Путь солдата

Победа сорок пятого года, несмотря на растущее число её годовщин, всё свежа. Потому что омыта слезами. И плачут от аккордов военных песен уже правнучки, которым и помнить-то нечего – всё дальше это от них и грозит перерасти в легенды. Но волнуются мальчики, и полны слезами глаза девочек – почему? Потому, что та война – не только историческое событие. Она вошла в генетическую память всякого, кто считает себя родным этой земле. Те, кто в реальности соприкоснулся с войной, не будут громогласно кричать о победоносных шествиях, не станут призывать к повторению подвигов. Рядовые солдаты Великой Отечественной неохотно и с душевной болью делятся воспоминаниями о том, что повстречали они на своём боевом пути.

Алексей Кузьмич Усов – как раз из таких.

Девятнадцатого марта сорок пятого года мне исполнилось 19 лет. А 7 апреля мы штурмовали Кёнигсберг, и меня чуть не убило. До 9 мая я лежал в госпитале. Месяц. Потом, как война закончилась, из Восточной Пруссии нас увезли с эшелоном раненых в Каунас, в Литву. Пролежал там до июля. Оттуда опять привезли в Восточную Пруссию, в полковую школу связи. Хоть хромал, но всё-таки живой. А в частях девчат много было молодых. Их надо было демобилизовывать. Вот нас и учили, чтобы их заменить. Три месяца. Более грамотных – на радистов, в отдельную роту связи при авиадивизии. Проучились мы в Кёнигсберге, и нас рассортировали. Я попал в город Крамск, что на берегу Балтийского моря, где стояла 14-я авиадивизия. Я угадал в дивизионный штаб на коммутатор. На коммутаторе – 200 или 300 номеров. Надо выучить их все, знать. В небольшом городке, где стояла авиадивизия, находился ещё пехотный полк, артиллерийский… Все звонят, и на коммутаторе по пять – восемь номеров открывается, – надо отвечать каждому. Уж научились, что в первую очередь следует начальству отвечать… Однажды вечером, после работы уже, женщина несколько раз звонила, разговаривала с артиллеристом-офицером. Немного погодя – опять нам из Кёнигсберга звонок. Я и руганулся матом – думал, опять она. А мне из коммутатора вопрос: «А кто это говорит?» А я ему: «А кто спрашивает?» – «Генерал такой-то!» Я давай извиняться перед ним. «Товарищ генерал, вот в такой просак я попал». Он мне: «Позвони своему генералу!» А у нас командир дивизии – генерал-майор Ерлыкин, Герой Советского Союза. Всё, думаю, сейчас мне влупят десять суток на гауптвахте… Включил ему. Слушаю. Разговаривают. Нет, ничего не сказал. Ладно, думаю, пронесло… Больше не буду материться! (смеётся) Через год я демобилизовался. После войны тот, кто был три раза и больше раненый (а было и пять, и семь, и девять ранений у человека, встречал я младших лейтенантов по семнадцать раз раненых!), демобилизовывался в сорок пятом. А кто до двух раз – в сорок шестом. Вот и я, два раза раненый, в сорок шестом пришёл домой. Мне исполнилось только двадцать лет…

Родился я в Ильинке. У нас была большая семья. Четыре сестры, два брата. Я был самый последний. Когда война началась, мне было пятнадцать лет. Этот день хорошо помню – мы уже в школе-то не учились (пять классов я окончил, в шестой перешёл), покос был. Я перевозил через реку Ишим женщин на лодке на ту сторону, сено метать. И в это время подъехал из совета на лошади нарочный. Мне, говорит, надо к колхозникам попасть. Сообщить, что война… Слышу – все в панике, все в рёв бросились. Так узнали мы о войне.

Потом я уже не учился. Попал в Омск, в ремесленное училище номер один. Больше года там обучался, жил у сестры. На фрезеровщика учился, на токаря, на строгальный станок. Женщины у нас мины точили. Литейщики мину отольют, токаря обточат, под давлением эмульсией обработают: если в ней дырочки есть, то её отправляют на переплавку. Если вода никуда из мины не вытекла – значит, мина готовая. Её тротилом заливают, красят. А мы, фрезеровщики, обтачиваем. Я ей ещё усики формировал на фрезере, а взрыватели где-то в другом месте делали… Размером наши мины были 82 миллиметра. А у немцев – 81. Разница на один миллиметр, а в остальном такие же. Наши-то миномётчики немецкими минами стрелять могли, потому что тут один миллиметр – ерунда, ещё ведь кольца пороховые на стабилизаторы надевались. Но в их миномёты наши мины не влезали! Чёрт его знает, специально так было задумано или нет…

Перевели нас на работу в 29-й авиационный завод. Выпускали военные истребители – «Яки». Испытывали их за городом на аэродроме. Мне пошёл уже восемнадцатый год в сорок третьем. За метриками надо было домой ехать. Брат у меня в том же году на фронте погиб. Под Сталинградом. В сороковом он только из армии домой вернулся – война с финнами началась. Их забрали добровольцами. В совет вызвали: «Айдате добровольцами!» Но до Москвы они не доехали – кончилась Финская. Он обратно домой, потом в Омск, к сестре. Оттуда его в сорок первом забрали. А в сорок третьем погиб мой брат Петро. Старший брат Иван отучился в военной школе города Ачинска. Окончил её он 20 июня 1941 года. Сфотографировался в лейтенантской форме, с пистолетом. И пришла нам эта фотокарточка, когда уже началась война. Так что и он угадал на войну. И я угадал. Но мы-то с Иваном вернулись. Приехал сюда я в Ильинку за метриками.

С одним ильинским кузнецом, он был после трудармии. Но к военной службе он был уже по возрасту непригоден, внуки были. Вот с ним мы в Ильинку и снарядились: он родных проведать, я за метриками. Кое-как до дому добрались, из Ишима в Казанку пешком шли. Взял метрики, в Ишиме встал в военкомат на приписку, и через неделю – всё, айда. Уже осень была, когда отправили нас в Черёмушки. Это на Иртыше был такой населённый пункт небольшой, там были военные лагеря сделаны. Немного подальше тоже лагеря были, Чёртовы Ямы назывались. В этих лагерях нас три месяца учили. Штыковому бою учили, вооружению, как в атаку идти. Привыкать стрелять не пришлось: до армии я с дружком ильинским на охоту ходил. Из ружья стрелять умел уже. Через три месяца погрузили нас в эшелон – и на фронт.

В ноябре кое-как добрались до Москвы. Вагоны-«пульманы» длинные. В одной половине вагона – один взвод в пятьдесят человек, в другой – других полсотни. По сто человек в вагоне. В три этажа помещались: две полки и нижний «этаж» – на полу. В каждой половине – «буржуйка», надо же было отапливать как-то. Доехали. По слухам, думали попадём на Север – в Архангельск, Мурманск… Должны были попасть. Но погрузили нас через неделю и попёрли не туда, а в Белоруссию. На передовую.

У меня за Белоруссию две медали. Участвовал в операции «Багратион». Дошли до реки Неман. Она протекает по Белоруссии, по Литве, а из Литвы – по Восточной Пруссии и впадает в Балтийское море. Так вот, когда мы форсировали этот Неман, наши уже захватили плацдарм на том берегу. Река шириной примерно метров около ста. Ночью нам подвезли сапёров, они сделали в три доски мостик. А быстрое течение такое было – как они делали, не знаю!.. Утром на рассвете мы стали переправляться. Кругом – снаряды рвутся, мины, мы по мостику бежим. Бегу (на мне шинель, с патронами-гранатами рюкзак, и котелок, и патронташ тут, и автомат) и поскользнуться боюсь: упадёшь – никто тебя не спасёт, утонешь. Снаряды в реку падают, обстрел, глубина такая – а в ней по течению лещей гонит! Я ж рыбачил с детства на Ишиме, но лещей не видал сроду, а тут – богатство такое! И чебак такой! Эх, кабы не война…

На другом берегу за кустами у немцев траншеи были. Они оттуда хлещут разрывными, трассирующими пулями. Трассирующие пули так летят, что их за километр увидеть можно. Свою только не увидишь… И тут одна разрывная невдалеке от меня об сучок разорвалась – и в глаз, которым как раз при стрельбе целюсь! Всё, отстрелялся я. Вечером, опять по этому же мостику – в санчасть. Мне какими-то металлическими штуками кожу вокруг глаза заштопали, и пока глаз не зажил, ох и хорошо же я в санбате отоспался! Осенью мы пересекли восточно-прусскую границу. Возле речки неширокой – Шушупа называлась – заняли город Гумбиннен. Бои такие там были, жертв столько, не дай бог… Никак не хотели немцы свой город отдавать. Наши передают им: «Сдавайтесь! Вы окружены». А они нам толкуют: «Это вы сдавайтесь! Вы окружены! К морю вам не пробиться!» Ну что, думаем, за такое – письма нам приходят, связь есть, а немцы нам твердят, что мы в окружении… Пришлось им показать, как они не правы.

Бывали жертвы и после немецкого отступления. Однажды наша разведгруппа в походе за «языком» переместилась в оставленный немцами хутор. Наши солдаты как увидели, что мы на хутор пошли, за нами. И пехота пошла, и пушкари на лошадях выдвинулись, и танки поехали… Мы к хутору подходить – о, вот они, наши самолёты! Подлетают… и давай нас бомбить. Оказалось, наутро дано было им задание бомбить этот участок – и мы как раз угадали сюда. Мы к каменным стайкам на хуторе бросились прятаться. Наш командир батальона выбежал, давай из ракетницы стрелять, показывать лётчикам в сторону леса – в лесу, мол, немцы-то! Ну, отбомбили они нас, над немцами развернулись и реактивными снарядами давай теперь свистать по этому лесу. Вот такая музыка. Потом комполка, подполковник Скляр – как сейчас его помню – говорит: «Кто в разведку ходил, построились!» Оказалось, чтобы переписать для представления к награде… Но так мы ничего и не получили. А кончили тогда самолёты наш расчёт пушки полностью. Что же, война всё списала…

В генеральное наступление на главный город Восточной Пруссии Кёнигсберг я уже шёл пулемётчиком. Стрелял хорошо, из снайперской винтовки попадал в провод. Два месяца – февраль – март – мы держали пригород Кёнигсберга, не давая немцам выйти к морской базе Пилау. На штурм города четвёртого апреля пошёл автоматчиком. А седьмого меня на окраине города тяжело ранило осколками мины. Что в своё время делал, тем и «понужнуло». Отвоевался. Если бы не ранение, то воевать бы мне ещё и в Японии. На костылях я ходил, когда нашу часть 39-й армии погрузили на эшелоны и отправили на Восток. Но для меня та война закончилась.

А.К. Усов награждён орденом Отечественной войны, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За освобождение Белоруссии», «За взятие Кёнигсберга», «За Победу над Германией».