Литературная страница

Откуда берётся отвага

Я – из сплава кружок,
я - медаль «За отвагу».
Не похожа на брошь, на кольцо,
на серьгу...
Я, чьи сёстры поднялись
на крышу Рейхстага,
Расскажу вам про жизнь –
как медаль – как смогу…
В. Макуров

В какой миг жизни отвага входит в сердце человека? Или он с ней рождается? Или существует особенная порода людей – героические, отважные личности… Живут ли среди нас такие, может быть, никем и не замеченные? Просто в какой-то мимолетный момент вдруг плеснётся отвага изнутри, обожжет смелостью нежданный поступок – и готов он, подвиг. Да думает ли вообще о таких высокопарных словах вчерашний деревенский пацанёнок и простой рядовой, ему бы до дембеля спокойно дослужить! И как случается, что домой такой паренёк приходит с медалью «За отвагу» на груди? Попробуем проследить жизненный путь одного из «рядовых» кавалеров почётной медали, полученной в самой страшной войне – Великой Отечественной. О том, как жили в то до невыносимости тяжелое и отважное время обычные деревенские парни, как становились они защитниками нашей Родины, где и за что получали свои награды, чем их жизнь похожа и непохожа на нашу, современную, рассказывает ныне уже ветеран Иван Наумович Богин. (В скобки взяты пометки интервьюера)

«НИКТО НЕ ЖИЛ ТАК»

История моя… Неинтересная она… Да никто не напишет!.. Никто не жил так, вроде как! Никто не жил! … Я рос без отца… Нас было щетверо. Четверо. У матери. В тридцатом году (пауза) колхоз образовался. Мать и лошадь, и сбрую, всё отдала. В колхоз. И осталась она только с детями из имушшества. Жили мы в топтанке (это нечто вроде землянки, пол которой покрывается утоптанной глиной и соломой). Ну коровёнка-то была, коровёнка. Огород был свой. Семьдесят соток. Мы его копали лопатой. Садили картоху. Ну и маленький огород был, морковку садили, лук. Капусту садили.

Я был у матери предпоследний. Были двое старших – брат с сестрой – и младший Василий... В школу пошёл. Девяти лет уже был, наверно. Четыре класса окончил, пошёл в колхоз и на работу. Тринадцати лет пошёл работать в колхоз. Кем работал? (Смеется) На любую работу! Куда бригадир прикажет, туда и идёшь! Приходилось на прицепе работать. Боронить. На быках. С лошадями управляться. Подпаском был. Вот такие вот вешшшы (вещи)…

Пока брат маленький был, его нянчил. Учился, а потом и за им. А где брат был, когда мы в колхозе работали? Дома был. Не-е, в пять лет всё уже, хозяин. Не было никаких этих. Фокусов.

Пятнадцать где-то мне было лет, война началась. Так и продолжали мы в колхозе работать. Работали… Год работаешь, а получаешь за год… В октябре! Заработок. Денег никаких не давали, а только выдавали зерно, пшеницей. Начинается уборка – с райкома партии приезжает уполномоченный. И до тех пор, покуда план не отправит в Ишим в «Заготзерно», до тех пор и не выезжает. Как только план выполнят, он садится на повозку – и до свидання! Тут председатель колхоза, бухгалтер начинают считать трудодни, сколько деревня заработала трудодней. Сколько людей работало, и сколько трудодней они заработали. Сначала отсыпят пшеницу на семена. А ту, что останется, свешают и начинают на всех делить. И получалось – по сто грамм, по сто пятьдесят. Может, грамм пятьсот гороху дадут тебе. Ржи. Вот такой расчёт. Всё. И продолжай дальше работать.

А колоски осенью боже избав собирать! За это судили.

Я считаю, тридцатый год – началось крепостное право. Человек, если вступал в колхоз, он не имел права никуда уехать, никуда уйти. Паспортов не было, справки тебе совет никогда не даст. Ты уже всё, законно не хозяин, а власть – хозяйка. Колхоз – хозяин. И куда тебя пошлют, туда и пойдешь. И работать! Женщинам указано было отработать в году 280 трудодней, хоть и семьи тогда большие были, ребятишки у них. На своем огороде работали вечером или ночью. Я матери лучину жёг на печке, она пряла.

Платили мы и налог. «Кулесбор». Деньгами. А откуда уж их взять – это дело твоё. А ещё – если ты имеешь корову, ты сдаёшь 360 литров молока. Раз корова есть – 32 килограмма мяса ты должон сдать! Если ты имеешь курочку – 100 яичек.

А когда война началась, появились облигации. Бумага такая, с номером. Она вроде как «играла». Не возьмешь облигацию – будут тебя дней двадцать в совете держать, пока не подпишешь. Ну не с чего было покупать их, облигации! Значит, выдавали их под роспись. Сначала берёшь облигацию на пятьдесят, сто рублей, а потом рассчитываешься весь год за неё. Где деньги взять? А делали что: варили молоко, фляги собирали, а потом на семь человек али восемь давали быка, фляги с молоком – на телегу и везли молоко в Ишим продавать. Один на телеге сидит, быком правит, остальные рядом пешком идут. Оттуда приедешь – в первую очередь за облигацию плати, а потом будешь налог платить. Даже из армии в пятидесятом году пришёл, всё ещё облигации ходили.

ОКОПНАЯ ПРАВДА

В сорок третьем меня забрали, в ноябре. Уже после меня – брата старшего. Он же не слышал ничего. Маленьким был, белены заместо мака наелся, и на уши у него подействовало. Всё равно взяли. Так я и не увидел его больше. Он после войны от чахотки умер.

Погрузили меня и ещё одного покровского и – в Ишим. На станцию привезли, там эшелон. Сбор. Приехали в Ачинск, это в Красноярском крае.

Ростом я был невелик. Где-то, наверно, полтора метра. А шинель мне дали… Одел её, а она мне до самого полу! Низ-то обрезали мне, а рукава! Что с рукавами делать? (И смех, и слезы) Шесть месяцев в Ачинске стояли. Хлебушко ржаной давали. Недопеченный – чтоб весил больше. Шестьсот грамм в сутки, картошку мороженную. Курс молодого бойца. В двенадцать ночи подымали нас, всю роту, и шли мы за двенадцать километров рубить и тащить на себе лес, казарму протапливать, портянки сушить. После такой ночи зато физзарядку можно было не делать.

В апреле на фронт отправили, всё. В Ачинск я приехал – пятьдесят три кило весил, уезжал оттуда – сорок восемь килограммов. Так ведь половина из нас ещё и мочились! Отчего? А от слабости! Мы Богу молились: только б на фронт, только на фронт от такой жизни. И за шесть месяцев я один раз стрельнул с винтовки. Нас ведь учили ещё строевой, «коротким коли – длинным коли», штыковой атаке, как в восемнадцатом году. Вот нас готовили к чему. Одели нас хорошо. Шинели английские, зелёные. Красные ботинки, не знаю, тоже, видимо, английские. Обмундирование хорошее, новое.

В пяти километрах от Смоленска лагерь был. Нас в эшелоне прибыло семьсот ребят. Все с двадцать шестого года (1926 года рождения). Шинель я там за сухари сменял, обычную серую взял, ботинки, брюки, гимнастёрку, всё сменял на б/у. Какая разница – убьют! А потом счастье мне выпало. Нас, видать, кто покрупней, выбрали и отправили учиться на сержантов-связистов. В специальное учебное заведение мы прибыли, там нам говорят: "Так, ребятки, учиться вы не будете, а вон, видите, аэродром на горе разбомблён, марш воронки закапывать!"

Десять дней или больше позакапывали мы, поработали, а тут как раз приказ вышел. «Десять сталинских ударов» назывался. И нас на фронт. И попал я сразу под город Витебск. В Белоруссии. И попал я в связь. Катушка, аппарат, винтовка, сорок четвёртый год шёл. Витебск взяли и пошли по всей Белоруссии. И болот там уйма, и леса. Деревень в Белоруссии почти не было. То есть нам они не попадались, колхозного населения мы не встречали. На месте деревень торчали печные трубы, крапивой заросшие. Деревни немцы пожгли, люди кто в партизаны ушел, кого поубивали.

Не помню уже, какие города, места проходили. Пришли в Прибалтику. Люди местные нас хорошо встречали. Латвию прошли, Литву. Оттуда нас в Восточную Пруссию перебросили. Вышли мы к Балтийскому морю, городу Кенигсбергу. Вот за освобождение Кенигсберга (сейчас российский город Калининград) мне и дали медаль «За отвагу».

Мое дело было связь тянуть. Пехота пошла, а я – следом за ними. После атаки с батальона в полтораста человек не оставалось ничего. Людей выживших по пальцам одной руки можно было пересчитать! Сразу меняли на новое пополнение. Забирали уже всех под чистоган. Только что старше Сталина не брали. А похоронных бригад у нас не было. Не под силу и некому было СТОЛЬКО захоронить! Если двадцать семь миллионов погибло – это сколько людей на похороны надо! Вот погиб у нас расчёт целиком. Я-то уцелел, я в ровике был, а их на прямую наводку поставили. Звонит мне командир батареи: "Богин, что там у вас?" "Сейчас посмотрю", – говорю ему. Посмотрел – делать нечего, отвечаю: "Все убиты". Он: "Сматывай связь!" А они так и остались лежать…

Случай расскажу. Мы в апреле взяли Кенигсберг – рожь была примерно пятнадцать сантиметров. А мы отправки в Японию ждали, землянки себе выкопали, в них жили. Где-то в октябре меня обратно с батареи посылают на сержанта учиться, на связиста. Приехал я туда. Нас человек пятнадцать собралось. Нам говорят: "Вы пойдёте хоронить убитых". Вот мы, пятнадцать человек, и пошли. Рожь выколосилась уже! То, что от солдат осталось, мы с расстояния в пять метров землей мало-мало закидали – считается, похоронили.

МИР

В сорок пятом приехали мы в Ставропольский край, в город Георгиевск, маленький городишко. И поселили нас в двухэтажном клубе. А строение было деревянное, только оштукатуренное. Солдаты заняли первый этаж, офицеры второй. Ночью кричат: "Пожар!" Печки старенькие, железные, сухое дерево вспыхнуло. Верхний этаж полностью сгорел. Нам жить негде. Батарею расформировали. Не знаю, куда «стариков» отправили, по домам, наверно. А меня направили в Пятигорск, в танковую школу.

Прошёл я её за полгода, и в сорок шестом был уже механиком-водителем в Австрии, в Вене. Это уже были совсем другие условия! Часть-то техническая была, а я все пять лет на эксплуатационной машине проработал, экипаж был свой – три человека (нравится деду про Австрию вспоминать). Так до самой демобилизации я там прослужил. Точнее – до ноября пятидесятого.

Пришёл я уже не в топтанку, а в … амбар! Мать купила амбар, сделала избушечку. Поступил работать налоговым агентом. Полтора года по Покровскому сельсовету собирал налоги, потом в деревне Благодатное. А потом рассудил – не буду же всю жизнь налоги собирать (мало кто в наше время рассудил бы так же), вот и стал шоферить. Проработал шофером до пенсии. Ну вот и всё, интересного больше и нет ничего рассказать!.. Только не говорит дедушка Богин, что есть у него фотография, снята она с Доски почёта. Там внизу скромненькая подпись: «Шофер И.Н. Богин, выполнил план на 225%». А чем эта надпись хуже медали? Вот такое оно, скромное поколение отважных людей. Отважных на войне и в мирной жизни.

Постскриптум: хотелось Ивана Наумовича с заслуженной медалью запечатлеть, ан-нет. Не подумал дедушка о благодарных потомках, потерял в переездах медаль. Один "докУмент" остался.