Портрет на снегу

Чалый размеренной ленивой рысцой вез своего хозяина в старых, но еще крепких санях. На клочке сена, держа не в натяг вожжи, сидел дед Харитон,85-летний старик. Мерин, фыркая и вскидывая головой, иногда норовил в галоп. Но Харитон успокаивал его: «Ты, Чалый, того, шибко не дергайся. Чай, давно не стригунок, чай, 23-ю зиму распочал. Было время - была в ногах сила. Да и торопиться нам некуда».

Ехал этим ноябрьским ветреным утром дед Харитон на занесенный снегом лужок за стожком сена. Ветер шалил. Он заносил старому мерину по сторонам полуоблезлый хвост с остатками репья. Или забегал вперед и, как нарочно, бросал ему в морду охапки снега. То резко хлестанет деда по лицу, поиграет наушниками шапки, отчего, повернувшись к нему спиной, Харитон ворчал: «Соблазнил же черт поехать за сеном в непогоду».

Поглядывая на своего старого мерина, который, как ему казалось, только и понимал его, он вспомнил, как за хорошую работу совхозным конюхом отблагодарили его при выходе на пенсию жеребенком. Как вырастил его, обучил. Как ездил на нем, молодом и горячем, в дальнюю деревню Елань свататься к одной вдовице, Матренушке. Не помешала даже седина на голове. Своя-то, Аринушка, рано померла, прихварывала все. И детей не народила. А тут сразу шестеро привалило. Правда, дети Матренушки уже все взрослыми были, самостоятельными. Только последний, Жорик, в Тюмени в институте учился. Умный малый. После окончания учебы главным агрономом в хозяйстве работал. А как пришел на совхозы раздор да безработица случилась – на Север подался. Вахтой работает. Не скис человек, как многие, от безделья. Зарабатывает хорошо. Дом новый построили. Внутри все по-современному: вода, газ, мебель вся новая. Машина, как говорит внук Егорка, крутая. С ними и доживает век Дед Харитон.

По инерции дернув вожжами, поторопив Чалого, который еле плелся, сказал ему: «Но, не уснул ли уж?» Затем продолжил свое наболевшее: «Жить бы и можно, да сноха, Светка, не шибко ко мне дружелюбна. То и дело с придирками. Давеча с утра пораньше кричит: «Чего в своей комнате конскую сбрую в углу развесил? Убери, лошадью пахнет. И вообще, зачем тебе конь нужен?» То ешь не так, то сидишь не так. К портрету Матренушки привязалась, мол, сними, выбрось, не вписывается. Куда не вписывается – объяснила бы. Портрет висит над моей кроватью, в красивой резной раме. Матренушка на нем молодая, дивная. Толстая черная коса вкруг головы. Белый кружевной воротничок на темном платье».

Череда прожитых с нею лет пронеслась в его голове. После, горько вздохнув, он вслух произнес: «Ох, и любил же я ее, голубушку!»

«И внук, Егорка, меня не любит, - думает старик. – Придумал мне прозвище - супер-дед. Только и талдычит - супер да супер. И что он подразумевает под этим супером. Может, сравнивает с кем нехорошим, вроде жука навозного… И край мне сегодня по непогоде за сеном ехать?.. Да лишь бы дома не торчать».

Подумав еще о том, о сем, дед Харитон, растянув губы в кривой улыбке, сказал: «Жениться бы еще раз, уйти в дом к какой-нибудь бабке, чтоб не надоедать молодым. Так куды там, как гляну на себя нечаянно в зеркало, аж вздрогну. Не рожа, а ржавая стиральная доска. Видать по лицу, сколько лет молодцу. Двух жен схоронил, а самому хоть бы прихворнуть иногда. Наградил же Бог здоровьем».

Поставив сани к стожку с подветренной стороны, очистив его от снега взятыми с собой лопатой и вилами, стал складывать сено в воз, так, чтобы на лужке его не осталось. После, притянув его крепко бастриком, вскарабкался наверх и направил Чалого на обратную дорогу.

Ветер в поле гулял вольготно. С находившейся неподалеку свалки гнало клочки бумаг, змейками извивало обрывки мочала, скакала, как лягушка, замерзшая тряпка. На самом верху - свежесвезенная куча хлама. То ли из любопытства, то ли по наитию дед решил подвернуть к свалке. Подъехав, скатился с воза. Первое, что увидел, – была гора книг. Поднял одну, прочитал: «Поднятая целина», М.Шолохов. Подобрал другую – еле разобрал: «И-ди-от», Ф.М. Достоевский. «Наши книги, - понял дед. - Поминала Светка выбросить стенку вместе с ними. Значит, прошла на них мода, не современно, не вписываются. А когда успела? Наверно, вчера под вечер, когда я был у приятеля, помогал ему рубить самосад». Ввиду своей малограмотности и вечного «некогда» он за свою жизнь не прочитал ни одной книги. «Темный я человек, да и то понимаю: книга – не вещь, не изношенная тряпка, чтобы вот так взять и выбросить на свалку». Постояв, пожалев труды великих писателей, дед Харитон повернулся, было, к возу, да увидел чуть в стороне провалившуюся одним углом в снег раму. Сделав два шага, выдернул ее, поднес ближе к глазам и…обомлел. Руки, ноги, голова – все затряслось мелкой дрожью, покинула сила, неиссякаемости которой он дивился доселе, и грузно осел в снег. То был портрет его любимой Матренушки. Последнее, что оставалось от дорогого ему человека, было выброшено вместе с книгами на свалку. Так бесчеловечно и жестоко мог поступить со стариком только бессердечный, черствый, безжалостный человек.

Дед стянул рукавицы, долго держал в трясущихся руках портрет. До рези в глазах всматривался в это доброе, милое, с полуулыбкой на губах лицо, понимая, что это в последний раз. Он не замечал, как слезы капали из его глаз, на морозе превращались в льдинки, бились о стекло и скатывались в снег. Ему казалось, Матренушка успокаивает его: «Ну чего ты, Харитоша, потерпи еще немного, скоро уж свидимся»

Сколько просидел он с портретом в руках, не помнит, но потом вдруг решительно встал, вырвал с оборотной стороны картонку, которой была прижата фотография, взял ее в дрожащие пальцы и с силой стал рвать на мелкие кусочки и пускать по ветру. Тот, играючи, подхватывал их, крутил-вертел и словно, дав деду милость еще раз прикоснуться к любимой и близкой, облеплял ими шапку, рукава, воротник. А затем яростно срывал их и уносил уже насегда.

Только тогда вспомнил старый Харитон, что он без рукавиц, когда подошел к мерину и взял в руки заиндевевшие веревочные вожжи. Хотел было вернуться за ними, но Чалый, переступая ногами и стряхивая с себя снег, дал понять хозяину: «Мишень я что ли безжалостному стрелку-ветру, который палит и палит по моим старым костям».

То ли себе, то ли ему дед Харитон твердо вслух произнес: «Ничего, сердце мое крепкое и оно – не стенка, из него Матренушки не вырвать»

Фаина Долгих

с. Бегишево