Блокадный «подорожник»

За годы своей журналистской практики мне часто приходилось встречаться с замечательными людьми, с разными судьбами. Одну из таких встреч я не забуду никогда…

Раиса Владимировна Юнькова живёт в Алексине Тульской области с 1950-х годов, хотя родилась она в Ленинграде в далёком, довоенном 1933 году. Мне удалось встретиться с этой женщиной накануне её 81-го дня рождения, который она отмечала 16 января 2014 года. На вид Раисе Владимировне вполне можно было дать лет шестьдесят, а её голос сохранил необыкновенную девичью мелодичность. Восьмилетней девчонкой она пережила самую страшную первую блокадную зиму 1941–1942 годов. К нашей встрече Раиса Владимировна напекла фаршированных сладким творогом блинов и на уютной кухоньке за чашкой чая поведала мне о блокадном детстве детдомовского ребёнка. Повествование, наполненное болью, мне даже не хотелось прерывать вопросами, поэтому постараюсь пересказать её историю от первого лица максимально приближенно к тексту.

Детдомовская кукла

«Когда я родилась, мы жили в центре Ленинграда на Литейном проспекте. Мой папа, китайский фабрикант, владелец кондитерской фабрики, приехал в северную столицу в надежде расширить свой бизнес, но дело не пошло. Какое-то время они жили с мамой, потом родилась я, а папе нужно было уехать, чтобы там, в Китае, не потерять свою фирму. Мать отказалась ехать вместе с ним, а меня увезти отцу не позволил дедушка. Больше папу я не видела. Мать вышла замуж во второй раз, родила сына, и в течение двух лет я жила в семье отчима, словно в няньках. Потом маму осудили по 58-й статье, а мы с братом попали в детский дом. Это случилось перед самой войной. Отчим хотел нас забрать, но я с ним не пошла. Мы не ладили. Он подарил мне на прощание куклу, и больше я его не видела. Игрушек в детдоме не было, моя кукла вызвала невольную зависть у девчонок, и одна сильно меня толкнула. У гуттаперчевого пупса отлетела голова. Мне стало так его жалко. Я рыдала, словно умер кто-то из близких людей. Воспитательница предложила отремонтировать куклу, я согласилась, и она забрала её себе. Больше кукла ко мне не вернулась. У этой женщины была полуторагодовалая дочка, и она всё, что могла, приносила ей. Меня она почему-то невзлюбила, впоследствии мне многое от неё пришлось вынести…

Без воды, без еды и тепла

Когда началась Великая Отечественная война, ленинградцы с первых дней скупили в магазинах все продукты, полки были пустыми, поэтому голод у нас начался ещё до блокады. Люди стали умирать уже в сентябре, а потом началось самое страшное. Наступали холода. Света, отопления, продуктов не было. Наш рацион в детском доме состоял из стакана слегка подкрашенного несладкого «чая» и тонюсенького кусочка хлеба утром и вечером, а на обед – «бульон» с тремя фасолинками. Мы спали в пальто и шапках, укрывшись ветхими одеялами. Окна в детском доме были разбиты от постоянных бомбёжек, в комнатах гулял ветер, а снег лежал в комнате на полу и падал на наши кровати. Очень много моих ровесников умерло. Почему-то умирали всё больше мальчишки. Мы даже не знали, кто теперь лежит на соседней койке – живой или покойник. Эта первая зима была в Ленинграде самой страшной. Помню, когда у меня не было сил больше ходить в столовую, а потом ложиться в постель, которая больше напоминала кусок льда, я вовсе перестала двигаться. Меня спасла старшая девочка – Рая Ильина. Она просто заставила меня подниматься с постели. Когда мы впервые этой зимой прошли по детскому дому, я увидела страшную картину. Помещение, которое раньше было прачечной, стало моргом. Там лежало много умерших детей, накрытых простынями. У одного мальчика было приоткрыто лицо. Мы его узнали. Я наклонилась к нему и в ужасе отпрянула. Умерший открыл глаза и произнёс: «Хлеба!» Мы выскочили из комнаты, на­ткнулись на пожилую санитарку, она еле передвигалась. Мы сказали, что покойник очнулся. Она, причитая, отправилась в этот «морг», и мы услышали слова женщины: «Да когда ж ты угомонишься? Мы тебя уже третий раз сюда приносим. Сил больше нет!» А мальчик вновь попросил хлеба. Женщина вытащила из кармана крошечный сухарик, разжевала его и положила мальчишке в рот. Тот не смог даже его проглотить, так и умер. Я сама «умирала» за эту зиму дважды. Сознание постепенно уходит, есть уже не хочется, только изредка слышишь как будто разговоры, когда, как щелчок, что-то включается в голове. Так мы дотянули до февраля. Потом наш детдом сгорел. Это случилось не из-за бомбы, это был поджог. Завхоз, который воровал еду, боялся, что его разоблачат, и специально запалил здание. Продуктов нам выделяли гораздо больше, чем мы получали, даже моряки Балтийского флота собирали для нас сухарики, отрывая от своего мизерного пайка. Но обо всём этом я узнала гораздо позже…

Когда начался пожар, я без сил лежала, укрывшись одеялом. Меня разбудила Рая и заставила уходить. Я забрала с собой самое ценное – одеяло – и поплелась к выходу. В коридоре заметила яркие огоньки пламени, которые, как из газовой конфорки, пробивались из-под плинтуса, мне стало так тепло и захотелось остаться там и греться, греться в полыхающем огнём доме! Но выходящие ребята увлекли меня за собой. На улице светило солнце, снег искрился, как бенгальские огни. Детей из нашего детского дома переселили в другое помещение, а в марте нас эвакуировали из Ленинграда по «дороге жизни» – Ладожскому озеру. Всех детей посадили в автобус, надели нам на спины рюкзачки. Помню, санитарка сказала: «Ешьте подорожник». Я оглянулась вокруг: везде снег, никакого подорожника нет. Только потом я поняла, что «подорожником» она назвала скудный паёк, который нам собрали в дорогу и положили в рюкзаки.

Водитель, который меня через Ладогу вёз...

Наш автобус не выехал, а с крутой горы прямо «воткнулся» в рыхлый весенний лёд Ладоги. Дверь открылась, и я чуть не вывалилась, но меня удержал за край пальто водитель. Это был молодой парень в лётном обмундировании. Он вёл автобус прямо по воде, которая покрывала поверхность льда. Машина практически плыла, но испытывать страх у нас не было сил. Рядом шёл бой, ухали снаряды. Периодически парень выбрасывал из кабины белый флаг, когда над нами пролетали вражеские самолёты. Один из них, словно швейная машинка, прострочил крышу автобуса пулемётной очередью, но все остались живы. Потом нас начала перегонять крытая брезентом машина, мне показалось, в ней лежали молодые люди, только не знаю – раненые или ослабевшие от голода. Один парнишка махал нам руками, показывая водителю свои тёплые варежки и сапоги. Я поняла, он просился к нам и предлагал отдать за это свои вещи. Но наш водитель его не взял, объяснил, что у него полный автобус детей. Потом мы остановились у огромной полыньи, через которую были перекинуты две хлипкие доски. Рядом стояла в солдатской форме женщина и руководила переправой. Наш водитель отказывался ехать. Регулировщица сказала: «Поезжай, подумаешь, утонут – после войны ещё нарожаем и мальчишек, и девчонок!» Другого пути всё равно не было, и наш автобус медленно стал двигаться по этим досточкам. Все прильнули к окнам, стало не по себе, но мы проехали. На твёрдом льду парень остановил автобус и долго нервно курил, а мы смотрели, как другие машины пытаются преодолеть препятствие. Крытый грузовик, из которого нам махал парень, не смог пересечь полынью и ушёл под воду, никто из находившихся там людей не выплыл на поверхность. За время пути, а ехали мы целый день, в нашем автобусе умерли пять моих ровесников. Я же сама потеряла сознание, так как не ела уже очень давно, и последнее, что помню, это та воспитательница, которая забрала у меня куклу, просила ребят передать ей мой рюкзак с «подорожником». А ещё сознание включилось в тот момент, когда мы приехали на станцию и водитель выносил меня из автобуса. Какой-то мужчина в этот момент попытался снять у меня с ног валенки, говоря при этом: «Она всё равно умрёт, зачем они ей? У нас таких «дров» полвокзала, не знаем, куда девать. Ты её в зал не носи, брось в коридоре, завтра яму выроем – и всех туда, в братскую могилу». Но парень не позволил ему снять мои валенки и отнёс меня в здание вокзала.

Как в одних просыпалась смелость, а в других умирала совесть

Пришла в себя я на полу большого зала и услышала, как плачет женщина, которая пыталась нас, детдомовцев, покормить. «Я не могу заставить их есть, – стенала она, – ребята настолько слабы, что даже не могут сидеть». Тут кто-то ей посоветовал привязать нас спина к спине верёвкой, чтобы хоть как-то мы приняли сидячее положение. Вновь провал. Очнулась, вижу: на коленях стоит тарелка с макаронами, и женщина пытается зажать в моей руке ложку. Но всё тщетно. Потом она сама затолкала мне в рот макаронину, которая была холодной и горькой, горькой от того, что во рту была уже одна желчь. Сил есть не было, и тут из серой кучи, которая лежала рядом, высунулась синяя тощая рука: «Не будешь?» – забрала с моих коленей тарелку с макаронами и утянула к себе в серую кучу. Осмотрелась: такие кучи устилали весь пол вокзала – это были эвакуированные из Ленинграда люди. Потом та женщина, кормившая меня макаронами, принесла горячий чай – это, думаю, меня и спасло.

Жутко стало, когда перед посадкой в санитарный поезд людей на вокзале начали делить на живых и мёртвых. Стоял дикий крик, тех, кто при смерти, отказывались грузить в вагоны, родственники рыдали и уговаривали. Наших ребят и меня отправили в вагон. Там были застеленные чистыми простынями постели, я впервые за последнее время смогла лечь на нормальную кровать. Нам дали по ложке сгущённого молока, сухарик, который казался слаще конфеты, и кусок гематогена. Этот кусок шоколадки я спрятала под подушку, хотела отдать Раисе Ильиной, ведь она меня всегда спасала и опекала в детдоме. Но лакомство у меня вытащила воспитательница, когда я стала проваливаться в похожий на беспамятство сон.

Наш эшелон прибыл на станцию города Любима Ярославской области. Мы вышли. До нового детского дома, расположенного в деревне Кириллово, было двенадцать километров. Воспитательница отправила меня по дороге пешком. Превозмогая слабость, спотыкаясь, я пошла по расквасившейся весенней дороге. У одного из домов оступилась и ногами попала в грязную топкую лужу, попыталась выбраться, но сил не было вытащить валенки, а расставаться с ними я не хотела. После очередной попытки освободиться из грязного плена потеряла сознание и упала в эту лужу. Меня подобрал мужчина, живший в этом доме. Местные жители помогли мне очиститься, напоили чаем, дали что-то поесть. Помню, сидела на полу в избе, а рядом стояла красиво убранная кровать. На полу пробирал холод, а мне так хотелось согреться, но было стыдно ложиться на хозяйскую постель. Однако холод переборол стыд, и я забралась под подушки на этой кровати, свернулась калачиком и уснула. Утром мужчина помог мне добраться до нашего детдома. Старшие ребята приготовили для нас комнаты, постелили постели, и мы впервые за восемь месяцев смогли выспаться спокойно. Помню, на восемьдесят детей нам выделили одну корову и лошадь с телегой. Если лошадку мы иногда видели, то о корове и молоке, которое она даёт, только слышали. Её завхоз ради своей выгоды то ли продал, то ли сдал в аренду местной жительнице, а мы вновь оказались на блокадном пайке. Спасли от голода весна и лето. Появилась трава, и мы собирали всё, что только можно: крапиву, щавель, анис, лебеду. Каждое утро с рюкзаками отправлялись за таким пропитанием. Но смертей стало меньше, и мы наконец-то согрелись. В окна детдома я наблюдала, как деревенская молодёжь вечерами собиралась на гулянья. Сначала парней было много, но вскоре мимо наших окон стали проходить только одни девушки. Видно, всех ребят на фронт забрали. В этом детдоме я пробыла до 1947 года. Настала пора возвращаться в Ленинград. Когда я прощалась с той воспитательницей и зашла к ней в комнату, на этажерке увидела свою куклу, которую когда-то мне подарил отчим…»

Фото из личного архива