Оправдан будет каждый час

30 октября мы отдаём горькую дань памяти жертв репрессий. Давайте помнить те жестокие годы, когда за честную совесть, за сорванный колос, за горсть зерна для голодных детишек, за национальность люди преследовались и несли тяжкий крест в лагерях и ссылках. Оторванные от родины и дома, больше никогда не видели дорогих сердцу мест. Когда над великой страной величаво и проникновенно звучало: «Будет людям счастье, счастье на века – у Советской власти сила велика», миллионы уничтожались физически, выживали в ЛАГАХ, умирали в трудармиях. И потому что «сила велика», обречённо принимали испытания судьбы, понимая, что сопротивляться нет смысла.

Не все имена известны. Война унесла с собой не только двадцать миллионов. Узники лагерей и бойцы трудармий не шагнули в торжественный скорбный строй мраморных солдат. В собственных семьях о них десятилетиями предпочитали молчать. Им обелисками были дверные косяки без детских, лесенкой, отметок. Дома, где после войны не родились дети. Источник боли не иссякал долгими десятилетиями. Не иссякает по сей день.

Семья Люнгрин из Шипаково не дождалась из трудармии отца, Готфрида Давыдовича. На русский манер его звали Богданом. Он работал на износ – очень хотел вернуться к семье. Не сдюжил. Не выстоял. На голодном пайке в шахтах, полураздетый и больной, – скончался на третьем году войны. Жена Паулина Давыдовна всю свою вдовью жизнь прожила со свекровью и снохой – женой одного из братьев мужа. Поднимала двоих сыновей, родившихся до войны, в Драйшпице. И до последних своих дней была верна своему Богдану Давыдовичу.

Их сын Лёня, Леонид Богданович Люнгрин, родился в мирном Драйшпице Сталинградской области в феврале 1941 года, а осенью вместе с другими поволжскими немцами их вёз товарняк в далёкую незнакомую Сибирь. Его печальный рассказ лёг в основу этого материала.

Он сидит передо мной, скрестив натруженные руки, с влажными глазами за всё время нашего разговора. Родился – в трудолюбивой семье. Родители не покладая рук работали с утра до ночи. Сыновья, двухлетний Витя и только родившийся Лёня, были гордостью отца, его надеждой в радужных раздумьях о будущем. Радость продолжалась недолго. Отца в конце лета 1941 года увезли в трудармию. Семье дали двадцать четыре часа на сборы. Леонид Богданович не помнил смятения и слёз в глазах матери, как не мог оценить масштабов трагедии земляков. Он помнит голодное военное детство в Трошиной, куда их сослали вместе с другой немецкой семьёй. Помнит, как катастрофически исчезали вещи, одежда, посуда, привезённые с собой и напоминающие их родную Добринку. Всё уходило «в менку». На муку, картофель, сало. Помнит, как уставала мать на тяжёлых колхозных работах. Как трудно добывала дрова. В лесу, по пояс в снегу, без тёплой крепкой одежды. Не могла она, не умела ни дрова рубить, ни сено косить. Эта работа в их семье считалась мужским занятием. Как она напиливала тех дров? Как выживала, не зная людей, не зная языка? Деревенские особо не церемонились в выражениях. И, понятное дело, не очень-то доверяли новосёлам немецкой национальности.

В Трошиной, староверском выселке, они жили в доме за логом. Изба, две небольшие комнаты: одну занимали Энтсдорфы (тоже ссыльники) – супруги в возрасте и двое их сыновей, во вторую заселились Люнгрины – три женщины и трое малолетних детей. Десять человек в небольшом крестьянском доме. Безраздельной хозяйкой в доме была крутая нравом Паулина Давыдовна. Дрова рубить, сено косить – это всё она. Сношенница Лидия, которая тоже не дождалась из шахт своего мужа Александра Давыдовича, была мягкой и сердечной, большой мастерицей. Она без устали вязала и шила, и её рукоделие во многом спасало семью: одевало и кормило. Дети никогда не спрашивали про отца. Никогда. Несмотря на томительное неотвязное ожидание его из трудармии. Никогда не говорили в деревне по-немецки. Всегда были готовы к ударам и потрясениям. Пределом детских мечтаний было дождаться маму с работы или «с менки», чтобы чего-нибудь съесть. А раз по-немецки не говорили, Лёня не знал родного языка, не стремился знать. Зато хорошо понимал, когда вроде незлобивая старуха-соседка, получившая похоронки на всех своих сыновей, роняла им вслед: «Да пусть они уже сдохнут с голоду». Когда мать приносила картошки – весной подмороженной, с поля – на печке пекли лепёшки. Сладковатые, грязно-серые, для мальчишек они были бесценны. Аккуратно отделив половину лепёшки, они безнадёжно старались оставить что-нибудь на завтра. Но по крошечке, по капелюшечке отламывали и съедали, не замечая, что засыпают. От постоянного голода и слабости тянуло в сон.

Летом детвора исследовала всю траву в окрестных лугах и лесах на съедобность-несъедобность. Нередко изыскания заканчивались приступами страшной тошноты. А однажды, объевшись каких-то корений, промучились всю ночь от жутких судорог.

А потом они перебрались в Некрасову. Мать с тётушкой ходили из Трошиной, такой глуши, на отметку в милицию; в любую погоду – камни с неба вались! Последнюю плохонькую обувь разбивали по бездорожью. Возвращаясь «из района» несли тяжеленный мешок с мылом, который получали на базе для детдомовских детей. Мать работала прачкой в эвакуированном из Ленинграда детском доме. Каждый день ходила из Трошиной пешком туда-обратно за пятнадцать километров. Бабушка пожаловалась военкому: далеко, в большую воду не выбраться, да и тесно двум семьям под одной крышей. А вскоре председатель сельсовета сказал матери:

– Ты знаешь, что вас передают в Шипаковский совет? В Некрасову?

– Я не знаю, где Некрасова, – она смутно представляла, где это. Знала, что Шипаково – село большое и крепкое. Туда из всех селений, вплоть до Северо-Плетнёво, ссыльники ходили менять вещи на продукты. Не везде хозяева пускали «попрошаек», ничего невозможно было зачастую выпросить ни за какие коврижки. А шипаковские раскошеливались куда охотнее. Щедро давали зерна, картошки. Особенно за тёплые вещи. Да и поближе Некрасова к Юрге.

Леонид Богданович говорит, что тогда за ними приехал колхозный председатель Кирилл Андреевич Мезенцев, хороший человек и крепкий хозяйственник. С сочувствием отнёсся к новосёлам: дети мал мала меньше, бедность крайняя – все пожитки в руках.

Дом в малой деревне Некрасовой, в ту пору населённой и дружной, оказался никаким: ни крыши путней, ни двора. Избушка с земляной насыпной крышей. Но радости ссыльников не было предела. Они будут жить отдельно! Своей семьёй.

В Некрасовой Лёня Люнгрин пошёл в первый класс начальной школы. Послевоенный 1949 год. Деревня отходила от тяжких голодных лет. Зазвучали на фермах и в МТМ мужские голоса – возвращались в деревню фронтовики. Семья Люнгрин обречённо осознавала, что их главный кормилец никогда не вернётся.

В школу собирала сыновей Паулина из последнего. Холщёвая сумка. Книжки обёрнуты старыми газетами. На одной из газет был портрет Сталина. Не придав значения значимости политической персоны, пацаны пририсовали портрету рожки. Бдительная до крайности соседка по парте тут же нажаловалась учительнице. Лёня был ни жив ни мёртв. Не помня себя, он сорвал газету с книжки, и пока учительница шла до его парты, скомкал портрет и засунул в рот. Всю сумку перетрясли у парня, искали в парте и за партой. А он стоял с набитым ртом и молчал как немой.

Продолжение читайте на страницах "Призыва".