И я участник?

Дети войны

Детство – прекрасная пора. У ребёнка надолго остаются в памяти события, которые для взрослых порой кажутся не столь значительными. В 1995 году во всероссийской газете «Ветеран» вышла статья нашей односельчанки Анны Ивановны Хабаровой о детских воспоминаниях внука, Павла Шкурко. Приводим её вашему вниманию.

"Сейчас мне 30. А тогда было четыре. И кажется мне, что это было давным-давно. Да, видимо, так оно и есть, если учесть, что из всех действующих лиц моего будущего повествования в живых остался я один.

А тогда, 26 лет назад, все они были живы. Все были почти одного возраста, и один за одним выходили на пенсию, они даже внешне были чем-то похожи друг на друга. И очень хорошо я отличал от остальных лишь деда Федю. Да и как же иначе? Ведь это был мой дед. Остальные были его друзья. И все без исключения они – фронтовики, участники Великой Отечественной.

Мне кажется, что они даже довольны были тем, что состарились, оставили служебные свои дела и пошли на «заслуженный» отдых. Я понимал тогда и понимаю сейчас: они устали.

А вот как они отдыхали, и как это отразилось на моей жизни, я хочу рассказать.

Дед мой был рыбаком и охотником. Так, любителем, для себя. А он говорил: для души. Другие – тоже.

И только дед Семён, Феоктистов Семён Петрович, бывший разведчик, не был ни тем, ни другим. Зато он больше всех рассказывал. Рассказы всегда сводились к одному – к войне. Правда, и другого всего в их жизни было очень много.

Обе мои бабушки (между собой сестры) ещё работали, поэтому моим наставником, моей нянькой был дедушка.

Он был видный дед – большой, ухоженный и добрый. Все его любили. И меня тоже, видимо, уж заодно с дедом. Если мы с ним отправлялись в магазин, он забирал мою ручонку в свою тёплую мягкую ладонь и шёл не спеша, изредка бросая слово-два, чтоб поддержать разговор или показать, что слушает меня. Зато я говорил без умолку. При этом голову задирал вверх, заглядывал ему в глаза и часто спотыкался. Но не падал. Я просто повисал на его руке, продолжая болтать ногами. Он ставил меня на землю, и мы снова шли. Голова моя была чуть повыше его колена. Видимо, это было смешно: встречные улыбались. А я был горд безмерно, что иду рядом с «участником», охотником, рыбаком.

Первый раз он взял меня с собой на рыбалку за то, что я спел ему песню. А потом всякий раз говорил: петь будешь – возьму.

Там, на берегу озера, я, намазанный комариной мазью, сидел в машине и пел-пел… Дед в это время тряс сети, приносил рыбу, и оба, предовольные, мы ехали домой.

Песни я пел в основном фронтовые: «Эх, путь-дорожка…», «Броня крепка». Пел и те, что с бабой Надей разучивали: «Бывали дни весёлые, гулял я молодец» и много других. При этом я тоже старался петь высоким голосом. И случалось так, что шофер, который после уже вез меня и деда в городе от автовокзала до дома, всю дорогу смеялся, а потом сказал: - Спасибо за концерт! – и денег с нас не взял.

Но самое неизгладимое впечатление осталось у меня на всю жизнь от посиделок, когда «участники» войны – уж так я их и зову по сей день – собирались под вечер в гараже деда Феди.

Дневные дела сделаны, а поливать ещё рано – жарко. Вот они и садились, курили, разговаривали, в шахматы или в карты играли. Но всё равно разговаривали.

Они не заставляли меня слушать. А просто сами по себе разговаривали, а я сам по себе слушал. И вряд ли они догадывались о том, что я всё понимаю, а главное – запоминаю.

И до того я наслушался этих их рассказов, что мне стало казаться, что я был и лётчиком, и пулемётчиком, и разведчиком, и командиром знаменного взвода, как деда Федя. И даже медсестрой, как баба Аня.

Ночью я долго не мог заснуть: всё услышанное, теперь уже в картинках, плыло у меня перед глазами. И, сонный, я кричал.

-Огонь! Беги! Стреляй! Подавай!..

Закончилось это тем, что баба Надя запретила «участникам» рассказывать при мне о войне.

Но было уже поздно. Я столько всего услышал, что и сейчас ещё помню и вновь, и вновь готов пересказать всё, что слышал от «участников».

Особенно хорошо я запомнил всё это потому, видимо, что, когда «участники» шли на огород, я шёл под «грибок», где по вечерам сидели старушки, а около них крутились мальчишки и девчонки. Такие же, как я.

Обычно они меня уже ждали, и, когда начиналось это моё представление, слушали внимательно, серьёзно. Рассказывал я громко, с выкриками, часто выбрасывал руку вперёд, изображая стрельбу: сверстники замирали, старушки и прохожие поощрительно улыбались.

Меня это подзадоривало, и я старался от всей души.

Теперь-то я понимаю, почему они улыбались: я рассказывал всё это от первого лица. Это я был лётчиком-пулемётчиком, разведчиком-знаменосцем.

Уж насколько это смешно выглядело, не знаю, но, видимо, очень.

В этом отношении запомнилась мне такая сцена. Однажды дед был болен, и баба Аня взяла меня с собой в школу. Она ушла на урок, а меня оставила в учительской, наказав учителям присмотреть за мной. В учительскую зашла директор школы (она жила в нашем доме и знала о моих причудах). Только она переступила порог, как я подскочил, сунул ручонку ей в руку – так здоровались «участники».

-Ну, как живешь, Павлуша?

-Хорошо живу, здоровье нормальное. Только деда Федя подкачал.

-А что с ним случилось?

-Радикулит проклятый замучил.

-Тебе, значит, и заняться нечем? Расскажи нам хоть что-нибудь о своей прошлой жизни.

-Это можно. Столько пережито, что жизни не хватит, чтобы всё рассказать.

-Да, да, конечно. Вон у тебя и ножка почему-то завязана.

-Так пуля-дура. Не видит, куда летит.

-Жаль: прямо в ножку попала, нет бы мимо пролететь.

-Так это что! Другая вот в руку прямо саданула. Это когда я уже из разведки обратно шёл.

Подобрал раненого земляка, тащу… И как садануло! Ну, думаю, - всё! Посмотрел: а рука-то!..

-И куда же тебя?

-Да вот сюда.

Я постучал пальчиком по тому месту, по которому Алла Пугачёва стучит, когда позднее время показывает.

Молоденькие учительницы вылетели из учительской, зажав рты ладошками.

Я лишь добавил:

-Им это трудно понять.

Это уж было верхом моего перевоплощения - захохотали все. И я тоже. Мне было приятно, что они веселятся.

Прошли годы, я заканчивал школу, многое узнал, сориентировался во времени, но ощущение, что я был причастен к подвигу «участников», не оставляет меня по сей день.

Переход от этого самого прекрасного, самого интересного периода в моей жизни наступил примерно за год до поступления в школу. Федя (так чаще всего я называл деда Федю) каждый день показывал мне новую букву или цифру. Делал он это как бы между прочим, не утруждая ни меня, ни себя. Покажет букву перед выходом из дома, а потом при каждом удобном случае напоминает, нет ли тут чего-нибудь похожего на эту букву или цифру. Я угадывал, и мы оба были этому рады.

И я начал читать вывески на зданиях, афиши на кинотеатре, надписи на пачках, коробках, фантиках.

Однажды (это было в мае, а мне было уже шесть лет) баба Аня взяла меня не просто в школу, а завела в класс.

Она разговаривала с детьми. Они поднимали руки, что-то отвечали. И я решил проделать то же самое.

Поднял руку и на вопрос бабы Ани: «Что тебе, Павлуша?» - ответил: «Я хочу читать».

Ученики притихли, а я визгливо прокричал: «Учиться, учиться и учиться. Ленин!» В классе было необыкновенно тихо. Казалось, что даже не дышит никто. А баба Аня сказала: «Молодец, Павлуша. Садись. Хорошо».

-Нет! Мне надо «пять», - при этом я готов был зареветь. Тогда баба Аня попросила меня прочитать, что написано ещё на одном листе, который на стенке висел. Я опять точно так же прочитал: «Правила работы над сочинением!» И тут же все мальчишки и девчонки оценили: пятёрка!

Я был доволен, дома рассказывал об этом дедушке. Он был рад за меня. Потом мы с ним ходили покупать для меня школьные принадлежности. А первый день в школу я шёл парадным шагом. Постепенно я начал понимать, что не мог я быть «участником». Но вот в душе я «участник».

Не могу я себя от них отделить. Так уж, видно, и проживу с ощущением причастности к их великому делу".