Стал сдавать дедко Миша. И однажды прилёг отдохнуть у костра, да и больше не встал. Случилось то, чего он боялся больше всего – остаться навек в чужой земле. Там же, на александровском кладбище, лежит и ещё одна из пастушек, мамина и бабушкина землячка, румынская девушка по имени Маруся.

Следующий этап в жизни наших героев – посёлок Чубариха. Там поселены были в основном поволжские немцы, также депортированные в войну.

Маму там определили в доярки, а бабушку – в птичницы. И хотя, как и раньше, все «ходили под комендантом», жилось здесь всё же полегче и, что главное, посытней.

Победу наших над немцами все встречали как личный праздник: и поволжские немцы, и румыны, и русские, из «сословия кулаков».

Там, в Чубарихе, появился на белый свет я. Это произошло 8 февраля 1952 года. Поскольку в колхозе никаких «декретов» не знали, мама, пару суток спустя, уже снова таскала ведра и доила буренок. А моя дорогая бабушка Ангелина Васильевна, которой на то время шёл 66-й год, вот она со мной и возилась. В теплые мартовские дни, как вспоминает мама, баба Геля садилась на широкую лавку у окна, нагретую солнышком, клала меня на вытянутые ноги и, баюкая, умудрялась вышивать узоры на пяльцах. В Ушаковском сельпо продавали в обмен на яйца и топленое масло, дефицитный товар – коленкор, «весёлые» ситчики и другую мануфактуру. А ещё мулине – разноцветные нитки, что и шли на ручные вышивки. Баба Геля имела счастье – добывать эту «пряжу». Ценой тщательной экономии каждой ложки сметаны и куриных яиц. Её маки и розы до сих пор цветут на «дорожках», что припрятаны в сундуке и «глядят» с полотенец горделивые петухи.

Бабы Гели не стало в 1957 году, в 70 лет. Ушла она на тот свет свободным человеком. Так как после смерти Сталина комендантский надзор отпал. В домашнем нашем архиве хранится соответствующая справка, за подписью начальника Вагайского РОМВД Анисимова и коменданта Пенежина.

В том же 1957 году судьба свела маму с Айсиным Митхатом Ариповичем. И мы переехали жить в посёлок Шангинск, откуда убыло несколько прежде поднадзорных семей, а квартиры освободились.

Я родного отца не знал. И хоть был не очень послушным, но звал отчима папкой.

Родители работали всё так же в колхозе. Мама продолжала доить коров. Отчим конюшил.

Мы держали много скота: две коровы, овец, свиней. И водили гусей и кур. До сих пор признаю подушки только из гусиного пера и пуха, а не всякую там синтетику.

В середине 60-х переехали в Шестовое. Купили здесь дом, в котором живём до сих пор. Вместе с отчимом приводили его в порядок. Обновляли постройки. Поставили новые ворота, с резными узорами. Не знаю, по какой линии передалась мне эта тяга к художествам – резьбе по дереву, по металлу – будто век это знал и делал.

В Шестовом я женился. Работали мы с женой на ферме: она - дояркой, я - скотником. А когда началась вся эта перестройка, подались в Тобольск.

Но в деревню мы ездили довольно часто. Помогали сено косить, с огородом управляться и в других сезонных работах.

В 2006 году умер отчим. Маме трудно стало одной управляться с хозяйством. Я решил вернуться в село. А жена и взрослая дочь остались в Тобольске.

Так вот мы разделились.

Впрочем, внучка Лена и правнучки, которых уже трое, – Ангелина, Инна, Кристина, (все в фамилии Томаш) наезжают к бабушке часто.

Все они еще попили бабы Панина молочка и поели ее блинов, пирогов и духмяных шанежек. Нынче баба Пана не видит, ноги тоже её не слушаются. У печи управляться – уже бывшей сноровки нет.

Да и я уж не молод: 60 в феврале сравнялось. Поубавить пришлось хозяйство. Попустились коровушкой. Держим только овец и курочек. Нынче взяли ещё гусят. Но внучат есть чем угостить. На столе своё мясо, яйца. И все овощи с огорода – картошка, помидоры, огурцы…

«Слава Богу за всё», - говорит моя мама, отмеченная тремя правительственными наградами. В том числе – медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне. 1941 – 1945 г.г.».

Сибирь стала для неё второй родиной. Здесь она научилась изъясняться по-русски, по-татарски и по-немецки. Лишь во сне говорит на родном языке. Снятся ей Будомары. Мощёные улицы родного села. Белый храм на высоком месте. Чистый дворик семьи священника, где она с бабой Гелей, молодой своей мамой, помогала порой в управе.

Снится ей чья-то хата. Что заходит она в жильё и её приглашают в кАсе-мАре – красную горницу. А она робеет ступить…

Это сердце зовёт на родину, где она не бывала с того самого дня, когда их увезли против воли с родного места. Страшно даже подумать, сколько лет прошло-пролетело.

Целый век человеческий!

Литературная обработка Л. БАКАНИНОЙ