За горами, за лесами

Тобольск – уникальный памятник планировочной культуры

Однако эта мысль покажется слишком трудной для постижения сегодня, в дни упадка градостроительного искусства. Сейчас и город, и улицу преподносят чаще всего как сумму особняков, более или менее достойных внимания туристов. Искусство ансамбля, которым владели древние градостроители, кануло в Лету. Вот почему редакция предлагает очерк краеведения, в котором город осмысливается как пространственная система. Очерк написан четверть века назад и интересен динамичным балансированием между живым впечатлением и анализом, между лирическим дневником и трактатом.

Автор иногда комментирует свой текст, проверяя его сквозь призму сегодняшней реальности.

Если вы впервые соберётесь в Тобольск, лучше всего изберите водный путь. По железной дороге, конечно, удобней - спору нет. А с воды - выгодней для полноты обзора, для неожиданной радости взгляда, для удивления сердца. Плывёте себе и плывёте, и глаз лениво созерцает леса, луга и снова леса — так и клонит в дремоту. И вдруг за каким-то поворотом реки возникает этот зелёный холм, торжественно коронованный белым. Откроется враз, без деталей - как сказочная грёза, навеянная ещё в детстве: «За горами, за лесами, за широкими морями...» И потом вы ещё долго будете плыть к этой белокаменной панораме и, приближаясь, различите постепенно и сторожевые башни, и крепостные стены кремля, и восклицательный жест колокольни, и сияние маковок Софийского собора - всё, что привычно связано в нашем воображении с седой стариной, подвигами богатырей, былинами.

Бросается в глаза, что место для Тобольска выбрано экономически целесообразно: на слиянии могучих водных артерий - Иртыша и Тобола. Как точно стратегически: 30-саженный Троицкий мыс практически неприступен, он господствует над огромной территорией - и река просматривается, и то, что за рекой, и Княжий луг, и то, что за лугом. Но выбор места точен ещё и эстетически: явление белокаменных хором — неожиданность заданная, хорошо подготовленная эмоционально, соразмерная пейзажу, в котором возникла.

Здесь то ли река протекает у подножия городских стен, то ли город вовлечён в движение реки и проплывает вдоль её берегов... То ли кремль приютился на отвесном яру, то ли сам этот яр — дело человеческих рук... А небо с обрыва Троицкого мыса откроется таким бесконечно распахнутым вширь, что как-то особо поймёшь чисто сибирский смысл слов «вольный воздух»...

Выходит, наше удивление подготовлено тем вза¬имным действием природы и зодчества, где природе отводится роль не живописного фона, но активного начала. Именно она задаёт масштаб, меру, ритм человеческому жилью, и храму, и крепости. Она и сама, если хотите, уже крепость: попробуй-ка, враг, подступись к Троицкому мысу! Только это надо открыть, увидеть впервые. Открыть красоту места как высшую пользу и пригодность для жизни города.

Впервые шагая улицами нижнего города, вы всё время будете тянуть голову вверх, как подсолнух к солнцу, не выпуская из поля зрения кремлёвский силуэт. Сейчас, когда - по мере вашего движения - всё сокращается расстояние между вами и панорамой и вы чувствуете, что любые улицы, как бы ни колесили, втянут вас в её пространство, сейчас вы оцените и свободную живописность силуэта, а главное - порадуетесь, что каждый поворот улицы дарит новый обзор, добавляет какое-то новое впечатление... То золотые главы Софии полыхнут среди ясного неба, то проём Рентереи, остроумно перекинутой поперёк лога, позовёт в своё ущелье, как в ворота прошлого...

Своеобразная прелесть этого города в том, что вольная распахнутость всем стихиям и уютная живописность сочетаются с чётко обозначенной топографией. Есть нижний посад и есть верхний. И между ними - натянутая струна Прямского взвоза. Его лестница ныряет в арку Рентереи у всех на виду, так что арка становится вдвойне центром композиции — и архитектурным и функциональным: вход в верхний город. Иными словами, город сразу предлагает вам ещё и развёрнутую по вертикали топографическую карту, видную издалека, в сущности, отовсюду с нижнего посада. Ни у кого не надо спрашивать дорогу к кремлю.

Четверть века спустя

Сейчас принято считать тобольский кремль «чудом света» (особенно после Всероссийского туристического конкурса «Семь чудес света»). Но поистине чудом света в Тобольске является не кремль как таковой, а уникальная планировочная структура. Она двухчастная: есть верхний посад и нижний. И соответственно два центра: кремль и Базарная площадь с церковью Захария и Елизаветы.

Прямской взвоз - ось в пространстве и времени

Теперь оцените сибирское слово «взвоз», почти позабытое россиянином. Любуясь энергией этого слова, Леонид Мартынов восклицает в «Сибирском летописце»: «Крут взвоз!» Как начнёте одолевать его, вскоре поймёте, что прав поэт. И тогда — послушаемся своих ног. Преодолев несколько крутых маршей лестницы, присядем на скамеечку: есть что вспомнить.

Прямской взвоз - ориентир и географический, и исторический. Ведь впервые проторили по нему тропу удалые молодцы из отряда Данилы Чулкова, когда тащили вверх, в гору, пахнущие смолой деревянные плахи... Вот уж кому, наверное, взвоз показался действительно крутым...

Кто же он, Данила Чулков? И почему на подступах к верхнему городу уместно вспомнить его имя, хоть оно и не прославлено так, как легендарное имя Ермака? Не ратными подвигами прославил своё имя письменный голова Данила Чулков. Хоть и был он человеком воинского чина, да другая ему досталась служба: не мечом и пищалью, а дипломатической гибкостью, практической сметкой, организаторским талантом утверждать на иртышских кручах власть Русского государства.

Стояло лето 1587 года. Уже шесть лет протекло после победоносной битвы Ермака у Чувашского мыса, а власть русских в Сибири оставалась довольно призрачной. Посудите сами. Хан Кучум, бежав из Искера, только и мечтал о потерянном ханстве Сибирском: он удалился в верховья Иртыша, откуда делал стремительные разбойные набеги. В Искере, бывшей ставке Кучума, правда, сидели русские дружинники, но своевременной помощи от своего государя они не получили и, подкошенные цингой, отступили от Искера обратно за Камень (Урал). Да и сам Ермак, заманенный на Вагай с небольшим отрядом, погиб от руки вероломных азиатских врагов. Татарские князьки стали подумывать было: уж не вернулись ли старые времена? И вот тут-то в самые первые летние дни 1587 года случилось для них непредвиденное: к устью Тобола уверенно плыла флотилия свежевыструганных судов. В ладьях сидит пятьсот воинов, а ведет их не воевода, а письменный голова Данила Чулков - так докладывали конные разведчики князя Сейдяка, который правил тогда Искером. В татарском стане, конечно, тревожились, ожидая сражения.

Однако флотилия, войдя в воды Иртыша, пошла по его течению... Искер остался в стороне. Вот струги причалили около крутого берега, вёрст 15-18 от Искера. Странное дело, русские высадились, взяли топоры и стали рушить, кромсать свои корабли. Татары только диву давались... С вершины отвесного холма подали знак, и казаки потащили брёвна и плахи наверх, потащили не прямо с реки - там мыс отвесней, а в обход, по тому сухому логу, который и стал отныне взвозом. Тут-то татары и смекнули, в чём дело.

Этот прием, удививший татар, - строить город из судового леса - хорошо был известен на Руси с древних времен. Хотя, строго говоря, всё, что возникло вскоре на холме, - частокол, воеводская изба, амбары, землянки для казаков - едва ли можно было назвать городом. Это был всего-навсего острог, или крепость. «Ладейный острог» - величают его ранние сибирские летописи в память о тех ладьях, что казаки Данилы Чулкова строили на зимовке в Тюмени, а разобрали летом у Троицкого мыса.

Кстати, мыс получил свое имя по церкви живоначальной Троицы, срубленной казаками из того же ладейного леса. Выходит, и топоним «Троицкий мыс» - отдалённая память о том летнем дне, когда Данила Чулков открыл это место, а вместе с тем - неведомо для себя - и целую цепь шагов освоения Сибири.

Любопытно, что крутой подъём этот имел название и Базарного, и Софийского, и Торгового, а исторический отбор предпочёл всем Прямской взвоз.

Не правда ли, само название сродни поэтической строке, оно вбирает в себя и колорит места, и неповторимость исторического времени, и намекает на топографическую функцию.

Сам по себе взвоз намечает композиционную ось верхнего посада. Но подобные правильные слова разве в силах передать то странное волнение, с которым ты подымаешься в каменном ущелье да по булыжной мостовой, видя над собой лишь лоскуток неба? А уж если спускаешься вдоль мрачных теснин, то будто погружаешься в колодец прошлого. А как достигнешь дна – тут тебе зрительный шок по принципу контраста: окоём неоглядный. Казалось бы, что такого особенного в подпорных стенах? Инженерное сооружение, возведённое вынужденно как страховка от оползней Сухого лога. И вдруг такой образный аттракцион: путник в движении по булыжному пандусу напрочь отрезан от современности. Едва ли автор проекта военный инженер Яков Укусников предполагал, что его вспомогательное сооружение превратится в уникальный архитектурный объект. Чудо да и только!

Добавим, что и название чуда - Прямской взвоз - тоже памятник, как и другие топонимы: Завальное кладбище, Панин бугор, Софийский двор. невольно возникает вопрос: как тогда понимать памятник?

Есть памятники, подобные музейным экспонатам - они раскрывают свою причастность к истории специальной табличкой. Скажем, нынешнее здание подгорной поликлиники связано сразу с именами Ершова, Алябьева, Менделеева (здесь жил Алябьев, родился Менделеев, работал Ершов). Другие не торопятся раскрыть свою тайну. На Красной площади, у стен тобольского тюремного замка, завершался очередной этап мучительного многодневного пути, которым шли в Сибирь тысячи колодников. Это был путь на каторгу светлых умов России, важных «государственных преступников» Михаила Илларионовича Михайлова, Николая Гавриловича Чернышевского, Фёдора Михайловича Достоевского... Иных везли к тобольскому тюремному замку сани, иных - дорожные крытые возки, но Красная площадь для всех бунтовщиков была последним прощальным глотком вольного воздуха на пороге казематов.

Не будет преувеличением сказать, что весь старый Тобольск, насквозь пронизанный историей, - огромный музей под открытым небом: вступая в него, не билетом запасайся, а воображением, вниманием, сосредоточенностью.

Простительно ли музею было бы жить и действовать в отрыве от заповедной земли Тобольска? Эта прежняя изоляция наносила взаимный урон обеим сторонам. Вот почему в 1961 году Тобольский краеведческий музей преобразовали в историко-архитектурный заповедник. Его территория включила всё самое ценное в городском зодчестве: кроме Софийского двора, Гостиного двора, Рентереи сюда вошли пять церквей (Спасская, Петропавловская, Захарьевская, Михаило-Архангельская, Крестовоздвиженская), дом декабриста Фонвизина, остатки городского вала, могилы на Завальном кладбище, дорогие сердцу каждого русского.

Получается так, что старый Тобольск, музей-заповедник, краеведческий музей - это разные уровни, разные звенья одного понятия, сопряжённые между собой в сегодняшней жизни. Это понятие заповедности.

В жерновах между былинностью и промышленностью

Кстати, почему на первую встречу с городом мы приглашаем пойти непременно со стороны реки? Только ли из прихоти - чтоб повторить путь Ермака, Данилы Чулкова, тысяч первопроходцев? Нет, если это и прихоть, то только попутная, совпадающая, однако, с главным расчётом. Расчёт в том, чтобы войти в мир старого Тобольска с парадного хода, с той именно стороны, откуда распахивается панорама и историческая, и поэтическая одновременно.

И достижим этот расчёт потому, что в своё время, в конце прошлого века, случилось так, что Транссибирская магистраль обошла Тобольск стороной, а значит, и экономический прогресс прогрохотал мимо. Город как бы законсервировался в своём прежнем обличье, и время не внесло капитальных поправок в его градостроительную среду.

Поправки, конечно, были, но не такие существен¬ные, чтоб изменить панораму былинного города, в которой так плотно сомкнулись история и поэзия. Реальная угроза для панорамы возникла только в 60-е годы нынешнего века. Сначала появилось на Троицком мысу, со стороны реки, здание общежития рыбопромышленного техникума, потом вдруг наме-тилась напряжённая ситуация с телевизионной вышкой.

Сразу уточним наше отношение к былинности. Было бы ханжеством не замечать, что былинный город, как правило, неблагоустроенный, что архитектурный миф, так пленяющий наше воображение на открытках, фотографиях или кинопленке, не всегда восхищает проживающих в нём жителей... Былинность и бытовой комфорт с трудом уживаются друг с другом. Словом, право тоболяков на телевидение в реальной действительности никто бы не осмелился оспаривать. Но проектировщики почему-то привязывали эту вышку к Красной площади! Сейчас это покажется неуместным и безграмотным не только специалистам культуры. Но тогда пришлось вести целую кампанию в прессе, и местной, и столичной, против опасного соседства кремля и вышки. Что произошло бы с панорамой? Всё осталось бы на своих местах - и всё бы разрушилось. Распался бы ансамбль кремля, разрушилась бы его эстетическая система. Вышка «перекричала» бы главную вертикаль кремля — колокольню. Более того, нарушился бы масштаб, который задаёёт монументальная масса Софийского собора.

Конфликт в конце концов завершился благопо¬лучно: вышка приземлилась на пустынном Панином бугре. Но сама ситуация словно специально смоделировала для всех вопрос: что произойдет, если рядом со старым центром выросли бы типовые здания новых масштабов?

Это были первые подступы к проблеме: как со¬отнести новый город с историей.

Помните слова Михаила Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью»? Их пророческий смысл по достоинству оценили с открытием месторождений нефти и газа в Западной Сибири. Весь тюменский край становился главной энергетической базой страны, и Тобольску, в своё время отрезанному от магистральных дорог истории, открывалось принципиально новое будущее. В сущности, окончательно судьба города определилась, наверное, только в 1969 году, когда правительство решило начать здесь огромную стройку - нефтехимический комбинат. Ещё за полтора года до того академик Алексей Окладников в статье «Приобщение к прошлому» не исключал и другого возможного пути развития: заповедник и на базе его - туризм. Стало быть, всё могло пойти по ростово-суздальскому варианту, и вот тогда Тобольск действительно превратился бы в город-музей...

Развивать экономику на базе прошлого и осваивать экономическую новь - задачи принципиально разные. И проблема стыковки прошлого и будущего приобретала в Тобольске особую остроту. В крае, где открыли нефть, стремительно менялось лицо земли. Тобольск осмысливался как неиспользованный экономический резерв. В 1967 году в Тобольск пришёл первый поезд по железнодорожной ветке, связавшей город с Тюменью. Это событие, пожалуй, играло для истории места не меньшую роль, чем сооружение острога Данилой Чулковым «сотоварищи».

Четверть века спустя

Собирая впечатления о своих «этюдах о заповедном городе», бродила я по подгорным улочкам–закоулочкам с чувством обречённости: вот-вот околеет в болотах своих нижний посад.

Ни для кого не секрет, что под горой слишком высокий уровень грунтовых вод. Обитатели десятки и сотни лет худо-бедно поддерживали дренажную систему, отводя излишки воды канавками. Но когда градообразующим фактором стал нефтехимический комбинат и пошёл массовый отток жителей и предприятий в нагорную часть, вот тут-то и возникла угроза полной деградации жилой среды. Как известно, долго живёт то, что служит. К тому же природа в городском пространстве, как видите, не сводима к одним только дивным видам.

Я так боялась увидеть агонию, что только лет через двадцать отважилась посетить Тобольск. В городе как раз в ту пору царила эйфория, раздуваемая туристической рекламой. Ещё бы, в нижнем посаде появились признаки жизни! Реанимация в основном свелась к осушению болота, в котором мог увязнуть нижний посад. Но жить стало можно! Тем более что газ провели.

Словом, осенью 2007 года я снова оказалась в пространстве нижнего посада, про который не зря говорят духовно зрячие, что именно здесь обитает душа Тобольска. Мне показалось в те дни, что душа города отлетела. Закованная в железо река Слесарка превратилась в арык, а любовно отделанные реставраторами особняки казались сиротливыми драгоценными вставками посреди хаоса. Рядом с великолепно отреставрированным домом губернатора в какой-нибудь сотне метров - покосившийся заплот с ржаво-жестяными заплатами, и тут же, рядом с очередным пепелищем верховой ветер по-разбойному раскачивает сетку над многострадальным особняком Корниловых (по рассказам тоболяков, немыслимые средства на его возрождение ухнули в прорву).

Главная боль в том, что эффектные частности никак не увязаны с исторической средой. Да, жить можно, спору нет! Стали строить коттеджи и таунхаусы, но их пёстрая толпа у подножья Троицкого мыса ломает структуру старых кварталов. Это интенсивное строительство без концепции целостной архитектурной реорганизации среды было бы приемлемо в заштатном посёлке, но никак не в заповедном городе, претендующем на роль туристической Мекки.

Почему бы не взять для начала хотя бы единственный квартал и не воспроизвести системно его исторический облик? Ведь у Тобольска есть мощный козырь: губернский строительный комитет сохранил все архитектурные проекты. Никто это богатство не востребовал.

И получилась ситуация парадоксальная. Именно за улицей Декабристов, за пределами прогулочных туристических зон, сохранилась естественная городская среда. Здесь никогда не жили купцы и чиновники, и здесь простой люд живёт в своих избах, как жил испокон веков: дрова заготавливают, бани топят, скот пасут. И, конечно, отводят воду в сторону Иртыша или малых речек.

Архитекторы обычно говорят, что можно разрушить старый город, не ломая ни одного здания. Мысль может показаться странной несведущему человеку и потому нуждается в пояснении. Каждый архитектурный объект живет не изолированно в городском организме, не сам по себе, а в сложном взаимодействии с другими постройками, видовыми перспективами, рельефом. Эти связи не особенно осознаются нами в житейском, повседневном восприятии городского пейзажа. Мы обычно довольствуемся чувством, говорим: вид живописный или, наоборот, унылый, однообразный. И только стоит эти связи нарушить, порвать, как нами овладевает, казалось бы, беспричинное чувство утраты. Может, и спилили всего-навсего вековой тополь или снесли деревянный дом, отнюдь не уникальный сам по себе, а общая картина гармоничного равновесия нарушилась, и брешь в пейзаже отзывается болью. Скомпоновать цельный фрагмент городского пространства нелегко, и порой даже мучительно объяснить его художественную органичность - разрушить же можно мигом, притом не прибегая ни к топору, ни к динамиту...

Так получилось, к примеру, со Спасской церковью (1710 г). Только случайно вы можете на неё наткнуться, если придёт вдруг каприз свернуть за угол стандартного дома на улице Клары Цеткин (ныне ул. Семёна Ремезова). Вас одинаково может поразить тогда и своеобразная пластика стены с причудливой игрой светотени от лепных очелий над окнами, и пол¬ная изоляция бывшего храма среди массовой застрой¬ки. Строение оказалось словно в каменном мешке, оно лишено живого воздуха пространства...

Одинаково справедливо будет утверждать по поводу Спасской церкви: она есть - и её нет. Она есть как ценный фрагмент, по которому с большим или меньшим успехом можно восстановить целое. Так по бивням мамонта в палеонтологическом отделе мы догадываемся, как выглядел этот зверь в целом. Её нет в том смысле, что обрублены все её связи с окружающим пространством, она не действует как архитектурный объект, не является ни завершением какой-то видовой перспективы, ни вертикальной доминантой, потому что в довершение всех её печалей она лишена купольного завершения, то есть выглядит неким «всадником без головы».

А теперь давайте задумаемся над тем обстоятельством, что, как бы ни бродили по улочкам и мостикам нижнего города, а кремль всегда, с любой точки, неизменно реет над нами. Его можно уподобить дирижёру, который с величественного постамента управляет целым ансамблем солистов - белокаменных приходских церквей. Как это обеспечивается? Только ли одной высотой Троицкого мыса?

Возникает задача: понять старый город как цельную систему. Потому что, на наш взгляд, только на таких основаниях стоит говорить о нём как о стихийном музее. Ведь если мы уподобимся туристу, который дивится на каждый достойный внимания дом в отдельности, тщательно фиксируя все сведения о нём, то в погоне за сведениями, пусть важными, не рискуем ли мы потерять то ценнейшее ощущение истории, которое может родиться от движения в исторически сложившейся среде? Один дом хорош, а другой ещё лучше. Что из этого? Было бы нелепо складывать город как арифметическую сумму впечатлений от ряда домов... Так и лес - не сумма деревьев, а единый живой организм, живущий по закону сообществ.

Четверть века спустя

В середине 80-х годов осмысливая город, я не подозревала, что лет через 15 получу мощное подкрепление своему интуитивному постижению, как из природного дикого лона произрастал целостный образ города. «Природа словно входит в город, а город бросает свой отблеск на окружающий пейзаж», - я готова подписаться под каждым словом. А меж тем, строки написаны ещё в 1922 году, а дошли до нас в конце 90-х – вместе с лавиной литературы, возвращённой из идеологической тюрьмы. Крепко забытое старое. Оказывается, первой жертвой сталинизма стало краеведческое движение. Уже в 1929 году увидели крамолу в идеях отечественного «градоведения», основанного профессором ленинградского университета Гревсом. Я процитировала строки его талантливого ученика Николая Павловича Анциферова из книги «Душа Петербурга». Само название здесь слишком говорящее. Душа города (или genius loki – дух места) мыслится как синтезированный образ, трудно выразимый словами, вбирающий в себя запахи, особенности рельефа, звуки колоколов, наклон улиц, близость реки или дубравы, сеть каналов, тип планировки…

Профессор Гревс, в частности, рекомендовал «завоевание» любого города начинать с посещения вышки. Так, Рим откроется враз с Яникульского холма, Венеция и Флоренция – с высоты стройных компанилл, а Париж – с холма Монмартр. Такие виды чрезвычайно полезны для понимания топографии, хотя и несут с собой неизбежный эстетический проигрыш: с высоты птичьего полёта видимое кажется слишком плоским. Однако созерцающий охватит взглядом всю панораму, без которой образ города не получит завершённости, а значи, не сложится цельно.

В Тобольске для обзора с высоты птичьего полёта сама природа смоделировала уникальную смотровую площадку – кромку Троицкого мыса. Душу города легче всего поймать в силки нашего исторического воображения именно здесь.

Стихийное и регулярное: Их конфликт и контакт

В последние годы, надо сказать, возник особенно пристальный интерес к древним городским сообществам, к постижению тех закономерностей, которые определяли облик старинных русских городов. Трудно переоценить заслуги в этой области, принадлежащие кандидату архитектуры Галине Владимировне Алфёровой. Найденные ею новые материалы по истории градостроительства в XVI-XVII веках привели к выводам, которые перевернули привычные представления в науке.

Прежде всего, что такое свободная планировка? Полагали, что она связана с усадебным типом застройки и что в основе её лежит принцип стихийно¬сти. И потому регулярная (правильная) планировка, которая придёт на смену свободной с начала XVIII века вместе с реформами Петра I, - более высокий этап культуры...

Но всё оказалось не так-то просто. По мнению Алфёровой, ни о какой стихийности в средневековом русском городе и речи быть не может. Город планировался так, чтобы каждая усадьба в нём непременно была связана с природой и доминантами . Никто никому не должен мешать видеть природу! — вот главная заповедь свободной планировки, и для соблюдения её предписывался целый свод правил, ограничений, регламентаций. «Каждый житель в городе может не допустить строительства на соседнем участке, если новый дом нарушит взаимосвязи... жилых сооружений с природой, морем, садами, общественными постройками и памятниками».

Скажем, было предусмотрено: если корни вашего дерева попадают на усадьбу соседа, он имеет право их обрубить. Деревья не должны закрывать «прозор» (вид) на церковь или реку. Выходит, свободная планировка означает вовсе не абсолютную свободу, не планировочный хаос, а последовательную ориентацию на определённые ценности. Только это другие ценности, нежели в «регулярном» городе. «Прозоры», или видовые перспективы на луга, перелески, реку, признаются в сознании древних градостроителей высшим благом.

И тут придётся пояснить, что эта устойчивая традиция восходит к «Закону градскому», известному на Руси по крайней мере с XIII века, а тот в свою очередь — к античному законодательству, которое пришло к нам через Византию. Закон этот свято выполнялся ещё со времен Киевской Руси, а к середине XVI века его положениям неукоснительно следуют в градостроительной практике через систему приказов.

Алфёровой удалось обнаружить множество планировочных чертежей, смет, указаний воеводам, которые рассылали из Москвы по всей Руси приказные служащие. Выяснилось много любопытного... Воеводе, например, давалось право расселять жителей, нарезать им участки, но не самовольно, а под контролем приказов. Воеводы обычно посылали свои донесения в приказ раз в год, но сверх того — в случае всякого изменения застройки!

«Никто никому не должен мешать видеть природу и храмы!» Легко сказать! Но представьте, как сложно этого добиться в планировочной системе, как много надо учесть, предусмотреть, продумать. Какая уж тут стихия! Вот почему Алфёрова считает регулярную застройку более простой в исполнении. Вот почему, очевидно, с таким трудом пробивались идеи регулярной застройки сквозь вековой опыт народа, сквозь толщу его привычек и идеалов...

Почему мы так подробно вникаем в это? Нам предстоит понять Тобольск как пространственную систему. Но разве это сложно? Казалось бы, достаточно с высоты Троицкого мыса бросить взгляд на бывший нижний посад, как мы увидим в плане прямые стрелы улиц. Чем не регулярная планировка?

Сразу надо снять недоумение. Город, который складывался не вдруг, а веками, несёт в себе разные культурные слои, и в его строительной материи воплощаются идеалы разных эпох. То, что сейчас мы видим отстоявшимся, застывшим, - скажем, логичную прямизну магистралей - когда-то прокладывало себе дорогу в ожесточённом поединке со старым, отжившим. Да и проложило ли до конца?

Пожалуй, главное своеобразие старого Тобольска в том, что принцип регулярной планировки осуществлён здесь только в пределах транспортной целесообразности. Правильная сетка улиц отнюдь не была жёсткой, и где местность диктовала свои условия - речка ли бежала, овражек ли возникал, там проектный план легко приспосабливался к ландшафту. Ценность «прозоров», освящённых древней традицией, была так велика в сознании русских строителей, что ради гармонии (красоты вида или любования храмом) не то что пренебрегали геометрией, но не превращали её в догму.

Довольно побродить вокруг Базарной площади на нижнем посаде, как станет понятным, что ни правильный прямоугольник торговых рядов, ни заданный геометризм улиц совсем не мешают Захарьевской церкви быть зрительным центром этого маленького комплекса. Строго говоря, она не стоит как завершение всех прилегающих улиц, но тем не менее замыкает внутренние видовые перспективы, что легко достигается двухэтажной застройкой.

Иерархия главного и подчинённого осуществляет¬ся не столько в плане, сколько на уровне вертика¬лей. Никто никому не мешает любоваться самым красивым, не забывать о красоте истинной посреди торгов и житейской суеты.

Благородством своих пропорций Захарьевская церковь украсила бы любой город. Она являет собой зрелый образец того барокко, которое историки культуры именуют сибирским. Взгляните только на эти своеобразные картуши, в которые превратились дуговые фронтоны: не правда ли, какое причудливое, какое «кудрявое» завершение! Оцените, как стремительно возносится эта церковь над гладью величавых вод, как радостно вплетается её силуэт в панораму «дикого брега» Иртыша, изяществом своим контрастируя с суровым пейзажем...

Да полно, так ли уж он суров? Возможно, расхо¬жее и самое общее представление о суровости сибирской природы рассеется, если направить своё внима¬ние на прихотливую перспективу Вершины.

Вершина - так называется овраг, но это и название улицы. Улица в овраге. Трудно передать словами ту степень живописной уютности, с какой овраг приютил городские усадьбы... В какой-то степени это впечатление создаётся и разновысотностью небольших террас, отвоёванных человеком для жилья на холмистых берегах маленькой речки Курдюмки, но главное — лесистостью склонов.

Вершина - чудом уцелевший фрагмент той средневековой среды (слободы), когда городская усадьба практически ничем не отличалась от сельской, наглядный исторический исток освоения и приручения природы. И видно, как человек не вырубает природу под корень, а органично приспосабливает к ней свои интересы. Могучие ели и сосны несут службу, скрепляя своими корнями берега оврага, но те же ели - ещё и выразительные силуэты, подобно дозорным разбросанные по высоткам, и силуэты эти скрепляют собой пейзаж, точнее, дают ему ритмическую завершённость. Так функциональное и эстетическое в народной традиции идут рука об руку.

Мы сопоставили два сохранившихся фрагмента естественной городской среды как два способа трактовки пространства. В них или храм, или природа становятся главным акцентом. Явные отголоски «древнего» Закона «Градского». Словом, развитие в пространстве неукоснительно подчинялось градостроительной традиции. Строительство городов было государственной политикой (в старину говорили «государев город»), и первоначальное формирование Тобольска шло под непосредственным управлением из Москвы. Командо¬вал работами и слал своих мастеров Сибирский приказ.

Однако город рос, менялась его экономическая и сословная структура, хотя бы в чисто количественных соотношениях. Свободная планировка при всех своих потенциальных возможностях не универсальна. Достаточно сказать, что принцип свободной планировки на нижнем посаде, изрезанном речушками, привёл к тому, что город стал задыхаться без просторных транспортных коридоров. Усадьбы с их огородами и службами распластывались столь вольготно, что на иных улицах невозможно было разъехаться «двумя телегами свободно». Стало быть, городская система начинает страдать функционально, бьётся в плену старых градостроительных методов.

Тобольск к тому времени, когда план регулярной его застройки был утверждён в Петербурге (1776 г.), являлся центром губернии, и губернатор Чичерин много и бесплодно хлопотал по поводу внедрения в практику новых строительных принципов. Время от времени Чичерин пускал в ход через полицеймейстера систему штрафов, но дело с места не сдвигалось: упорно ставили усадьбы по-старому, игнорируя всякое понятие о «регулярной» улице. Осуществить проектный план казалось нереальным.

И тут случился «большой пожар» (1788 г.). Тобольск пожарами не удивишь, и он горел такое количество раз, что при желании можно его историю представить как историю погорельцев, возрождающихся из пепла. Но этот пожар, случившийся уже во времена наместничества, превзошёл все масштабы, пожрав почти все дома, и бедные горожане рыли земляные пещеры в Панином бугре, чтоб как-то выжить. Но получилось так - нет худа без добра, что пожар расчистил поле деятельности для нового проекта, который давно назрел и экономически, и идеологически.

Именно сейчас, когда застройка строго подчинилась плану, стало возможным наконец пробить «большие проезжие» (т. е. магистрали). Но кроме того, сама регламентация строительства стала способом привести в систему изменившуюся сословную структуру.

Казалось бы, и в средневековом городе социальное расслоение прочитывается довольно чётко: в кремле и около кремля живёт феодальная аристократия (воевода, дьяки, дворяне), а дальше, на посадах, - ремесленный люд, стрельцы, «всякого чина жители». Однако к концу XVIII века лестница сословий в городе несколько изменилась. Теперь особо заметное место в социальной иерархии занимала купеческая верхушка. Естественно, что ей полагалось и почётное расселение.

По генеральному плану застройки, утверждённому Екатериной II в 1784 году, на нижнем посаде вокруг деревянного гостиного двора предписывалось строить только каменные двухэтажные дома, что было по карману только именитому купечеству. Кстати, строительство каменных особняков поощрялось самыми большими наделами усадеб (каждая размером 20х40 сажён). Так на нижнем посаде начал формироваться торговый центр. Строительство деревянных домов на каменных фундаментах поощрялось уже меньшим участком (20х30 сажён), и усадьбы нарезались вдоль улиц под горой. За Знаменским монастырём можно было получить ещё более скромные наделы, а ещё дальше, на окраине города,- и того меньше. И уж беднота могла себе позволить обычные рубленые избы.

Тут явно виден принцип сословной центричности: чем бедней, тем дальше от центра, с глаз долой. Но ещё бросается в глаза и то, что эти «большие проезжие» — Троицкая, Вознесенская и Петропавловская улицы (на горе) и Архангельская, Рождественская, Благовещенская (под горой) - это именно идеальные лучи, ориентированные на кремль.

«Бросается в глаза» — отнюдь не поэтическая вольность. Всю чёткую сетку улиц и площадей, подчинённую генеральному плану конца XVIII века, можно обозреть в натуральную величину с высоты Троицкого мыса или Панина бугра: нижний посад расстилается перед нашим взором как на ладони. И кстати, «большие проезжие» по сей день сохранили своё магистральное значение, особенно нагорная Вознесенская (ныне улица Семёна Ремемзова) и подгорная Архангельская (ныне улица Ленина).

Итак, сетка улиц - память о том плане регулярной застройки, который удалось осуществить в Тобольске после «большого пожара». Но ведь весь ансамбль нижних приходских храмов и главенствующего над ними кремля - наследие свободной планировки. Стало быть, геометризм улиц вовсе не отменил перекличку белокаменных солистов, или - точнее говоря - не исказил высотные соотношения вертикалей.

Не оттого ли Тобольск так уютен? За явными элементами геометрической правильности и рационализма в нём сквозит чрезвычайная живописность жизненного пространства. Оно податливо лепится, следуя мягким контурам природного рельефа, открытое даже самими правильными своими лучами - «прозорами» - всем стихиям. И всё-таки в этой непринуждённой свободе есть своя вершина, и всё невольно устремлено к ней: и взгляды, и лучи улиц, и взвозы. Конечно, это кремль. И вершина он не просто оттого, что высоко парит, господствует, преобладает по высоте. Вершина он ещё и оттого, что комплекс его сооружений - самое совершенное из того, что есть в зодчестве Тобольска.