Блокадного детства страницы

Чётко помню тот день, когда война началась. Мне 6 лет, семь только в августе исполнилось.

Жили мы в коммунальной квартире. Зашла с улицы домой, а на общей кухне рёв стоит. Женщины все голосят: война – значит, мужей да сыновей на фронт возьмут.

…Осенью появились беженцы. Из деревни к нам приехали родственники. Пятеро детей у них было.

Помню, продовольственные Бадаевские склады, самые главные в Ленинграде, горели. Сахар рекой тёк. В ту зиму голод и начался.

В начале-то ещё коммерческие магазины были. Мама меня рано утром водила купить хлеба. Насушили мы сухарей, думали война, как финская, недолго будет, а она разошлась. Никаких сухарей не хватило, всех кошек и собак съели, люди начали умирать. Жутко. В деревне, конечно, было бы легче, там свои продукты, но люди бежали оттуда из-под обстрелов. У меня бабушка тоже покинула деревню, да до города не добралась, сгинула по дороге. А дедушка тот вообще не рискнул, не дойти ему было. Так вот и неизвестна судьба ни дедушки, ни бабушки.

Первыми от голода стали умирать наши родственники-беженцы, потом отец. Мама тоже вскоре слегла, наверное, свой паёк мне отдавала. Были гаражи, куда покойников возили, их как поленницу складывали, а потом уже вывозили за город, где хоронили в братской могиле – в яме, которую делали взрывом.

Мама, оказывается, была беременна, в больницу попала. Я осталась одна, за мной соседи присматривали. Младшую сестрёнку в круглосуточные ясли отдали. Из роддома ребёнка мама не принесла, он там и умер. Пошли мы с ней за сестрёнкой, а она уж совсем обессилела, ходить перестала. Побилась она несколько дней и тоже умерла.

Так и получилось, что у меня ни одной могилки нет, вот к памятнику и хожу, чтобы помянуть.

Один раз помню в парадную зашла, кусочек хлеба за пазухой держала. Свету нигде не было, и меня кто-то схватил сзади. Я только испугалась за свой паёк, думала отберут его, поэтому закричала во весь голос. В первой комнате кто-то ещё жил, выскочили люди-то, помогли.

Бомбёжки были в основном ночью, когда спать надо. Мы уж и не раздевались совсем. Как только тревога раздастся, в бомбоубежище все бежали. Мы раз сходили и перестали. Там ведь при прямом попадании тоже могло завалить, и не выберешься. Коридор у нас глухой был, туда и выходили. На всю жизнь мне в память врезалось: как на корточках сидишь около стенки и как спать охота. Так до весны дожили. Когда потеплело, мы стали на кладбище ездить, крапиву рвать, в городе-то даже её не было. Похлебку из неё делали.

Эвакуировали нас в июле 42-го. Об этом я не помнила, делала запрос в архив. И документы о рождении тоже нашлись, а то так и не знала бы, когда родилась. Восхищаюсь ленинградцами, ведь все документы сохранили.

Ехали мы в пассажирских вагонах. Когда на станциях останавливались, я за кипятком бегала или вещи, которые давала мама, выменивала на продукты. Один раз чуть от поезда не отстала.

Так до самого Омска и доехали. Оттуда на пароходе по Иртышу. Довезли нас до Тазовского, а там ведь благодать – ни бомбёжек, ни обстрелов. Мама на рыбзавод устроилась. Зимой женщины лёд рубили, чтобы летом морозить рыбу. На холоде она простыла и умерла. Увезли меня в Салехард в детдом, потом перевезли в Кушеват. Шесть детдомов прошла.

После учёбы по распределению попала в Упоровский район учителем.