Война Николая Перемибеды

Текст Станислав Белов

Встретиться с Николаем Михайловичем нам удалось не сразу. Когда мы постучались в ворота дома на ул. Ленина, нам открыла хозяйка – Екатерина Яковлевна. Николай Михайлович приехал четверть часа спустя на велосипеде и сразу включился в разговор. За время нашей беседы, продолжавшейся по меньшей мере пару часов, он не раз прерывал себя словами: «Да хватит, наговорил я уже!» и в сердцах взмахивал рукой. Но потом вновь накатывали воспоминания, и он говорил снова. О друзьях, чья юность истлела в окопах, о фронтовых дорогах и встречах, о том, что отдал он этой войне и что получил взаимен.

Разговор получился очень искренним, непохожим на привычные выступления в честь очередного юбилея. И пусть некоторые эпизоды могут шокировать неподготовленного читателя, мы не стали ничего убирать и приглаживать. Перед вами Великая Отечественная война – такая, какой увидел её солдат Николай Перемибеда.

Мои родители

Родился я в деревне Петрово Викуловского района в 1922 году. Родители отца из Украины приехали, из Винницкой области. А он отслужил в армии и тоже сюда отправился, вслед за отцом. Мне даже как-то по Интернету родственников искали, фамилия-то редкая, ещё только Перемибедов встречается. Нашли, говорят, где-то в Сочи. Ну, а какие уж там родственные связи – этого я не знаю. Мать же у меня местная, из Готопутово, Анной Иосифовной её звали. У неё девичья фамилия Мицкевич была, она тоже из переселенцев - латышей, кажется. Отец-то у меня был грамотный: Библию читал, писать умел, почерк у него был хороший. А мать вот неграмотная.

Семья была большая, жили в основном своими продуктами. Две лошади было, корову помню. Потом в коммуну вступили. Весь скот тогда собрали. Ну и что вышло? За животными же уход нужен. Раньше каждый за своими смотрел, а тут… В общем, собрались женщины, растащили всё обратно, ничего из этой коммуны не получилось. Потом колхоз появился – имени Кирова. Отец вступать не хотел, а мать без него пошла – она рисковая была. А потом отец умер. Мы тогда и посеять на себя не могли, так соседи сложились, по полгектара посеяли.

Бедность

Вот мы всё говорим, что худо живём. А я вам только один пример расскажу, как мы жили в то время. В 1938 году я седьмой класс заканчивал, а у меня рубахи не было. Сшили мне что-то из сатина цветастого – «колька» назывался. Я и рад, что наготу прикрыл! Или вот ещё был случай. Шли мы с девчонкой по деревне, по улице, никуда не сворачивали. И вдруг она говорит: «У меня галоша нет на ноге». А темненько уже. Мы шараборили-шараборили, а потом я чё-то сбрендил и говорю: «Да и чёрт с ним, с галошем!». А она: «Да ты что! У нас на всю семью одни галоши, меня ж мама убьёт!».

Мы в холсте все были, да что там говорить – женщины-то у нас трусов не имели. Вот, помню, нам лет 16 было, работали мы на прополке, дёргали осот. Так девчонки, чтобы мальчишки чего не увидели да не смеялись потом, платье в ногах верёвочкой перевязывали. Поэтому, когда во время войны мы перешли границу, то увидели совсем другую жизнь. Ну, румыны ещё как-то бедно жили, а вот мадьяры, в Венгрии, – там на женщине крепдешин один. Мы-то ведь в деревне голодом сидели. Что такое трудодень? Это «палочка», никто его не мерил. А минимум ещё был, который выполнить надо. Когда я пионером был, нам выдавали сатиновые голубые майки и трусики – как шорты. Так я уж девок почти провожал в этих трусиках. Вот ведь как жили! А мы говорим…

Раскулачивание

Помню раскулачивание. Тогда раскулачили Егора Парыгина – это дедушкин брат, их четыре брата было Парыгиных. У этого Егора пять девчонок было, дом пятистенный, а сам он был кузнец. И вот они, братья все, скинулись, видимо, купили конную самосброску, две лошади её таскали, а то ещё и гужевую запрягали, я сам на ней верхом ездил. Так вот этого Егора Парыгина забрали прямо в школе. Уж какой он там был кулак, какую он связь с разведкой имел – он и расписаться-то не мог! Так мало того, ещё и дочерям его пришили звание «врага народа».

Раскулачивание… Да у нас кулаков-то не было, какие тут кулаки, боже мой! Две коровы – ну и что?! Работников никто не содержал. Раньше ведь проще было, просящему помогали. Был у нас один мужчина без ноги. Он её во время войны потерял. А раз воевал за царя, то ему и пенсии никакой не было. Ну, разве он виноват, что его в армию забрали, а тут революция произошла? Так вот он корову держал, и все ему помогали. Ну, может, самогонки нальёт по 100 грамм за помощь и всё.

Война

Помню, как началась война. Мне тогда 17 лет было, я в МТС работал трактористом. Мы там тоже работали за трудодень, но нам за него платили - 3 кг хлеба и 2,5 рубля деньгами. За смену я мог четыре трудодня заработать, то есть выходило 12 кг хлеба и 10 рублей в придачу. Ну, мы довольнёхоньки были.

Мы, значит, пары свои вспахали, и нас в Боково перебросили – на прорыв. Накануне мы там ночную смену с напарником отработали, часов в 7-8 остановили трактора на пересмену, прилегли на траву. А июнь месяц, становье наше возле леса было: роса, звёздочки мерцают, воздух такой нежный, приятный, птички поют. И тут сменщики наши приезжают: «Война! Немец идёт!». Напарник мой, он уже в возрасте был, сразу сказал: «Ну всё, Коля, отработали. Война – это кровь и смерть, мучение народа». Его, и правда, как взяли, так он больше не вернулся.

На следующий день мобилизация началась. Сразу пошли мои года, но меня не брали. Только в августе, когда мне 18 лет исполнилось, вызвали меня в военкомат (он был в крестовом доме по ул. К. Маркса, за церковью, ближе к берегу) и предложили отправиться в Иркутское техническое училище. Видимо, раз я тракторист, да семь классов окончил, вот и хотели сделать авиатехником. Девять человек нас с района выбрали – трактористы всё да семиклассники. Я уже в машину садился, но подошли директор МТС с военкомом, и военком мне говорит: так, мол, и так, тебя, Ушаков, директор МТС оставить просит – рожь, мол, некому сеять. У меня, говорит, запасной призывник есть, так что оставляю на твоё усмотрение. А меня уже мать провожать приехала, девчонки услышали, так тоже понабежали. А я, дурень, возьми да и скажи: «Ну ладно, останусь, посею рожь». Те ребята, которые тогда уехали, все стали авиатехниками, все живые остались. Там ведь что: лётчик летает, а обслуга на аэродроме сидит – совсем другое дело. А я потом в пехоту попал.

На передовой-то, в пехоте, ведь мало дюжили. Когда говорят «я прошёл всю войну и был в пехоте», я с трудом верю. Я бы рад поговорить с таким человеком, узнать, где он был. Артиллерия – это другое дело, всё же немножко в тылу, а пехота-матушка, которая в окопах, лицом к лицу с врагом – тут трудно было выжить. Есть, наверное, и сейчас фронтовики-пехотинцы, только все раненые, да и вряд ли они всю войну служили. Может, в конце…

Фронтовой паёк

Призвали меня в декабре 1941 г. и отправился я в Ишим, где тогда 229-я дивизия формировалась. Наш учебный батальон располагался в районе железнодорожного вокзала, казарма была сразу за клубом Ильича – там магазин сейчас. Я, как в Ишиме бываю, всегда захожу. Возьму бутылочку, посмотрю заодно да вспомню. Там ведь голодовка была. Мы с собой травяные лепёшки привезли, а старшина говорит: «Будете вы мне тут мышей разводить! Высыпайте ваши мешки!». А у меня в Ишиме комбайнёрка знакомая была –девчонка из нашей деревни. Мы в обед к ней сбегаем, да в свою баланду лепёшек травяных накидаем. Баланду нам выдавали в тазиках – один таз на отделение (8-9 человек). Картошка бывала редко, иногда селёдка попадалась. Некоторые ребята, пока несут, селёдку эту вытащат и в рот. Был у меня друг Федька, худенький такой, так мы его просить отправляли. Я-то рослый был, а вот ему женщины сердобольные хлеба подавали – они же по карточкам получали.

Учёба проходила в д. Стрехнино под Ишимом – там до самой станции чистое поле было. Там нас и гоняли по снегу, по 16 часов в день. Занимались с нами кадровые офицеры. Командир батальона был фронтовик раненый, он-то войну знал не понаслышке. Однажды на построении посмотрел на нас, что мы все бледные такие и говорит: «Вот нарком-то вроде вам и даёт паёк, а пока до вас доходит…» Взял снегу. «Вот нате снегу, по шеренге передайте. Он тает. Так и ваш паёк тает». Со всех южных районов Омской области там молодёжь была. Да ещё бросили между нас заключённых – по одному-два в отделении. Но я на них не жалуюсь, они хорошо к нам относились.

В мае 1942 г. мы выехали на фронт. Доехали до Перми (она тогда Молотов называлась), там вымылись в бане и поехали в Котлас. Мы уж думали, нас на север отправляют. А потом неожиданно повернули на юг – на Сталинград. Там стояли на Волге, занятия проводили. Помню, как полевой лук в баланду собирали. Ведь на фронте питание хоть и получше, чем в тылу, но тоже не всегда довозили. Однажды разбомбили полевую кухню – метрах в 30-40 от нас. И мы видим: на листе железном каша лежит. А мы голодные, как её добыть? Открыли огонь по немцам, а один по-пластунски в это время дополз и этот лист к нам приволок. Потому когда дошли до Молдавии, там хоть кукурузы много было, мы из неё кашу варили. А уж как перешли границу, там началось хорошее питание.

Страх

Войну я прошагал от Сталинградской битвы по Украине, Молдавии, Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии и в Австрии закончил. Конечно, не просто - пошёл и пошёл. Три раза раненный был. Сейчас мне уж 85-й год. Никогда не думал, что столько проживу. И вот сейчас прихожу к выводу, что кто-то нами управляет: не за добро, а за пережитое даёт ещё пожить.

Я в таких перепалках был, что прости, Господи!

В бой я впервые вступил 8 июля 1942 г. под Сталинградом, ещё будучи курсантом учебного батальона. Как говорится, «первый бой – он трудный самый». Труднее всего, наверное, было психологически. Представьте себе: дым кругом, всё гремит, все идут, стреляют, самолёты бомбят. Это такой кошмар, что там уж не то что стрелять – с ума бы не сойти. Некоторые даже «Мама!» кричали. Вот, порой, говорят, что им было не страшно. Не знаю. Я и сам боялся, и солдаты мои боялись. Но дело-то ведь не в этом, а в том, как каждый преодолевал свой страх. Главное было - найти силы, чтобы его преодолеть.

Винтовку наперевес, зубы до хруста сожмёшь - и в атаку. А там кто знает, что будет? И танки мяли, и от разрывов бомб и снарядов землёй засыпало. Я видел самое страшное – как друзья умирали в страшных муках. У меня вот дружок был. Мы вместе шли по окопу, так ему в голову дало, и мозги наружу. Я – «Миша!», а он уж схрипел. Но это лёгкая смерть. А есть такая, что… Вот только одну расскажу. Пуля солдату поверх головы проскользила, у него одни белыши (белки глаз) остались, он на четвереньках стоит, руками-ногами гребёт, без сознания. Добить? Жалко. А были ведь случаи, что кричат: «Добейте, ребята, добейте!». Ой! Это же страшное дело, не дай Бог это испытать!

Как-то сидели мы во втором эшелоне, смотрим – солдат с передовой бежит прямо на нас. Запыхался весь. «Меня же убьют! - говорит. – У меня же жена». А мы-то все сопляки. Один ему: «Ах ты сволочь, у тебя жена, а мы ещё понятия не имеем!». Ну, потом он пришёл в себя, вернулся. СМЕРШ ведь ещё за всеми следил. Вот скоро бой. Солдаты лежат на земле. И смершевец ходит, слушает: о чём солдаты говорят? «Смерть» мы их звали. Но нельзя всё опровергать, всё же коммунисты были в бою, тут не поспоришь. Я хоть сам не коммунист, знаю, погибло их много.

Бывало, что и по своим стреляли, бомбили даже. Дали одни координаты, а потом части переместились, пока оно там дошло, сообщение – фронтовая же обстановка каждую минуту менялась.

Другой раз залез я в окоп, рукой повёл в сторону, чувствую – там тело лежит холодное. А стемнело уже. Ну, думаю, бог с ним. Чиркнул спичкой, смотрю – а там три немца лежат раздетые. Холодно было, мороз градусов под 20, вот наши их, видимо, и раздели. Рассветало, начал я из окопа вылезать, опёрся о бруствер, а там мокрое что-то. Чувствую – рёбра. Другой рукой опёрся – та же картина. Оказалось, там человека пополам разорвало. Да сколько такого было!

Это хорошо со стороны наблюдать. Как говорят, «мы все стратеги, видя бой со стороны». Вот и про Сталина мы сейчас говорим… Может, конечно, с коллективизацией он и наломал дров, но вот война… Это надо оказаться в том месте, в той роли, в той шкуре, и тогда только судить, какие решения принимать. А всё-таки Сталин не выехал из Москвы. Правительство уже в Куйбышеве было, и его самолёт ждал, но он остался. И большую роль сыграл парад на Красной площади в 1941 году. Мы показали миру, что Россия, Советский Союз ещё живой.

Разгром 229-й дивизии

В самом Сталинграде я не был, мы в излучине Дона воевали – в Суровикино. Жара была невозможная, прямо умирали все, в степи укрыться негде. Немец недалеко стоял: танки видно уже, пушки. И командир взвода приказал нам, курсантам: «Идите за водой!». Взяли по три круглых котелка, тяжёлых таких (это уж потом алюминиевые пошли) и в овраг. Нашли воду, а она красная-красная, с илом. Ну, что делать, другой нет. Набрали котелки, сами напились, конечно. Выбрались из оврага, смотрим: а наши-то отступают! Ну, мы бросились наперерез к своим. Реку какую-то переплыли. А что делать? Там ведь танки идут, а у нас винтовочки. Собрались на том берегу, кухня подошла, покормили нас. Это я ещё автоматчиком служил.

И мы потеряли тогда парня одного. Посоветовались, решили: пойдём искать. А сплошной обороны не было, где немец, никто не знает, там ведь степь. Ну, пошли мы на то место, четверо нас было. Искали-искали ночью - его нет. Легли поспать немножко: трое спят, один часовой. Стало светать, решили в другом месте посмотреть. Один говорит: «А вон кустики что-то зашевелились». Добрались туда перебежками, смотрим – всё верно: сидит девушка и нашего парня, Виктором его звали, кормит из каски кашей. А у него ранение. И вокруг три трупа лежат – немцы. А у неё автомат. Мы спрашиваем: «Не твоя ли работа?» – «Моя. Чё они, фрицы, тут…». Ну и, говорим: отдай парня, наш это солдат. «Нет уж, - говорит, - мы его увезём, сейчас машина придёт». Она из другой дивизии была. Так я вот думаю: если Виктор остался жив, так он, наверно, женился на этой девушке.

А ещё был у нас ротный Рутковский, старший лейтенант. Так он часто говорил: «Рутковский Сергей Иннокентьевич от немца не побежит!». Когда мы с котелками возвращались и увидели, как наши бегут, смотрим – а среди них Рутковский. За ухом кровь запеклась. Я ещё подумал тогда, как же он нас учил: «Рутковский Сергей Иннокентьевич от немца не побежит!». А ведь бежал же! И я его не обвиняю. Что он мог сделать – под танки лечь? Уж умереть, так хоть за собой кого-то повести, а так просто отдать жизнь…

Со мной служил Рыбаков Иван из д. Боково, так мы с ним вместе из окружения выбирались. Бежали так, что придёшь сухари взять, а тебя спрашивают – какой дивизии. А в дивизии десять тысяч человек! Да что там дивизия – из какой армии спрашивали. Страшные были потери.

Когда через Дон переправлялись, многое бросить пришлось. Я вот бросил бутылки с жидкостью КС, некоторые винтовки побросали, а один, Голев его звали, ручной пулемёт оставил. А тут в аккурат приказ Сталина вышел – «ни шагу назад». И вот уже выстроили нас, чтобы этого Голева перед строем расстреливать. Заставили его могилу себе копать. А он парнишка щуплый, лет 18 ему было. Не знаю, как он вообще этот пулемёт таскал, а уж по воде-то тем более… Ему говорят: «Копай!», он ни в какую, стоит и всё. И вот командир батальона зачитывает: «Учитывая его молодость, отменить расстрел» - вроде как его в штрафную. Короче говоря, показуха это была, нам в назиданье. Но мы и рады, конечно, были, что его не расстреляли.

Первое ранение

Потом я стал командиром стрелкового взвода. Приходит ко мне связной из штаба и говорит: «Сейчас мы поедим, поужинаем, с хозяйкой я договорился». Нам приготовила донская казачка. Двое детей у неё было, мы ей заплатили немножко. Она говорит: «Ну-ка, покажи твою руку». Вот так руку мою взяла и говорит: «Ты заболеешь, но войну переживёшь!». И главное - сказала: «Чтобы мне узнать, правду или нет я тебе сказала – заедь после войны». Я говорю: «Заеду, конечно, лишь бы живым-то остаться!».

Не успели мы доесть, как заходит связной: вызывают в штаб. Приехали, нам говорят: «Сверьте часы, мы выступаем – 9 км по фронту». А снежку сантиметров, может, десять - кукурузное поле, земля промёрзла, лопаточкой нашей сапёрной не окопаешься. Ну, короче, раз поднялись в атаку, другой, третий. Передают: «Командир роты ранен». А я был командир первого взвода, ну и меня ставят командиром роты.

Это было примерно часов в 11, нас ещё было 72 человека. Связался с командиром батальона. Ну, комбат что? «Наступай!». А как? Немец на высотке сидит, местность вся простреливается, ни с какой стороны его не возьмёшь. Но нет, надо наступать. Потом меня тоже ранило - где-то часа в 3. Ещё у меня память уловила, что из роты осталось 17 человек. А это ещё было 3 часа. Если они снова в атаку пойдут – ничего не останется. Вот как гибли люди! Были и необдуманные наступления – то к празднику, то к победе.

Я помню, как связной меня тащил. Сил у меня уж нет, мороз, во рту всё в крови - разрывная пуля прошла навылет. Дотащил меня. Помню, как молодая девушка говорит: «Потерпи, родной, я сейчас повозку найду или машина подойдёт». Санинструктор, видимо. А потом вспоминаю уже госпиталь. Это был декабрь 1943 г.

Дружба

После госпиталя прошёл курсы младших лейтенантов, присвоили мне офицерское звание. Вновь направился в 109-ю дивизию.

Фронт постоянно двигался, дороги были забиты, так что ехать пришлось на крыше поезда. Со мной ехали два офицера, один из них грузин. Мы над ним ещё подшучивали: плохо вы, грузины, воюете, не то что сибиряки. А он в ответ: «Да вы посмотрите, какого мы сына вам дали!». Это про Сталина, значит. И вот он однажды говорит: «Завтра поедем в вагоне, за столом будем в карты играть, а, может, и выпивка будет». Мы посмеялись над ним, конечно. А завтра смотрим – и вправду всё это есть. Оказалось, железную дорогу восстанавливала грузинская бригада, вот он с ними и договорился. Вот такая у них дружба была, у грузин. Другой раз шли мы с полковником одним, навстречу нам солдат задрипанный. Тот с ним давай обниматься, поговорили на своём языке. Я потом спрашиваю: «Товарищ полковник, разрешите обратиться? Это вы родственника встретили?». – «Нет, - говорит. – Просто я грузин и он грузин» (или осетины они – точно не помню). У русских такого не было, начальство как-то наособицу держалось.

Что война дала, так это дружбу. Такой дружбы, наверное, не было и не будет. У меня были и грузины, и армяне, и евреи – каких только не было. Цель была одна – победа.

Женщины

Я, когда на 60-летии Победы был в Тюмени, посмотрел на выставке окопы, которые там построили. Всё, конечно, сделано по уставу: какая землянка должна быть, сколько накатов, какой окоп. Но на войне, там какой устав, когда всё неожиданно: то танки пошли, то самолёты бомбят. Наша юность в окопах истлела! Но всё же победили, молодцы, народ героический. И я, конечно, отдаю почтение генералам, маршалам, ну и Сталину. Но войну-то выиграл солдат и женщина.

Под Сталинградом был случай. Разбомбило паром на Волге, женщина прыгнула с ребёнком, плывёт, а силы уж на исходе. Увидела это девушка-санинструктор, которая раненых вытаскивала, бросается в воду - и к ней. Помогла, доплыли до берега. Инструкторше этой 20 лет было, а она уже дважды раненая. Помню, как из танков горящих людей вытаскивали, много всего было.

Бедные эти женщины – и на фронте, и в тылу! На них всё лежало. В МТС ведь тоже девчонки работали. А что за машины были раньше? Колёсник-трактор ХТЗ, да СТЗ, да комбайн «Коммунар». Это сиденье железное, всем ветрам открытое. А на комбайне, на мостике стоит она. А после войны?! Вот был у нас Коротаев Кузьма, он без обеих ног вернулся. Так его жену, что с ним 50 лет прожила, наградить было надо!

И вот сейчас даже, мне вот две пенсии дают – я не обижаюсь; мы же к хорошему не привыкли, к богатству, к роскоши. А вот им, женщинам, ничего - какую-то сотню рублей накинут, и то ещё не всем дают. Вот, за них мне обидно. Я бы, будь моя воля, так Путину сказал: «Владимир Владимирович, всё же найдите деньги и помогите труженикам тыла, этим женщинам, старухам. Скрасьте их последние дни жизни на земле». Но это я так думаю, а они по-другому. Не найдут денег.

Правильная война

После Сталинграда многое изменилось. Ясско-Кишинёвская операция шла уже совсем по-другому. Мы наступали от Григориополя, возле Тирасполя. Наступление готовилось как по уставу. Самолёты обработали, артиллерия сыграла по передовой (пушки едва ли не в пяти метрах друг от друга стояли), потом танки пошли. Мы немца-то почти и не встретили, выбили его до нас. Вот это война правильная, уж тогда легче стало.

В состав 312 полка входили рота автоматчиков, рота противотанковых ружей, рота связи и медсанрота. Учились и воевали мы первое время с винтовками образца 1898 года. Куда с ней против автомата! Наступаем с этими винтовочками на сопку, а немец бьёт очередями… Потом уже автоматы появились. А уж потом - «Катюша», она нам очень помогала.

Это имя даже немцы выучили. Помню, стояли мы как-то в Румынии на реке, немец близко был, а по реке-то слыхать хорошо. Немец кричит: «Рус, слушай, мы вашу «Катюшу» заведём» – пластинку, значит. Но это уже в 1944-м было, когда война другой оборот приняла. Когда по Румынии шли, так ругались даже: «Где он, немец?! Хоть бы задержаться» - потому что они всё отступали, а мы догоняли, отдохнуть некогда было. Мы-то шли с ружьями противотанковыми, так у нас повозки были. А пехотинцы, те через 80 км уж портянки сносили. Мы с ними менялись периодически – то они едут, то мы. Там я однажды видел, как наш солдат обыскивал румын, сложивших на землю винтовки. Часы искал. Я ещё удивился, как он не боится – их же много, а он один.

То мы немцев выбьем, то они позицию займут. Приведу такой случай. Как-то раз наступал немец, свои окопы оставили. Потом нам подкрепление подбросили, мы опять в наступление пошли. Заходим в свой окоп, а там спит наш солдат – дело-то ночью было. Мы его разбудили: «Ты что?!» – «А что?» – «Тут же немец был!» – «Какой немец?». Он до того измученный был, что заснул и знать ничего не знал, никто на него не наткнулся.

С бомбёжкой был случай. Пошли мы за водой с котелками, а тут «мессер» летит – прямо на нас. Очередь дал из пулемёта, мы с винтовками на землю пали, даже не пали – воздухом нас прижало. Я голову поднял, смотрю – в кабине самолёта немец сидит. Рыжий, упитанный такой, молодой – смеётся над нами, голову склонил. Три котелка нам прострелил. Мы ему в хвост потом постреляли из винтовок, да что там…

Добрый командир

В наступление шли обычно утром, хотя бывало, и ночью. Приходилось даже кричать «Ура!», не вылезая из окопа. Ночью комбат звонит: «Вперёд, вперёд!». А ночью наступать - это совсем опасно. Мы вроде «Ура!» кричим, а сами… Куда «вперёд», если у меня девять «карандашей» осталось! Это солдат так называли – не штыки, а «карандаши». У частей тоже свои позывные, у моего взвода, например, был позывной «Звезда».

Многое зависит от доброго командира. Был, например, такой случай. Я тогда уже противотанковым взводом командовал. И вот ситуация: восемь «тигров» вышли и встали на чистом месте. Метров 200-400 до них. Пехота наша, понятное дело, залегла. Вызывает меня командир полка: «Перемибеда, видишь танки? Подбей взводом хоть один «тигр» – Героя дадим». Приказы не обсуждают. А куда там с нашими пушечками 45 мм! Он только засёк, как дал из танка – колёса кверху.

Прихожу к ребятам: вот так и так. А сам уж думаю: ну всё, прощай, Родина. Ну что делать, собрались идти. Опять прибегает связной: «К командиру полка». Я пришёл, он говорит: «Я с командиром дивизии разговаривал. Придёт пушка 76 мм. Чего я вас буду губить?! Отставить». И правду, привезли на машине пушку длинноствольную, она с первого выстрела один танк подбила, остальные развернулись и ушли. А так бы мы из ружья-то – это ж надо в щель попасть, а где там попадёшь! Вот такой был у нас командир. А ведь мог погубить, и всё – что ему скажут? Война…

Война всё спишет

В Кантемировке, когда стояла там наша мотострелковая бригада, две девки как-то привели итальянца, говорят: хочет сдаться в плен. Проходит какое-то время, командир говорит: «Расстреляйте этого итальянца». Какой там плен?! Проходит ещё немного времени: «Расстрелять этих девчонок». Вот и всё. А они, дуры, зачем его привели? Командир побоялся, что это они разведчика какого-то привели. Ну, война есть война. Прав он, не прав – не обсуждается.

Когда освобождаешь населённый пункт, встречают, прежде всего, подростки. Эти уж точно скажут – есть немец или нет. Однажды, помню, только вошли, вдруг перед нами метрах в ста девка какая-то бежит через улицу. Ребята местные говорят: «О, она с немцами…». Мы тут, значит, кровь проливали, а она… чиркнули из автомата и всё. Кто там осудит? Никто и знать-то не будет. Не то что рядового, командира убей… Всякое бывало. Это же страшное дело – война.

Эмигранты

Довелось и в Европе русских повстречать. Когда Белград брали, в моём взводе уже мало народу осталось – человек 17, наверное, на сопке залегло. Подкрепления нет, а немец всё бьёт и бьёт. Патроны кончаются, уже из ракетниц стреляли. Нам говорят: «Держитесь до темноты, тогда пришлём подкрепление». Страшный был бой.

А потом в Белграде подходит к нам русский, Никитой звать, и говорит: «Буду с вами воевать, хочу в Россию вернуться». А он эмигрировал когда-то. «У меня, - говорит, - в Воронежской области сестра осталась, больше никого нет. Я живу здесь, дом у меня прекрасный. Но я голубь среди ворон или ворона среди голубей, мне хочется в Россию». Мне командир батальона говорит: «Возьми его. Дай ему оружие, пусть окопчик займёт. А если что, вы его «снимете». Боимся же, может, он провокатор?

Ну, ладно. Немец когда пошёл в атаку, так этот Никита во весь рост встал – как его не убило тогда, понятия не имею. В общем, убедились мы, что правду он говорит. Он говорит: «Я с вами и буду воевать». Но тут дошло это до командира полка, а он-то уж побольше законов знает, давай кричать: «Да вы что! Это же надо через посольство». Запретил, в общем. Тот заплакал даже. Мы ему написали бумагу, описали, как он воевал – уж не знаю, помогло ему это или нет.

В Румынии пришла к нам однажды женщина: «Здравствуйте, ясны соколы!». А мы уж русского языка-то сколько не слышали. «Вы русская?» - «Русская! - а сама солидная баба такая. – Я бежала после революции. Я к вам сейчас своих четырёх дочерей приведу – пусть они на вас хоть посмотрят». Пришли дочки, но они уже русского языка не знают. «Я их, - говорит, - учу-учу, да всё без толку».

Дом

Войну я закончил младшим лейтенантом в г. Баден (Австрия), в 60 км от Вены. Демобилизовался же в начале 1946 года из г. Констанца (Румыния), города на берегу Чёрного моря. Приехал в Сибирь в гимнастёрочке, а тут морозы уже. Встал на учёт, получил 9 кг хлеба. А дома что – две сестры, брат да мать больная. Взялся я обучать допризывников – 1925-1926 годов рождения. Прошёл месяц, второй, а я всё без работы нормальной. Обратно в трактористы меня уже не тянет – я уже мир повидал, хочется чего получше. Устроился военруком в школу.

Женился не сразу – всё думал да выбирал. До войны-то девчонок хватало, да многое изменило война – глаза-то она нам открыла. Что мы раньше были – деревня! Помню, плыл я по Дунаю на пароходе, такого насмотрелся! У нас-то, в Петрово, хоть речка и была, купались, так куда там – леса да поля, копай, поливай. А тут повсюду пляжи, народ лежит, отдыхает. Не только мы, само государство наше шагнуло вперёд после той войны! Потом окончил техникум физкультурный в Омске. Поработал три года, а потом думаю: да хватит уже ломаться, ранение всё-таки давало о себе знать. Женился. Окончил со временем Московский учётно-кредитный банковский техникум, да так в банке 33 года и отработал до самой пенсии.

Брат Алексей

Родился я в 1925 году, там же, где и Николай – в д. Петровой. В апреле 1943 года забрали меня в армию и отправили сначала в Омск, потом в Бердские лагеря в Новосибирской области. Шесть месяцев мы там пробыли, а потом поехали на фронт. Определили меня в пехоту, вторым номером станкового пулемёта. По дороге остановили в районе Пензы, возле села Охоны, опять учили шесть месяцев. Вот там я и попал в зенитную артиллерию. В первый бой вступил под Львовом. Оттуда и пошёл на запад: Украина, Польша, Германия. 68-я зенитно-артиллерийская дивизия 4-й танковой армии – нас всегда на самые трудные участки бросали. Зенитка, она же по горизонтали стреляла на 16 км, а по самолётам - «в потолок» - на 10,5. Когда появились немецкие «тигры», стали выдавать подкалиберные снаряды, так что броню «тигриную» мы пробивали насквозь. Так полтора года на передовой и прослужил.

Закончил взятием Берлина и освобождением Праги. Правда, потом пришлось ещё четыре года служить – до 1949-го. Потому что старшие возраста уже демобилизовали, а нас должен был сменить 1928-й год – пока там очередь дошла. Последние три года дослуживал в Германии. Поначалу вернулся в родную деревню, да только надолго там не задержался. В армии-то я на шофёра выучился, два года баранку покрутил, а тут – ни машин, ничего нет. Поступил шофёром в МТС, но машины старые, все разбитые – ГАЗ «А» первого выпуска. Три месяца я с ними мучился – то одно отвалится, то другое. В общем, ушёл я оттуда. Только далеко-то не уйдёшь – надо паспорт в колхозе брать, а кто же тебе его даст? Я сказал, что хочу поехать на курсы комбайнёров, чтобы потом снова в колхозе работать. Тогда отпустили. А время было трудное, в колхозах не платили ничего, жили впроголодь. Так я вырвался на железную дорогу и там уже работал до самой пенсии – в военизированной охране на станции Вагай. Воровство после войны было страшное – вагоны проламывали, контейнеры разбивали, технику обворовывали. Трудные были годы.

Про войну я мало что помню. В каких частях служил, кто командовал – надо было записывать, так я думал, что уж не пригодится мне. Думал, что долго не проживу. Две зимы на фронте, на передовой, да всё в поле. Мы же, артиллеристы, в избы не заходили, нам обзор нужен. Одежда намокнет, так на тебе и высохнет. Да ещё обувь всегда малая – у меня большой размер был, редкий. Вот я и думал, что от простуд этих долго не наживу. А вот ишь как пришлось…