Осколки беды

Россия не страна, а экспериментальная площадка Господа Бога (Н. Бердяев)

Сидят рядышком две женщины, две сестры – Любовь Романовна Елтышева и Анна Романовна Дудникова. И вспоминают свою жизнь. Их глаза то светлеют и молодеют от дорогих сердцу грёз, то наливаются слезами. Похоже, сегодня они и сами с трудом понимают – как выжили в те далёкие 30-е, и задаются риторическим вопросом: за что? И разве можно, глядя в эти глаза, отделаться привычным: если лес рубят, то щепки в мир летят, и что, мол, не стой там, где лес рубят. Вот и я просто слушаю их и мысленно накладываю их рассказ на кальку своих книжных знаний истории тех лет. И пусть наши дорогие читатели решат сами – а было ли за что?

Добрый хозяин

Тоболяк земляка узнает издалека. Стоит тому представиться: Кугаевский, Винокуров, Бизин, Быков, Долгушин… А это значит, что все мы родом из сибирской деревни. Много она пережила на своём веку, горемычная: реформы и революции, коммунизацию и коллективизацию, ферманизацию и запустенизацию. Но, как русский ванька-встанька, поднималась и бралась за плуг: пахала и сеяла, выживала сама и кормила город. Помощниками от века были ей земли немерянные, леса да реки изобильные. А главное – извечный труд крестьянский до седьмого пота.

В стороне от Сибирского тракта стояла до войны небольшая деревенька Криванкова. Проживали там в основном Криванковы и Долгушины. Иван Матвеевич Долгушин выделялся из прочих тем, что и дом под железной крышей был добротнее, чем у других, и скотины в стайках поболее. А ещё дело своё было – кожевенное да маслобойное. Был он из той породы крестьян, о которых Есенин писал: «Им только б в поле их шумело, чтобы хозяйство было цело, как благоденствие страны». Славился хозяин в округе честностью да справедливостью. Работники к нему в очередь становились, потому как платой он не обижал, а ребятишек-подростков особо отмечал, жалел их.

Под одной крышей с отцом, как ведётся в крестьянских семьях, жили сыновья – Фёдор и Сергей с семьёй. Дочерей выдал замуж в соседние деревни за хороших людей. И всё было хорошо, но началось объединение крестьян в колхозы.

И власти Тобольского округа решили быть «впереди Сибири всей». Уже в феврале 1930 г. отрапортовали в центр, что 75% крестьян записались в колхоз. Несогласным приписывали контр­революционную деятельность и агитацию. Бывало и так, что за брошенное сгоряча «Удавлюсь, а в колхоз не пойду!» в ОГПУ забирали. Что уж тут говорить о «кулаке-мироеде, эксплуатирующем батрацкий труд», Долгушине. Арестовали и увезли в Тобольск.

Москву той весной затопили деревенские письма-жалобы. Крестьянин Тобольского уезда Затопляев писал: «Тов. Сталин, если бы увидели, что у нас происходит, то у вас бы волосы встали дыбом». Едва ли то письмо дошло до «вождя всех народов», но то, что он умел вовремя отступить, чтобы потом взять реванш, это бесспорно. 5 марта «Правда» напечатала его известную статью-указание «Головокружение от успехов». Вся ответственность за «перегибы» возлагалась на местные партийные кадры. Справедливости ради следует заметить, что в нашем округе больше всего провели показательных процессов над «перегибщиками», в том числе и по расстрельным статьям. Иван Матвеевич Долгушин вернулся домой. Но радость возвращения была недолгой.

Кулак – злейший враг

Коллективизации предшествовала индустриализация, когда возводилось заводов громадьё. Добровольно инвестировать в экономику страны Советов капиталис­ты не хотели, разве что за чистую валюту. Где её взять? Экспортировать хлеб, который нельзя взять у свободного крестьянина. Потому что он знал, «город-плут, куда весь хлеб его везут, расправой всякою грозя, ему не давши ни гвоздя» (тот же Есенин). Нет, что ни говорите, а Сталин был талантливым менеджером. Вот вам, господа капиталисты, наш хлеб в обмен на Сталинградский тракторный, собранный американцами под ключ. Проблема трудовых ресурсов также решается рационально. Молодые надёжные кадры из деревни на ударные стройки пятилеток! Ненадёжные – на северные рыбные промыслы, лесоповал и Беломорканал. Ну а если по возрасту вышел в тираж – ВМН (высшая мера наказания).

Иван Долгушин вновь был арестован и пропал.

«Долгушин Иван Матвеевич, 1865 г.р., уроженец д. Криванкова, колхозник, арестован 18.02.1938 г., расстрелян 24.03.1938 г. Реабилитирован 28.01.1959 г.». (Р. Гольд­берг «Книга расстрелянных»). Было ему от роду 73 года. Сыновей Ивана Матвеевича – Фёдора и Сергея, выслали на Тюменский север, где Фёдор пропал без вести, как и сотни других спецпере­селенцев. Сергей с семь­ёй попал в село Перегребное. Именно здесь когда-то купцы «перегребали» (переправлялись) с правого берега Оби на левый. В 30-40-х гг. село становится местом ссылки. Сергей Долгушин с трудом устроился на рыбные промыслы. Да там и умер от недоедания и непосильной работы. Даже до дома не дошёл. Нашли его на берегу под перевёрнутой лодкой. Жена и дети выжили.

Колхозный активист

Умели же наши предки на земле обустраиваться. Деревня Ярино по весне утопала в черёмуховом дыму и любовалась на себя в озеро с высокого холма. Люди, как водится, жили там разные. Семейство Быковых особым богатством похвастаться не могло, но на земле стояло крепко. Дядя Сергей и тётка Алёна на сына Романа налюбоваться не могли – и работящий, и с лица пригожий, и гармонист – девичь­я присуха. Жену привёз из соседней деревни Криванковой. Подружки завидовали: кнопка кнопкой, а какого парня отхватила! Звали её Пелагея Долгушина. Вспомнили? Да, это была старшая дочь Ивана Матвеевича Долгушина. Только вот зря они завидовали, если бы знать… Роман был человеком, который принял ценности нового мира.

Эх, яблочко, да развертелося, Жизнь колхозная, да разгорелася!

Роман Быков одним из первых вступает в колхоз и агитирует односельчан. Без сожаления свёл он на общий двор двух лошадей. Дочери до сих помнят, что звали их Буланух и Каурков. Отдаёт он и два отлично сработанных амбара. Грамотного Романа назначили бригадиром. В семье подрастали четыре дочери: Люба, Нюра, Вера и только что родившаяся Валюшка. Простое человеческое счастье взорвала людская зависть и подлость. В той же деревне жила семья из бедных бедная. Завистливые, вороватые. Особенно одна, назовём её «просто Мария». Любовь Романовна вспоминает, что мимо того, что плохо лежит, никогда не пройдёт, даже у сирот взять не побрезгует. Она-то и написала донос, ставший роковым для семьи Быковых. Как потом оказалось, не только на них. Только вот не зря говорят, что Бог долго терпит, да больно наказывает. Долго и тяжело умирала Мария, и жалости от своих деревенских ей не было.

Папа вернётся

Помните день 7 ноября, красный день календаря: демонстрация в колонне родного коллектива, портреты вождей, приподнято-радостное настроение. Это в городе. А в деревне советские праздники отмечали, как раньше престольные. Всей деревней собирали стол, пели и плясали под гармошку, а под вечер жёны разводили по домам подвыпивших мужчин. 7 ноября 1937 г. в д. Ярино так и было. Любовь Романовна, которой было тогда 8 лет, говорит, что помнит тот вечер до минуты. Послушаем ее рассказ.

«Папа пришёл поздно. Сестрёнки и бабка Алёна спали на печи. Мама кормила грудью Валюшку. Стукнула дверь, я проснулась и увидела папу, который присел на лавку рядом с мамой. И вдруг резкий стук в дверь. Через порог шагнул наш деревенский активист – комсомолец Максим Быков. «Дядя Роман, я за тобой. Ты уж прости, не я, так другого пришлют…» Я ничего не понимала. Но вот в голос заревела мама, проснулись сёст­ры и тоже заголосили то ли от страха, то ли за компанию. Засуетилась бабка Алёна – что собрать? надолго? И особенно запомнилось обречённое отцовское: «Не плачьте, это недоразумение, разберутся, и я вернусь». Вот он шагнул за порог, и я детским своим сердчишком почуяла – отца больше не увижу. Помню – бегу за ним по тёмной улице и кричу отчаянно горькое «па-а-а-па!». И всё, рушится привычный устоявшийся мир. Отныне и надолго все они семья «врага народа».

О том, что Романа Сергеевича Быкова расстреляли в том же ноябре 1937 г., семья узнает только в 2002 г. после долгих хождений и запросов.

Кнопочка кулацкая

И вот остались в доме одни женщины: старая бабка Алёна, 28-летняя Пелаге­я и четыре девчушки от двух до восьми лет. Спасибо хоть из дома не выгнали и в колхозе работать позволили. То, что мать от зари до зари на самых тяжёлых работах, так то понятно. А девчонки тоже трудодни зарабатывали. Сегодня и представить невозможно, чтобы дети в 6-7 лет пасли скот полный световой день! И что удивительно, вспоминают сёстры: голодные были до обморока, а ни разу стакана молока не надоили для себя от чужой коровы. Воспитание не позволяло брать чужое.

Летом мешками рвали сибирские витамины – щавель и клевер, да ещё какие-то травки целебные. Сушили на зиму. Толкли да в хлеб добавляли, а то и без него. Ну и, конечно, грибы, ягоды, орехи выручали. Но хлебушка хотелось до желудочных спазмов.

С сумой по деревням ходить приходилось. Анна Романовна вспоминает, как однажды наелась протравленного зерна и её, опухшую, выхаживала бабка. Любовь Романовна вторит сестре: «Иду с работы и от голода в голос реву. А как подросла стали доверять возить молоко в соседнюю деревню. Туда ещё, ладно, днём, а обратно ночью, через лес. Пою во весь голос, только бы не слышать страшных шорохов ночного леса. Случалось волков и рысей видеть. Благо, они летом сыты бывают. А на деревне надо мной посмеивались – сочиняет, вражь­е семя!»

До сих пор таят они обиду на односельчан за попрёки, а то и открытые угрозы. «Работай, кнопочка кулацкая, где поставят, а не то сообщим куда следует!» Откуда эта чёрствость людская? Репрессии 30-х годов – это как эпидемия смертельной болезни. Инстинкт самосохранения подсказывает людям: хочешь выжить – не общайся с «врагами народа», а тем более не жалей и не сочувствуй. Наоборот, обличай их публично. Пусть все видят, что ты честный колхозник, а не затаившийся вражина.

Вот так, через горе, голод, тяжёлый труд и презрение односельчан, выжили. В 1941-м грянула война. Она всех уравняла. Работали не покладая рук для фронта, для победы. После войны обе сестры были награждены медалями за ударный труд в Великой Отечественной войне. Сейчас обе живут в Тобольске. Дети, внуки… Всё как у всех. И только осколки той давней беды в памяти нет-нет да дают о себе знать.

Елена ГАБИБОВА