Родительский дом

Самые дорогие и близкие нам люди – это родители. В суете жизни мы порой бывали к ним невнимательны, не в достаточной мере заботливы. А ведь они так много нам дали, в том числе, самое главное - жизнь. И где бы ни были, мы всегда знали - нас ждут, мы всегда желанны, и двери родительского дома всегда открыты…

Я открываю «кладовую своей памяти» и вижу родительский дом по улице Мало-Ленинка (теперь улица Калинина) в годы войны…. Пятистенник без крыши… Было перекрытие, стропила, а вот накрыть их отец не успел. У него была бронь - имел образование, работал механиком в МТС, но, думаю, именно из-за личной неприязни военкома папку внезапно вызвали в военкомат и отправили на фронт… Вот и простоял дом всю войну без крыши. 

Трудное было время, причем - для всех, и военные годы не забыть никогда. Осталась мама одна с четырьмя ребятишками: старшему брату было 14 лет, младшей дочке - 2 месяца… На кухне стояла скамейка, на ней ступка, и каждый день мы с братом в 4 руки толкли мороженые картофельные очистки, а потом мама добавляла их в какое-то месиво и выпекала хлеб. Он был не вкусный - отломишь, а там очистки от картофеля с палец. Была у нас и корова. Мама наливала небольшую кружечку на всех, а остальное относила, говоря - мол, отцу на фронт… Работала она на складе, на сушилке. Старые склады были в конце улицы Куйбышева – слева, перед ручьем. Мама брала нас по очереди на работу, чтобы могли там поесть. Я думаю - нас просто кто-то жалел, вот и помогал ей поднимать нас. Сушилка - это небольшая изба с горячим кирпичным полом, топка была внизу, мама подбрасывала в топку чурки, а я ходила босиком по горячему гороху и ворошила его деревянной лопаткой. Наедалась гороху досыта, а вот домой нельзя было даже одну горошинку взять! Так, мы по очереди и наедались досыта… и снова ждали своей очереди. Жевали пшеницу, ее мама поджаривала в топке – вкусно очень, жевали овес. Старшего брата тоже иногда приглашали на работу в колхоз. Мы любили его, пылинки, можно сказать, сдували – кормилец ведь… Жили дружно, никогда не ссорились.

Иногда приходили письма с фронта… Потом, помню, одно пришло из Харькова, из госпиталя: он был тяжело ранен, и даже сам не мог писать. Очень долго лечился… Мы ждали отца… И вот война уж закончилась, а его все нет. Пришел только в конце сентября 1945 года. Видно было, что весь больной… Но сразу же взялся за крышу – на дворе осень. А однажды испугал всех - вдруг камнем упал с крыши, и топор отлетел в сторону. Лежит на земле, дергается, извивается, скрежещет зубами, изо рта пена… Мама что-то схватила, накрыла его и держала до тех пор, пока не перестало колотить, а отец затих и прямо тут уснул. Мы даже стали побаиваться его с тех пор. Потом говорили какие-то непонятные, странные слова – контузия, эпилепсия, язва и другие... Но крышу все-таки перекрыл, помогали сыновья. Дом уже дожди не мочили.

Папка вообще был деловой - не мог и не любил сидеть просто так. Да и делал все, за что ни возьмется, по-настоящему, как надо, а не тяп-ляп. Правда, пенсию по инвалидности ему назначили лишь 27 рублей. А к тому времени нас – детей - стало уже пятеро, да всех кормить, одевать, обувать надо… И вот он научился шить на машинке «Зингер»: мастерил нам пальтишки - из старых новые шил, помогал и родственникам... В Армизоне его руками были построены 2 пятистенника: один стоял на улице Ленина, другой - на Куйбышева, 19 (он еще и сейчас м пальтушки из старого новое шил. ать, обувать надо. мется, по настоящему, как пока он не затих и уснул. ходила босиком по гстоит, как памятник, принадлежит родственнице - Валерии Васильевне Кожевниковой). Еще папка построил такой же дом своей сестре (нашей тете) Нине Павловне Снегиревой в Гоглино. Я там часто бывала, когда работала в Бурлаках. Дом был теплый, светлый, веселый… Потом построили вместо нашего старого пятистенника большой дом на две половины - в одной жили мы, а в другой - старший брат с семьей. И все было сделано папкиными руками! Все отстружит, все отпилит, все отмерит… Мог и косяки поставить на окна, двери и рамы связать, да так, что никогда на окнах не было сырости, прели, гнили. А какие двери резные на старинный лад мастерил! Что только не задумает - все сделает: столы, стулья, табуретки, тумбочки, шкафы...

Папка был ещё и рыбак, и охотник, но только с мамой – эпилепсия и в лодке доставала. На палатях всегда лежали завернутые в чистую ткань стойки рыбы – запасы на зиму. А мы, детвора, должны были запасти ягод. На печи весили холщовые мешки с ягодными лепешками. Объеденье зимой - пироги с ягодами! В углу с осени наставит заготовок из древесины, а зимой затащит верстак, на кухне установит и начинает стругать и мастерить что-то… Фуганки, стружки – это любимый инструмент, он их берег, как зеницу ока. А то сети сидит целыми днями вяжет - как не надоедало только! Видно, надо всякие - и на 40, и на 36, и гольяницу тоже. Гольяны в сметане - это ли не еда? Объеденье! Навяжет сетей, а потом начинает насаживать…. Натягивает поводки через весь дом - не пройдешь, грузила из проволоки, поплавки из бересты… Все у него заранее приготовлено! Какой был деловой! Кто его знал, тот подтвердит. А валенки как подшивал - вы бы посмотрели! Брал за работу не дорого – 3 рубля, ну, если с союзами или запятниками, – то 5. Несли ему старые валенки со всего Армизона, а он сделает, да так красиво! Люди рады очень. Дратву сделает сам - из ниток, вар сварит из бересты. Натрет дратву – крепкая, намылит - скользкая… Нарисует на заплате, закрепит и пришьет – стежки ровные, аккуратные, то по всей подошве, то отдельно передок и пяточку полукруглую… У него и шилья всякие, и крючки, и иголки хомутные… Смотришь, как он работает, и диву даешься. Идешь, бывало, а на снегу следок от подшитых папкой валенок. Красивый след. Папкина работа. И какая-то гордость за него, знаете, ведь следов таких по всему Армизону было видимо – невидимо! И хоть получал за свою работу тройки да пятерки, а сумел накопить на новый мотоцикл, да не какой-нибудь, а «Урал», что стоил тогда около полутора тысяч рублей. Это сколько же лет он подшивал валенки?! А мотоцикл купил еще и молча - никому ничего не говорил, а мечтал о нём. Помог в этом младший брат - Андриан Павлович Крашенинин. Он с войны пришёл офицером, служил в Арсеньеве. Но все было сделано по-честному - через военторг, что в Подмосковье. Папка один поехал туда, потому как приступы у него были редко, вот и решился на такую дальнюю дорогу... А уж обратно до Омутинки ехал на платформе грузового состава - вместе с мотоциклом!

Папка был строгим, порой даже слишком… Но мы все были ему благодарны за то, что научил нас жить по совести и чести, научил трудиться на земле, любить ее – ведь она нас кормит. Она никогда не проверял, если что наказывал сделать - знал, что все будет, как надо. Да и попробуй-ка не сделать! Даже не подумай! И ведь понимали тогда и сейчас - это хорошо. Если получишь, то только себя и вини.

Как только мне исполнилось 16 лет и получила паспорт, отец сказал: «Иди работай - тебе нужны деньги на лекарства». И я, оставив школу, устроилась в промкомбинат, в швейный отдел. Училась здесь три месяца, получала 15 рублей. А потом уж два года работала самостоятельно, хорошо получая. Ходила в вечернюю школу… А получив аттестат, поступила в педучилище… Ну, а дальше вы все знаете. Да что это я вдруг о себе?! Может кто попрекнет – мол, отец жестко поступил… Нет! Зато я и шить научилась, и всю семью обшивала, и деньги зарабатывала… Это была настоящая школа жизни!

Папка не дотянул до 60 лет… Война подорвала его здоровье. А ведь он так хотел жить! Не стало его, и все увидели - каким он был хорошим хозяином. Любил во всем идеальный порядок. Конечно, мы помогали маме, но ведь не были всегда рядом. Да и она, получая пенсию в 28 рублей, в основном занималась хозяйством. Была очень хорошая корова - надаивали больше 20 литров, и молоко жирное, сепарировали его... Потому и постоянные покупатели находились - врачи, учителя. Брали молоко, сметану, творог, масло… Этим и жила. И сама была сыта, и людей кормила. Сено косили все вместе – и сестры с зятьями, причем руками - по кочкам, болотам, перелескам. Вывоз сена я взяла на себя - по осени договаривалась с трактористом. И мама всегда была спокойна, знала, что я все будет в порядке. Так и было.

Мама «заразила» хозяйством меня и младшую сестру. Прожила почти 92 года. Последнее время жила у младшей сестры на улице Аэродромной. В субботу или воскресенье у нас, на Калинина, в бане вымоется, я ей голову приберу, ногти в порядок приведу, да и сошью обновку какую-нибудь… Домик ее рядом с нами – сходит, посмотрит. С нами могла и поговорить, и пошутить. Зятьев уважала, особенно мужа младшей сестры. Там и дожила. Дом ее стоял несколько лет пустым, да решили все ж разобрать. Мамин внук, сын младшей сестры взялся за дело, помогать ему пришли два его друга, отец и тесть. Пятеро дюжих мужиков рьяно взялись за работу. А я решила выйти посмотреть - ведь рушится наш теплый, добрый родительский дом, через несколько часов исчезнет все, что сделано папкиными руками. «Родительский дом - начало начал…», - поет Лев Лещенко. И ведь это, действительно, так. Сколько-сколько радостей и горестей пережил он… Вышла я за калитку и… пожалела: глянула на дом - и как будто сфотографировала… Так и стоит он у меня перед глазами десятки лет. А там уже крышу убрали, разобрали над кухней потолок - яркие солнечные лучи осветили русскую печь, стену, обшитую фанерой и покрашенную светло-салатовой краской… Сверху полка, внизу лавка, под ней мамины кастрюли, чугуны еще… Из-за чувала (трубы) торчат черенки от ухватов, сковородника, деревянной лопаты, вымытые до желтизны… Сколько же мама простояла в кути возле этой печи! Сколько блинов, пирогов, шанег напекла! Сколько супов сварила! А картофельные запеканки… Румяные да вкусные! Сметана своя, масло свое… Да и стол-то свой, еда неприхотливая крестьянская. Перевела взгляд на потолок над горницей и удивилась – светлые, восковые плахи засыпаны сухой землей, а сверху залито глиной – засохла она, как корка, ни трещин, ни щели. Поэтому то и было тепло и доски потолка сохранились. Дому-то более 50 лет. Вот так раньше утепляли… Это позже появился керамзит, шлак, стекловата... А тогда - земля да глина, все просто и дешево. Разобрали потолок, взялись за стены, а они не поддаются! Простенки между окон узкие, а стоят - ни с места, ни одно бревнышко даже не шевелится. Пошла по соседям – кувалду надо. Только и она не помогла. Собрали совет, догадались – ломом стали подхватывать каждое бревно и тянуть вверх. А ведь папка каждый ряд осаживал на штыри - и деревянные, и металлические. Разобрали-таки! Вот и не стало НАШЕГО дома… Только есть добрая память о нем, о родителях, о всех нас, прежних… Пусть она живет вечно.