Черная стрела

Часть вторая

Я видел, как командир наотмашь взмахнул саблей, как слева от меня серым призраком встал егерь. Закомлистый, широко, как на стрельбище, расставив свои ноги, он почти в упор целился в меня из карабина. Мелькнуло его бледное, перекошенное страхом и ненавистью лицо, зрачок черного дула смотрел мне прямо в глаза. Я пригнулся. Пуля обожгла кожу на голове, сбила наземь фуражку. Мимо! Не целясь, я выстрелил из револьвера ответно. Но уже падал подо мной конь, наперебой звучала стрельба, и повсюду взрывались гранаты. Обезумевшие от вида своей и чужой крови вокруг меня метались люди. Черт возьми. Мы вляпались! Морщась от ушиба ноги, я встал и как все бежал к линии вражеских окопов. Стебли тростника норовили впиться мне в глаза, пружинили, упирались в грудь. Жирная черноземная земля сыпалась с брустверов окопов.

С какой терпеливостью ждала нас здесь эта одетая в людское обличье волчья свора! Но могли ли они представить, какая первобытная ненависть может вспыхнуть в тех, кого они здесь ждали? Как траву они смахнули наши первые ряды. Но уже через час мы разметали первую линию обороны противника и, не дожидаясь подхода его подкреплений, ушли в степь. В нас стреляли с запасных позиций. Нам некогда было отвечать. Нам надо было уходить. Раненого, с запутанной в стремени ногой Плотникова конь долго волочил обочиной дороги. Я догнал его саженей через двести и с помощью подоспевшего солдата уложил Василия в первую же подвернувшуюся телегу.

Плотников лежал среди наваленных на подводе сырых мешков с зерном, с ободранным в кровь лицом, с простреленной навылет грудью. Он пытался что-то мне сказать.

-Не торопись, Вася, потом все расскажешь, - успокоил я его.

Сестра милосердия Аксинья, на ходу вскочив в телегу, хлопотливо накладывала бинты раненому.

Вечером, скошенные усталостью, мы остановились в версте от затерянного среди березовых островов и полей небольшого селения.

Я устало прислонился спиной к дереву. Полузакрыв глаза, я слушал, как густо шумят вокруг меня сырой листвой березы. Между деревьев ходили влажные сквозняки, но не могли охладить мое лицо. Бессильное чувство мщения сжигало сердце, заливало его кровоточащей раной. Враг в очередной раз учинил нам жестокую трепку. Кто накликал на нас беду, и как могли просмотреть в армейских штабах такой мощи удар вражеской кавалерии по нашим частям? Жадно затянувшись папиросным дымом, я смотрел на чернеющие в лесном проеме мужицкие избы и чувствовал себя совершенно свергнутым с вершины своего самомнения. Солдаты кучились по всей глубине леса.

Один из них, с черным цыганским чубом, поправлял на ноге подвертку, и, зло сверкая глазами, рассказывал:

-Сегодня я, как дикого зверя, заколол штыком знакомого унтера из Орловки. А ведь между нами, паря, никогда не стояла вражда.

Второй с плоским усталым лицом сидел на земле и умаянно покуривал. Вытянув перед собой ноги в грязных сапогах, отвечал невпопад, думал о чем-то своем и, запрокинув голову, смотрел на вершину сухого дерева, с которого сокол бросал нам свои тонкие дрожащие крики.

-Счастье слепит, а горе крепит. Думаю, через месячишко мы вернемся сюда, и они заплатят нам за все.

-Николай Иванович! - вдруг негромко окликнула меня Аксинья, - вас командир зовет.

Плотников, скованный болью, с пожелтевшим лицом полулежал в телеге и старался не делать лишних движений. -У меня под спиной лежит моя командирская сумка,- заговорил он зачужавшим голосом, - в ней карта местности и журнал боевых действий полка. Возьми. Отчет о результатах последнего боя будешь писать сегодня без меня.

-Отчет будет не очень радостным, - в тон ему ответил я. - Головной батальон, почти весь остался лежать там, у этой чертовой Зубаревки.

-А обоз?

-И половины не пробилось.

-Как есть, так и пиши.

Ночью, при свете костра, я делал записи в журнале. Вокруг меня в ожидании ужина, красно освещенные пламенем ходили, лепились на бревнах, на кучах ботвы мои соратники. Я поворачивал страницу к огню. Писал о тех, чьи тела еще, наверное, не остыли. В каждом из них был целый космос. Я отгонял от себя блаженную мечту распуститься душой и телом от всех забот. Из большого походного котла поднимался пар, и шел аппетитный запах вареного мяса. По краям костра пеклась картошка.

Вокруг нас шевелилась красная мгла. Сквозь мелькающие искры костра я рассматривал лица солдат. В них не угадывалось ни особой горечи, ни притворного веселья. И даже казалось, что они сейчас попросят запеть нашего гитариста Игната. Запеть о степных миражах, о наказе, который дает смертельно раненый солдат своему вороному коню, о северном друге, которого оженила в бою быстрая пуля. Неотступные горькие мысли теснились в голове. Облегчающее желание выстрелить себе в голову мутило мое сознание. День меркнет ночью, а человек печалью. Я встал и ушел в мозглую темноту ночи, чтоб не показать своих слез. Я скрипел зубами. Сырая и грязная улочка была запружена смутно темнеющими повозками. Я раздраженно обходил их. Сапоги мои разъезжались на дороге. Разряжая в себе нервное напряжение, я вполголоса, на чем свет стоит, бранил и дороги, и ночь, и войну. В плечах ныла безмерная усталость. Дозорные грубыми голосами окликали меня из вязкой черноты ночи, угрожающе лязгали затворами винтовок. Спрашивали пароль. Я негромко отвечал им. Подняв воротник своей шинели, я чувствовал, как ее влажный ворс холодит мне затылок. Думал. В назидание кому кровавым колесом катится по всей России это безумие, которое наши вожди зовут гражданской войной?

Завтра, еще затемно, на жидком свету мы уйдем дальше.

Считая каждый винтовочный патрон, экономя каждый выстрел, мы постараемся разорвать смертельный круг, который очертила вокруг нас судьба.

Юрий БАРАНОВ