После войны

Текст Анатолий ТУРИНЦЕВ

Улица, на которой я родился и вырос, до сих пор носит имя вождя мирового пролетариата. Справедливее было бы называть её Военной. Потому как густо располагались в её истоке объекты определённой направленности. Казарма, где в должности помкомвзвода пулемётной роты служил отец…Арсеналы…Военкомат…Столовая для командирского состава (мама работала в ней на кухне)…Квартирно-эксплутационная часть, сокращённо КЭЧ, – звучала красиво и загадочно… Наконец, баня…Самым просторным в ней было солдатское помывочное отделение. Сколько сотен, а может, и тысяч наголо стриженных, чистых душой и телом бойцов ушли отсюда на фронт – одному Богу ведомо. Эта красная и круглая архитектурно несуразная достопримечательность вошла в историю и по линии народного творчества. «При чём тут Ленинская баня?» - возмутится старожил, если в ответ на ясный по существу вопрос понесут лабуду, глупость, вздор и околесицу.

Армейская тематика завершалась двумя крупными жилыми строениями, где гарнизонный люд, правда, был разбавлен гражданскими лицами, которых скорая уже война тоже возьмёт под ружье. Дома разделял узкий неухоженный двор, окна одного смотрели в окна другого, все на виду и на слуху. Засуетились – значит, грядёт выезд в Еланские лагеря на манёвры. Засветились радостью – значит, Николай Карталов благополучно довёл до Москвы жён командиров, участниц рекордного лыжного перехода… Зашептались – значит, опять в дивизии кого-то арестовали. Быт в разрезе, без утайки, однако в каменном здании, сохранившем черты мечети, в правом его крыле, за плотными занавесками скрывается жуткая тайна. Только много позже, уже после войны, мы, соседи, узнали, что живущая в той квартире с двумя дочками баба Зина – вдова расстрелянного заместителя командира дивизии. Подвижная, как ртуть, и сухая, как пергамент, не вынимающая папиросы изо рта профессорша сделала последнюю затяжку и успокоилась навеки, лишь когда мужа реабилитировали.

В день Победы в этом дворе стоял бабий вой. Погибли в боях простолюдины из полуподвала, чердачного этажа. Наш дом, можно сказать, пощадило. Не дождалась только тётя Нюра своего Степана. Чумазый водитель «полуторки» поразил меня, ребенка, тем, что, заскакивая на обед, торопливо ел двумя вилками сразу – руки мыть было некогда. А так…Хоть и с увечьями, но вернулись живыми. Отец с ампутированной ногой. Сосед с обожжённым в танке лицом… А ещё один, бывший на фронте поваром, прибыл домой не только целым и невредимым, но и богатым. Столько притартал трофейного добра и скарба, что ходили к ним, словно в музей на экскурсию.

Конец войны стал точкой отсчёта новой жизни. Всё, что было до этого, пребывало в беспрерывном холодном мраке. Казалось, других времён года не было – одна сплошная зима. Тепло и светлая радость случались редко, потому и запомнились навсегда. Вот по графику ведут нас в сырую и запотевшую общую столовую, где выдают – да ещё с добавкой! – по чашке пшенного супа. Вот вручают мне как сыну командира Красной Армии подарок – диковинной расцветки шарф под названием кашне (видно, из американской помощи). Вот пилим дрова любимой одинокой учительнице. Вот вижу впервые настоящую лисицу, снуёт в своей клетке, стоящей рядом с миномётом на выставке «Тыл – фронту!». И всё равно – холодно, голодно и тоскливо. Утром привычный стук тележки, которую кособокий многодетный Саня налаживает на станцию, подбирать уголь. Знакомые силуэты церемонно прощающихся супругов на углу – не здешних, «эвакуированных» ленинградцев. Днём – тусклый класс с замёрзшими чернилами в стеклянных «непроливашках» и учебниками с замазанными портретами врагов народа. По ночам – блуждание света фар по стенам нетопленой квартиры и ожидание матери со смены…

И вдруг – солнечно – оглушительная весна! Раз и навсегда. Стремглав мчимся после уроков на железнодорожную станцию, через которую идут и идут весёлые эшелоны с запада на восток – после немца добивать японца. На дальней, воинской площадке отдыхает притомившийся в пути очередной состав. Двери вагонов-теплушек раздвинуты настежь, солдаты сидят, покуривая и свесив ноги. Шибает в нос запах махры, одеколона, пота, пригоревшей каши, дёгтя, навоза – везут собой артиллеристы тягловую силу: мощных лошадей-битюгов. Всё мирно и чинно… Кто-то пиликает на аккордеоне – этот заграничный инструмент нам уже встречался в домашней галерее повара. А вчера, говорят, пьяные матросики сбросили с верхотуры на перрон коменданта, постреляли… Страсти-то какие, а всё равно душа поёт! Всё больше не проезжающих, а остающихся, достигших пункта гражданского назначения. Кровных, своих, тюменских. Спешат с замиранием сердца в родное гнездо, к изнурённой тыловой каторгой жене, к повзрослевшим детям. Наконец, к застолью с винегретом, рыбным пирогом, пельменями, водкой-сучком. Застолье затягивается на недели, офицерский китель привык висеть на спинке стула. Но – пора и честь знать. Становятся на воинский учет (авось, ещё пригодятся), выправляют документы, начинают искать работу. Без проблем её находят те, кто имел специальность до войны. Хуже, если мобилизовали прям со школьной скамьи. Советуют учиться, и советам внемлют. Тем более что в институтах фронтовикам сочувствуют, дают поблажки, приплачивают по линии профсоюзов. Бывшему танкисту уже недосуг пинать с нами, мальчишками, мяч, он упорно грызёт краеугольные камни марксизма-ленинизма и делает стремительную карьеру партийного функционера. Когда через несколько лет на правах давнего знакомца попытаюсь заговорить с ним на скользкие политические темы, чтобы разобраться, что к чему, - его голубые глаза обскуранта нальются классовым гневом, а щёки заполыхают праведным кумачом.

Кое-как рассовывают бравых ребят по не уехавшим ещё в Россию военным заводам, расплодившимся мелким конторам, школам, по милициям и в охрам. Труднее всего приходится инвалидам, на них спрос невелик. Жизнь входит в мирное русло, надо трудиться, кормить семью, но ох как не по себе недавним кумирам. Воротник пиджака из шевнота натирает шею, галстук душит, осыпается позолота орденов и погон, меркнут подвиги. За что боролись, братцы? За что кровь проливали? Вчера – всё, а сегодня мы – никто?

Взрослыми увлечёмся Хемингуэем, Ремарком, Олдингтоном, воспевшими «потерянное поколение». Персонажи их романов – хорошие честные парни, отважно сражавшиеся на полях битв, - преданы и забыты, как только смолкли залпы войны. Подспудно примеряли их судьбу к судьбе отцов. Что-то сходилось, однако уж очень красиво, с опереточной воздушной лёгкостью переживали те ребята свои тягости и беды, под вкусный кальвадос. В нашем, русском варианте – как в русском бунте: бессмысленно и беспощадно.

Кого не догнала пуля, настигла водка. Поэт напишет: «В те годы скорби и тоски, победной радости и силы едва ли не по всей России вставали, как грибы, «тяпки», в которых плакали и пили, и пели песни про войну, я что – и кто какую выдаст. И шли кто в гору, кто ко дну все через этот «разлив на вынос». Базарная площадь Тюмени буквально кишела этими самыми «тяпками» - пивнушками, чайными, закусочными, очень скоро властям надоело валандаться с их обитателями, постоянными клиентами, и было отдано распоряжение «почистить и навести порядок». А это означало – карать за любую провинность, настоящую или мнимую. Буфетчица внаглую недоливает пиво, фронтовик громко возмущается, не подбирая культурных слов, - и получает. И не вытрезвитель, а год колонии. Ордена, медали, жёлтые нашивки – свидетельства ранений – не в счёт, уже не в цене. И вот серой лентой обречённости медленно выливается из-за колючей проволоки строй заключенных, и вместе со всеми уголовниками ковыляют на протезах на работу они, униженные и оскорблённые.

Рыцари Великой Отечественной величественно блистали, продолжая греться в лучах славы, пожалуй, лишь в одной сфере послевоенной жизни, а именно - в спорте. Наша улица гордилась Димой – разведчик стал одним из лучших лыжников. Выбрасывал с фирменной элегантностью палки по сторонам, он лихо бежал дистанцию в пятьдесят километров. В русском хоккее неудержим и несокрушим, как ас-штурмовик, был Клева. А в футболе артиллерист с фатоватыми усиками, прозванный за это Американцем, доставал в шпагате такие мячи, что теоретику подкатов Лобановскому и не приснятся. Но главное - у наших любимцев доставало доброты и внимания для нас, болтающейся в ногах мелюзги. Возвращение фронтовиков всколыхнуло, оживило всю спортивную работу, побудило выйти на стадионы множество детей и юношей. Как следствие этих процессов – организация первой в городе ДСШ. Директор её - Павел Александрович Иоанидис. Сам в войне не участвовал, но в грозовой канун воспитал массу физически крепких и нравственно безупречных патриотов. Они увековечены в памятнике старшеклассникам, который стоит в сквере Старой Почты. Своим появлением памятник обязан в том числе и подвижническим усилиям Пал Саныча. Наверное, он очень хотел, чтобы мы, послевоенная спортивная поросль, были похожи на своих предшественников, брали с них пример.

Основательно надорвавшись в войне, страна обретала новые силы медленно и сложно. Не избывал себя голод. Особенно чувствительно он ощущался в сорок седьмом году. На веранде читального зала в Ленинском саду (где теперь дворец «Пионер») развернули благотворительный котлопункт, вместо книг выдавали в окошечко еду. Меню было настолько тощим и невыразительным, что в сравнении с ним набор блюд в нынешней столовке для нищих и бомжей представляется путешествием в страну ресторанных чудес. Выручали огороды, садили картошку все без исключения – в оврагах, на заброшенных полигонах, в канавах вдоль дорог. Соблазн выкопать овощ возникал, как только пробивалась ботва.

Мы росли, организм требовал еды, а её не хватало. Но это ещё полбеды – одеться было не во что. Весна, снег тает, ручьи текут. Из крашеной в невыносимо жёлтый цвет овчины мать шьёт подобие сапог, вдеваю их в галоши и иду по улице, сгорая от стыда. Я почти кавалер, уже на девочек заглядываюсь. Успокаиваюсь, когда смотрю по сторонам: таких «модников» не я один, оказывается, всеобщая бедность во спасение.

И чем хороша юная жизнь, так это мгновенной сменой настроения, быстрым переключением на иную волну. Как раз в день моего позорного дефиле – потрясение вселенского масштаба: в городе объявился автобус. До войны такого вида транспорта не существовало, а тут - пожалуйста. Собственно, строго говоря, речь идёт о грузовике, вдоль бортов которого и поперёк закрепили скамейки для пассажиров, а подымаются они по откидной лестнице. Работает машина на чурках, загружаемых в чёрные и круглые печи – генераторы по бокам кабины. Они испускают едкий кислый дым, но какое это счастье - ехать с ветерком по Республике, видеть свой теплеющий город чуть ли не с высоты птичьего полёта! Из тёмной, густонаселённой, как пересыльная тюрьма, старой школы переезжаем в новую, клейкую, резко пахнущую олифой. Широкие светлые, вполне пригодные для «кучи – малы» коридоры, просторные кабинеты, нарядная парадная лестница. Больше всего, однако, очаровывают тёплые туалеты с шумно спускаемой водой. Правда, их сразу же закрыли, переоборудовав в лаборатории и подсобки, но впечатление чего-то потрясающего осталось. В школе мы самые маленькие и завораживающе глядим снизу вверх на десятиклассников. Все они такие красивые, умные, талантливые. Детская восторженная интуиция не подвела: наши небожители стали людьми заметными, даже знаменитыми. Кто адмиралом, кто конструктором космических кораблей, кто профессором медицины, кто артистом. Барельеф одного из них вживлён в фасад филармонии, носящей его имя.

Между тем Тюмень всё больше оттаивает от холодных военных температур, улыбается всё шире и естественнее, зримо увеличивается масштаб её интересов и удовольствий. Орут на спортивных ристалищах болельщики, стукаются шары в биллиардных, с танцплощадок доносятся звуки фокстротов Варламова и танго Строка. Зачастили гастролёры из Москвы благодаря бурной деятельности образовавшегося концертно-эстрадного бюро. Его администратор – наш новый сосед по коридору. У него нервная жена, злая немецкая овчарка и дар всё делать чужими руками. Моим как-то было велено доставить в филармонию баян. Инструмент находился в деревянном коробе, волочить его было тяжело, и, конечно же, я споткнулся о выступ тротуара, грохнулся и стукнул бесценную ношу. Ужас мой трудно описать и сейчас: разбил баян, сорвал концерт… К счастью, обошлось, маэстро исполнил всё, что предусматривалось программой, но этот эпизод научил меня относиться к классической музыке бережно и с трепетной нежностью.

Где-то в начале пятидесятых малосодержательные и безответственные школьные годы для меня и моих сверстников закончились. Романтика мечтаний упёрлась в суровый прагматизм: в состоянии ли наши родители, как говорили, дать нам образование. Инвалидная пенсия отца и мизерная зарплата кухарки не тот трамплин, с которого прыгают далеко. И всё-таки настояли: езжай в Ленинград, в университет. Сдал экзамены успешно, но, догадываюсь, при огромном конкурсе на одно место решающую роль при зачислении сыграла биография отца: защищал город на Неве, подорвался на мине, награждён медалью «За оборону Ленинграда». Медалистом по наследству и прошёл я в престижнейший вуз страны. Сознаю, что перечеркнул планы какого-нибудь гениального еврейского мальчика. Пятый пункт анкеты уже действовал – тихо, вероломно, на курсе не оказалось ни одного студента этой национальности. Моей вины в том нет, конечно, но всё равно это было при мне, а потому как вспомню, так на душе грустно и мерзко.

В пёстрой факультетской толпе ещё мелькали гимнастёрки и кисеты, летные кожаные пальто. Питались после лекций в плоской, с низкими сводами кухмейстерской («В блокаду тут трупы штабелями складывали» - кто-то объяснил потом). Еды уже было навалом, однако благополучие и сытость возвращались в Ленинград мелкими шажками, как бы вполголоса и опасливо озираясь. Блокада скорректировала поведение сибаритов по рождению и месту жительства. В чинном ходе коренных ленинградцев возникло святое отношение к хлебу, и до сих пор никто из них не позволит выкинуть кусок, даже крошку. Как навечно теперь в крови и мозгу поселилось чувство благодарности к тем, кто спас Северную Пальмиру, приютил и обогрел детей ленинградцев.

У наших отцов было фронтовое братство, у нас, их сыновей, - своё, студенческое. Держалось оно не только на общем бытовании, но и на памяти о военном лихолетье. Выяснилось, что один мой приятель пережил эвакуацию в Кирове, другого успели через Ладогу отправить в Свердловск, третий очутился в Омске. В любой момент мог объявиться и тюменский «земляк». В нашей области, знаю, ленинградских детей было много. Сострадательная Емуртла и по сей день не утратила связей с ленинградскими, ставшими уже стариками. Установившееся родство очень помогало нам привыкать к новой обстановке, осваиваться в чужом пока пространстве, впитывать в себя интеллектуальное и культурное богатство города-музея, города-шедевра. Местные ребята мало того, что наперебой подкармливали нас, иногородних студентов - они ещё взяли над нами гуманитарное шефство, расширяли нам довольно узкий провинциальный кругозор. Высокообразованная и возвышенно утончённая, словно выпускница Смольного института благородных девиц, учившая в военные годы ребятишек в башкирской глубинке, маман сокурсника вознамерилась одухотворить меня фугами Шостаковича. Посредством принудительного культпохода в легендарный Большой зал филармонии намерение осуществилось, миссия состоялась. Каждый раз, когда я наездами бываю в Питере, иду по старому адресу. Здесь так же, как и в дни блокады, когда измождённые музыканты под руководством дирижёра Элиасберга исполняли Седьмую симфонию Шостаковича, гимн мужеству и несгибаемости, белеют величественные колонны и сверкает тысячей огней огромная люстра. И каждый раз кажется, что рядом со мною сидит мама Юры Анохина. Светлая им память.

Женщины Ленинграда – его гордость, нравственная опора, монолит духовности. Великая, венценосная, оболганная, но не сломленная Анна Ахматова. «Мы знаем, что нынче лежит на весах. И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах, и мужество нас не покинет». Увидеть Анну Андреевну не удалось, а вот другую героическую ленинградскую поэтессу Ольгу Берггольц приглашали на филфак. Маленькая, хрупкая… Не верилось, что это она в ежедневном радиоэфире поддерживала дух ленинградцев, спасала от отчаяния и бессилия, вселяла веру в неизбежную победу.

Возвращались тюменцы домой с дипломами геологов и журналистов, переводчиков и учителей, инженеров и тренеров… Расставание было грустным. Провожая нас, Ленинград сокрушённо развёл мосты. Никому официально ничем не обязанный, он всем воздал, вернул сторицей. И напутствовал наше военное детство во взрослую самостоятельную жизнь.

К этому времени государство окончательно охладело к фронтовикам. Победа лишилась красной даты в календаре. Деньги за боевые награды отменили давным-давно. Внимание к инвалидам вообще сошло на нет. Скажем, такая «мелочь», как усовершенствование протезов, никого не волновала, кроме самих их несчастных обладателей. Чудовищный агрегат из грубой кожи и металла был тяжёл, постоянно требовал починки. Отец мучался, культя воспалялась, а врачи ежегодно призывали к освидетельствованию – вдруг нога отросла, тогда и пенсию не надо платить. На человека, отважившегося выйти на публику с иконостасом боевых наград, смотрели как на городского сумасшедшего. Отец упрятал подальше и «Отечественную войну», и «Красную звезду», и особенно дорогой для него кругляш с изображением строя воинов на фоне Адмиралтейства. О том, чтобы отыскать запропастившийся в штабах законный орден Ленина, уже и не заикался. В других семьях медали раздавали играть детишкам, мало где сохранились.

Опомнились власти в середине шестидесятых. Дню Победы вернули статус всенародного праздника «со слезами на глазах», печали и радости. Участники войны вновь заняли свои места в президиумах, их стали опять приглашать в школы, возводить в ранг почётных граждан. Ордена пошли вдогонку, досылом, старались никого не обойти наградами, иным они доставались незаслуженно, по недоразумению. Пороху не нюхал, до передовой не доехал, а всё равно – участник, ветеран. Все понимали, что новому генсеку, его маршальской форме и героическим регалиям нужна соответствующая декорация, но тем не менее какая-то польза для народа – война случилась. Не в порядке заказного патриотизма, а по истинно крестьянской чистоте порыва в сёлах на домах фронтовиков заалели звёздочки – знаки доблести хозяина, непреходящего уважения к его семье. На центральных площадях деревень торжественно открываются обелиски в память о погибших. Пионеры, цветы, речи, траурные марши, залпы, рыдания.

Больше всего из журналистской работы взволновала совсем непритязательная история. В древнем скрипучем доме на Малом Городище одиноко доживала свой век старая женщина. Казалось, кому она нужна – полуслепая, больная, неграмотная? Но молодые парни, проживавшие там же, прознали, что единственный её сынок-кормилец погиб на фронте, и к празднику Победы соорудили из брошенной плиты рукомойника памятную мемориальную доску, вывесили на всеобщее обозрение без всяких согласований, порадовали мать-старуху. Был в её угасающей жизни такой светлый день.

В новом тысячелетии, в новой стране вроде так не глохнет, не вязнет эхо Великой Отечественной. Не выцветают краски 9-го мая. В праздничных колоннах молодёжь несёт портреты своих отважных прадедов, поёт песни военных лет, выстраивает тематические мизансцены. Принимаются судьбоносные решения властями всех уровней, сыплются льготы. «И всё же, всё же, всё же…». Мне непонятно, почему спустя шестьдесят пять лет не похоронен последний погибший солдат, почему при более чем трёх миллионах пропавших без вести соотечественников поиск останков ведут энтузиасты - школьники и студенты, а государство самоустранилось… Почему, в конце концов, не закрыта позорная очередь на квартиры для участников войны, как она смогла дожить до наших дней?

А сами-то - народ, общество - чем занимались? Кто воспитал придурков, которые из любопытства, видите ли, гасят Вечный огонь? Грабят квартиры фронтовиков, несут барыгам боевые ордена и медали тоже не марсиане. Печалит меня и то обстоятельство, что на стене хайтековского небоскрёба, поглотившего тот дом на Малом Городище, не обнаружил я мемориальную доску с именем Витька, снова выбросили её на свалку.

… «Разрыв-травой, травою мы прорастаем по горькой, по великой, по нашей кровью политой земле»… Их становится всё меньше и меньше. Героев и незнаменитых пахарей войны, праведников и грешников, солдат и командиров… Мадонн с санитарными сумками. Тружениц тыловых заводов и госпиталей, колхозных нив и ферм. Безутешных вдов… Не уходите, слышите? Не уходите из истории Отечества, нашей общей памяти, из семейных альбомов и преданий, из детских снов. И пусть не только у меня стынет кровь в жилах, когда звучит песня «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…».