Как создавалась поэма Ершова «Сузге»

Поэма «Сузге» – второе по литературной известности произведение П.П. Ершова. В своей книге о жизни автора «Конька-Горбунка» А.К. Ярославцов, его университетский друг и многолетний адресат, пересказывая письмо от 3 сентября 1837 года, полученное из Сибири, отмечает: «Письмо своё оканчивает он (Ершов – Т.С.) несколькими словами о прогулках своих, во время каникул, в разные стороны Тобольска: между прочим, посетил он Искер, был в Сузгуне, где жила одна из жён Кучума, по преданию, красавица, где, однако же, напрасно искал остатков древностей». В следующем письме, от 26 ноября, Ершов сообщает о своём плане весной 1838 года вновь побывать на горе Сузгун, а также о надежде увидеть поэму опубликованной: «С нетерпеньем жду весны, с которою снова намерен начать мои прогулки по всем четырём сторонам, и особенно – посетить холм Сузге, о котором ты, может быть, узнаешь из «Библиотеки для чтения», куда я отправил, уже с месяц, небольшую повесть под названием «Сузге» и потому не объясняю теперь, что это за известие...»

Публикация поэмы в «Библиотеке для чтения» не состоялась, а увидела она свет на страницах другого журнала – «Современник», редактором которого был в то время П.А. Плетнёв, бывший университетский преподаватель Ершова. Под стихотворным текстом были указаны имя автора, время и место написания: «Тобольск. 1837. П. Ершов».

Романтическая поэма Ершова «Сузге» о временах освоения Сибири русским казачеством и подвиге татарской царицы, безусловно, органично вошла в литературную ситуацию эпохи, отмеченную появлением значительного количества стихотворных произведений, в которых рассказывалось об историческом прошлом России, жизни казаков и степных кочевников, мусульманском Востоке, киргиз-кайсацких степях, Казани, Урале, Сибири. В них широко использовался художественный опыт А.С. Пушкина, прежде всего его южных поэм и «Полтавы». Ершов в этом отношении не являлся исключением. Художественный строй «Сузге» несёт на себе явный отпечаток пушкинской образности. Достаточно сравнить «Бахчисарайский фонтан» с его гаремными красавицами и гаремные мотивы «Сузге», чтобы это увидеть.

В поэме Ершова отразились и другие известные произведения. В качестве примера можно привести «Илиаду» Гомера в переводе Н.И. Гнедича, который появился в 1829 году. Сравнение ахейских воинов с пчёлами, вылетевшими из горных пещер за цветочной добычей, находит параллель в одном из эпизодов «Сузге»:

То не пчёлы вылетают 

Из улья с своей царицей,

То татары выбегают

С старшиной своим отважным.

Но вместе с этим молодой писатель пытается решить и новые эстетические задачи – придать поэме неповторимый местный колорит. В своих путешествиях по тобольским окрестностям Ершов хочет найти следы прошлого, внимательно всматриваясь в особенности ландшафтов и жизни народов, населяющих этот край.

Об одном из таких путешествий рассказывает в своих воспоминаниях польский друг Ершова Константин Волицкий. Из его рассказа выясняется, что на саму гору Сузгун путешественники подняться не смогли из-за топей и болотистых лугов и остановились в большой татарской деревне с тем же названием. До этой деревни, расположенной в живописном месте – на прииртышской равнине, «окружённой как будто венцом горами и ярами», они добирались на тарантасе по главному тракту, проложенному в сторону Берёзова. Тракт этот, по словам автора воспоминаний, «длиной только 20 вёрст до деревеньки Бронниковой, а далее уже нужно плыть на лодке по Иртышу и Оби». Миновав Завальную деревню и проехав яром 12 вёрст, путешественники достигли татарского поселения Сузгун. И, как пишет Волицкий далее, в эти края их привели две интересные вещи: в первую очередь, прекрасные окрестности и желание осмотреть место, где окончательно пресеклось царствование Кучума, а во-вторых – увидеть проживавшую здесь очень красивую девушку-татарку.

Волицкому интересен быт малоизвестного ему народа, потому он подробно живописует и дом, и двор Гелена, отца «Венеры татарской», и саму красавицу: «...Когда мы, вооружившись стаканами с чаем, сели единым кругом, появилась его красивая дочь. Её звали Сальма (Саломея), среднего роста, с необыкновенно стройным и тонким станом, точёными руками и ногами, волосами цвета воронова крыла и очень чёрными глазами, взглядом смелым и проницательным, с розовыми губами, между которыми виднелись два ряда прекрасных жемчужин, и с такой светлой кожей, которая могла поспорить своей белизной с мелом. При сравнении же её с отцом и матерью, лица которых напоминали торуньский пряник, в голове начинали блуждать странные мысли об европейском влиянии. Сальме могло быть лет семнадцать, её черные косы, украшенные монетками, спадали на спину и грудь, голова была покрыта муслиновой накидкой, расшитой золотом. Сквозь прозрачные рукава виднелись руки, а корсаж, с пришитыми к нему разнообразными монетками, закрывал грудь, на которую с шеи спускалось несколько коралловых нитей; жёлтая шёлковая юбочка подчёркивала талию и бёдра, она была окаймлена несколькими чёрными полосками и не закрывала прелестных ножек в белых чулочках с клиньями, расшитыми с боков золотом. На ножках были красные черевички с голубой тесьмой. Красивой была Сальма и знала об этом, а грациозный поклон, которым нас одарила, свидетельствовал, что подобного рода визиты не были для неё редкостью. Она вполне могла разделить свою славу с самой Венерой, но было ли у неё хоть какое-то сходство с Минервой, того я не знаю, так как не умею говорить по-татарски, а она не умела говорить по-польски».

Эта зарисовка Волицкого перекликается с описанием внешности главной героини ершовского произведения и показывает, что наряду с романтическими истоками, каковыми являлись образы «гаремных» красавиц европейской и русской «восточной» поэмы, образ Сузге формировался также на этнографической почве, на основе конкретных наблюдений писателя над жизнью и бытом татарского народа.

Из последующих воспоминаний Волицкого выясняется, что Ершов, «дитя здешних стран», рассказывает приятелям, издали рассматривающим гору Сузгун, легенду о «сражениях и несчастьях последнего царя татарского». Легенда эта входит в мемуары Волицкого на правах вставной истории, имеющей самостоятельный характер и заглавие «Рассказ Ершова о царе Кучуме». В этой истории Кучум предстаёт как благодетельный правитель, чьё счастливое царствование прервалось вторжением «шайки негодяев» под предводительством Ермака. Сузге, не желая отдаваться в его руки, устраивает посреди замка костёр и, едва атаман входит во двор, вонзает стрелу в своё сердце. Несоответствие этой легенды основным моментам сюжета и самой концепции «Сузге» бросается в глаза и заставляет усомниться в том, что именно в такой интерпретации она была услышана Волицким от Ершова, который, как известно, в своём «сибирском предании» рассматривал завоевание и присоединение Сибири к России как значимое явление всей русской истории. Изображая Сузге с большим сочувствием и восхищаясь её подвигом, Ершов в то же время проводил идею неизбежной гибели царства Кучума и завоевания сибирских земель Ермаком и его сподвижниками. Ермак и его атаманы – это не только очень храбрые, но и благородные воины, способные сочувствовать побеждённым. Один из примеров – эпизод вступления атамана Грозы с казаками в Сузгун. Увидев Сузге, Гроза говорит:

«Будь спокойна ты, царица!

Мы казаки, а не звери,

Бог нам дал теперь победу,

Так грешно бы нам и стыдно,

Благость Бога презирая,

Обижать тебя, царица!».

Можно лишь догадываться о том, почему Волицкий в своих воспоминаниях так сильно изменил смысл рассказа Ершова. Не зная самой ершовской поэмы, он по возвращении на родину передал услышанную им некогда легенду о Сузге через призму своей неизжитой обиды на Россию, лишившую Польшу независимости и отправившую многих её сыновей в далёкий холодный край. С точки зрения Волицкого, узнавшего тюрьму и кандалы, история освоения Сибири Россией рассматривалась как несправедливый захват земель у исконных народов этих мест.

Ещё одним значимым источником «Сузге» явились местные предания, отразившиеся в сибирской летописи С.У. Ремезова. В поэме Ершова эти предания «концентрируются» в главе пятой, в рассказах служанок царицы:

Спит царица молодая

Под вечернею прохладой;

А у ног её рабыни,

За узорным рукодельем,

Чуть-чуть слышными речами

Говорят промеж собой.

Чудны женские рассказы!

Будто полночью глухою

На мысу одном высоком

По три раза приходили

Цвету белого собака

И как уголь чёрный волк;

С воем грызлись меж собою,

И в последний раз собака

Растерзала злого волка.

Будто с той же ночи всюду

Меж сибирскими лесами

Чудным образом и видом

Вдруг берёза зацвела.

Будто в полдень на востоке

Облака являют город

С полумесяцем на башне,

И подует ветр с Урала

И снесёт тот полумесяц

И навеет чудный знак.

Будто в полночь вдруг заблещет

Над могилами Искера

Яркий свет звезды кровавой,

И послышится стук сабель

И неведомый им говор

И какой-то страшный треск.

Что-то будет

с ханским царством!

Поэт несколько меняет летописные сведения: у Ремезова – большой белый волк с длинной шерстью и маленькая, чёрная собака. Волк выступает символом татарского царства, а собака – русского казачества. Чёрный побеждает белого. У Ершова – белая собака и чёрный волк. Иносказание легко прочитывается: чёрный волк – татары, белая собака – русские. Белая собака одерживает победу над чёрным волком. Ершов здесь придерживается более традиционной как для русского фольклора, так и для современной романтической литературы и искусства семантической «закреплённости» цвета и смысла: чёрный – злые, тёмные силы; белый – светлое, благое начало. Битва зверей у Ремезова происходит два раза, в ершовской поэме, как и в фольклорных произведениях, присутствует число «три». По всей вероятности, из фольклора заимствован и мотив «расцветшей» в предвестии исключительных событий берёзы. В сравнении с летописью Ершов усиливает мотив победы христианства над мусульманской религией: на башне облачного города месяц (символ ислама) сносит «ветр с Урала» и взамен его появляется новый, «чудный знак», не названный, но подразумеваемый автором христианский крест.

К историческим личностям, упоминаемым в летописях, восходят в поэме Ершова и такие герои, как Махмет-Кул – царевич сибирский, сын царя Кучума (иногда называют братом Кучума), в поэме он превращён в брата Сузге; казачий атаман Ермак Тимофеич и его сподвижники Кольцо, Гроза, Мещеряк, Михайлов, Пан. Упоминается здесь и татарский князь Сейдяк, военачальник Кучума. И всё же в целом сюжет ершовского произведения, как и созданные им образы, в особенности образ женственной и одновременно героической Сузге, следует рассматривать как оригинальное создание творческой фантазии поэта Ершова.

P.S. В этом году лауреатский диплом получила радиопостановка поэмы П.П. Ершова «Сузге», созданная телерадиокомпанией «Регион-Тюмень». Услышать это произведение можно, посетив веб-сайт музей П.П. Ершова.

Татьяна Савченкова,

кандидат филологических наук.

Илл.: иллюстрация к поэме «Сузге» друга П.П. Ершова художника М.С. Знаменского. Государственный исторический музей.