Фронтовая любовь

«Зарядку надо по утрам делать, а не кофе хлебать», – ругал сам себя Василий Николаевич, подавляя одышку и упрямо шагая по мокрым скользким дорожкам деревенского кладбища. К кофе его пристрастил фронтовой товарищ, да так, что Василий Николаевич и турку приобрёл, и отличные кофейные зёрна доставал, и колдовал над напитком сам, угощая друга, и очень гордился этим своим умением.

Попавший под сапог камешек чуть не опрокинул его на землю. Пошатнувшись, Василий Николаевич всё же устоял и остановился передохнуть. Весна нынче выдалась поздняя. Холодный март, апрель чуть теплее, ещё даже весь снег не согнал, и можно было бы и не ходить. Но нельзя – традиция. Один он в деревне фронтовик остался. Три года назад Николая проводил, друга своего фронтового и кофейного. Вот ведь как товарища давно нет, а привычка пить кофе осталась.

Десять их было фронтовиков в деревеньке с красивым названием Звонкий ручей, и все приезжие. Все в 50-х годах прибились, собрались в тесный кружок: кто с семьёй, кто один-одинёшенек, как он, Василий. Из местных мужиков никто с фронта не вернулся, так и поднимали они деревню, пришлые фронтовики да бабы местные, семьи образовались, детишки народились, и деревня возродилась, жить становилось легче, радостнее.

Василий Николаевич вздохнул, сдвинул на лоб фуражку, одёрнул ладно сидящую гимнастёрку и зашагал дальше: недолго уже осталось. На кладбище было тихо, даже вороны не каркали. 8-е мая – святой день, каждый год собирались они на погосте, пели, пили, вспоминали, плакали, смеялись. Звенели рюмки и ордена с медалями, и никакая причина не могла их заставить не прийти сюда в этот день. Только смерть. Шли годы, и их становилось всё меньше, и всё дольше оставшиеся задерживались у могилок, всё тяжелее было уходить.

Василий Николаевич обошёл всех, со всеми поздоровался, поговорил. Ну, вот и девятое пристанище: Николай – рыжий балабол, лучший друг и товарищ фронтовой, вместе до Берлина дошли, вместе и в деревеньке обосновались, только Никола на несколько лет раньше. Василий Николаевич примостился на лавочке, достал из походного рюкзачка нехитрую закуску, бутылку, вылил остаток водки в рюмочку, глотнул чуточку и поставил чарку с ломтём хлеба и луковицей на могильную плиту. 9 крошечных рюмочек, 9 луковиц и 9 ломтиков хлеба. Всё. Он глянул на фотографию друга, такого молодого и весёлого. Не хотел Колька, чтобы на памятнике фотография в его годы была. «Пусть меня молодым видят, – говорил он, – старым-то и так помнить будут».

Василий Николаевич брал в руки уже подсохшую тёплую землю, пропуская сквозь пальцы, сыпал на Колькину могилку, сыпал и снова набирал. Вот она, земля родная, сколько по ней было пройдено, сколько её было изрыто и полито кровью, в неё, родимую, в далёком 45-м зарывались усталые солдаты лицом и счастливо шептали: «Выжили, выстояли, победили!» И набрав в ладони земли, он тоже, как тогда, уткнулся лицом в эту землю, землю, пахнувшую весной, подснежниками, миром и любовью.

Любовь, Любочка, Любашка – его первая и, как оказалось, единственная любовь. На фронт он попал 19-летним пацаном, их было много, необстрелянных, необученных, до глупости храбрых! Но война учит быстро. Они взрослели, учились выживать в любых условиях, сражались и умирали, жили в аду. Но они были живы, молоды и они любили. С хохотушкой-медсестричкой Любочкой Василий познакомился в госпитале, куда попал, как он говорил, по глупости: контузило его здорово при взрыве, но и оглохший, ослепший, с кровью из ушей он продолжал стрелять. И они продержались, дождались подмоги, но, как оказался на больничной койке, он уже не помнил. Зато хорошо запомнил тёплые летние вечера, жаркие девичьи руки на плечах, поцелуи украдкой и долгие, наполненные невероятной нежностью и лаской, длинные-длинные ночи. Их любовь была такой наивной, доверчивой и чистой, что даже загрубевшие, ко всему привычные солдаты улыбались, видя их, и снисходительно, как бы мимоходом, помогали расцвести их взаимному чувству.

Когда его выписали в часть, Люба ушла с ним на передовую, она всегда была рядом, его любимая санитарочка, он даже, не видя её, чувствовал, что с ней всё хорошо: незримая крепкая нить сплела накрепко их повзрослевшие сердца. Душа одного настроена на волну другого. Это настоящая, пришедшая как божий дар, дающая человеку лишь один раз в жизни – любовь!

И у неё, и у него были одинаковые фотокарточки: смущённые, счастливые, они, обнявшись, стояли у берёзки и на первый взгляд казались братом и сестрой. Так похожи: оба голубоглазые, светловолосые, с одинаковым выражением лица. Эти фотографии стали их талисманами. И этот пожелтевший снимок – единственное, что у него осталось от его большой юной любви.

В марте 45-го, когда измученная взрывами земля оживала, влажный воздух в минуты затишья почему-то пах земляникой, теплели и оттаивали хмурые лица солдат, грузовик, в котором везли раненых бойцов, обстреляли и взорвали. С бойцами были две санитарки, одна из них Люба. Он не верил, что она погибла, сердце не чувствовало, что её нет на этом свете. Вскоре его тоже ранили, но выкарабкался и всё-таки дошёл до Берлина. Дошёл до Победы.

Израненный душой и телом, он выстоял в этой бесчеловечной жестокой войне, как тысячи других, он гордился своими товарищами, своей армией и своей страной. Год валялся по госпиталям: подлечили, подлатали и отпустили на вольные хлеба.

Двенадцать бесконечных лет поиска... Нет, он, конечно, жил, работал, ел, спал, учился, но продолжал делать запросы, продолжал искать, не верило его сердце, что больше никогда не увидит он ту единственную, никогда не повторит клятву, написанную на обратной стороне фотографии-талисмана: «Что бы ни случилось – вместе и в жизни, и в смерти». Не получилось.

В далёком 1954 году его нашёл фронтовой друг Николай. И с этим рыжим пройдохой Василий отогрелся душой и, поддавшись на уговоры, поселился вместе с ним в небольшой деревеньке, окружённой лесами, с поэтическим названием Звонкий ручей. Николай женился, Василий стал крёстным отцом его сына Васьки – копией Николая, такого же рыжего, весёлого и шабутного парня. Его семьёй стала семья друга. И сколько его ни сватали, ни одна молодка не смогла заставить вздрогнуть его сердце, ни одни самые распрекрасные глаза не смогли затмить голубые, как чис-тое летнее небо, очи его Любушки.

Василий Николаевич очнулся от воспоминаний и, кряхтя, поднялся. Не заметил, как и время пролетело. Поприседал, чтобы размять онемевшие от долгого сидения ноги, кинул прощальный взгляд на фото друга и не спеша отправился обратно. Завтра великий праздник, нужно подготовить речь к митингу, он последний фронтовик в деревне, последний старый солдат.

В деревне чувствовалось необычное волнение. Конечно, праздник грядёт. День Победы справляли громко и торжественно, но как-то по-другому народ волновался. Улица была одна, центральная. По ней то там, то тут кучковались люди, что-то живо обсуждая, где-то ближе к его дому слышался плач и причитания.

Василий Николаевич прибавил шагу и вскоре узнал печальную новость: умерла его соседка напротив. Эта женщина невысокая, худенькая, с обезображенным лицом появилась в их деревне незаметно, заняла пустующую избушку и жила тихо, ни с кем сама первая не заговаривала, из дома выходила редко, обычно по делам. Она появилась после приезда Василия, года через полтора, и только последние пять-шесть лет они как-то сдружились. Она, правда, больше молчала, слушала его рассказы о войне, байки о друзьях-товарищах, сноровисто управлялась по хозяйству: убирала в избе, готовила еду, а когда он заболел, умело ставила ему горчичники, банки, поила травяными настоями. Чёрный платок полностью закрывал правую сторону её лица, даже шея и руки были в шрамах. Он старался не смотреть ей в лицо. Оно почему-то его смущало, было до боли жалко изуродованную женскую судьбу. Она могла не приходить месяцами, и он даже начинал скучать по ней, по её молчаливому присутствию, а когда не стало Николая, только её ненавязчивая забота спасала его от отчаяния. Конечно, были хорошие знакомые, которые смогли бы помочь ему, но только с ней он чувствовал себя спокойно и свободно. Ей от него ничего не надо было, он это сердцем знал. И вдруг оно заболело так внезапно и сильно, что он даже задохнулся. Отдышавшись, сунул под язык таблетку валидола, теперь они всегда были с ним, и, не заходя к себе, направился к избушке, где толпился народ. Умерла она, как и жила: тихо и незаметно. Теперь бабы судачили и удивлялись, что за столько лет они так и ничего о ней не узнали, кроме того, что беженка, пострадала от пожара, одинока, а ведь у кого в доме поселилась беда, она всегда оказывалась рядом и помогала так же тихо и незаметно.

Он постоял в толпе женщин, послушал и, тихонько вздохнув, вошёл в избушку. Она была такая крохотная, что гроб занимал всё свободное пространство. Маленькая и худенькая, она лежала в нём в каком-то нелепом девичьем платье, на седых волосах почти кокетливо повязан белый платочек, который теперь не скрывал обезображенного лица, и было оно спокойное и по-своему даже красивое своей умиротворённостью и безмятежностью. Василий Николаевич перевёл взгляд на руки, сложенные на груди, и вздрогнул: на руках лежала старая, пожелтевшая, местами погнутая, но такая до боли знакомая фотография. Не веря своим глазам, он осторожно взял и поднёс фото ближе, и белозубая смущенная улыбка обожгла его, как огнём, большие голубые глаза смотрели на него ясно и доверчиво, как будто спрашивая: «Узнал, любимый? А ведь я была рядом!» Сердце стало таким большим и тяжёлым, что грудная клетка вдруг разорвалась с такой невыносимо дикой болью, что умоляюще-хриплый вскрик-стон «Любушка!» никто и не услышал.

Такого печального и горького праздника деревня ещё не знала. Словно снова война прошла по деревне, по сердцам, по памяти, по судьбам людей. 9 Мая хоронили сразу двоих: последнего фронтовика – ветерана деревни и женщину, о которой в деревне толком никто ничего не знал, но в старом комоде нашли в аккуратно завёрнутом платочке «Медаль за отвагу», стопку писем и засохшую веточку берёзы. Их похоронили рядом, ведь когда Василию Николаевичу стало плохо и стали искать таблетки от сердца, в его кармане была обнаружена точно такая же фотография, что зажата в руках умершей женщины. И на этих фотографиях счастливые, красивые и такие молодые юноша в солдатской гимнастёрке и большеглазая девушка в белом халате. И запись на обратных сторонах фото одинакова: «Что бы ни случилось – вместе и в жизни, и в смерти!».

Пройдёт и этот год со своими тревогами и радостями, и хочется верить, что в следующее 8-е мая на деревенском кладбище в маленьком селе появится сын Николая, ещё один Василий Николаевич, и более молодое поколение: сын, друзья сына, внуки, правнуки продолжат традицию, которую полвека назад со смертью первого фронтовика начали десять приезжих солдат. И останется память печальная и великая! Память обо всех тех, кто ценой своей жизни подарил жизнь следующим поколениям, жизнь и мир на земле! И пока мы помним о них, они живы!