Враг (быль)

…Ночь оборвалась так же внезапно, как и началась. Прогоняя гнетущий сон, Градов открыл глаза и огляделся. Рядом с ним вповалку спали насквозь продрогшие люди, по-щенячьи свернувшись калачиком, зарывшись в одеревенелые шинели, или уронив голову на плечо соседа… Холодный окоп не согревал солдатские души. Земля, прародительница жизни, не отдавала тепло. Не потому, что она озлобилась на своих детей, которые продолжали выворачивать её плоть наизнанку. Исковерканная и покалеченная за четыре года сражений, она сама нуждалась в защите…

…Он с наслаждением поднялся и встал на онемевшие ноги, прогнулся в спине, разминая постанывающие мышцы, потряс головой.

-Куда? - шевельнулся крайний боец, приоткрыв воспалённые глаза.

Миролюб неопределённо махнул в сторону, шепнул «сейчас вернусь» и выбрался на поверхность.

На горизонте набухал рассвет. Было тихо. Лишь слабый шелест падающих с неба колючих снежинок нарушал молчание холодного октябрьского утра. Такое же затишье царило и на другой стороне реки, где расположились немцы.

«Дрыхнут, гады…», - с ненавистью подумал Миролюб, вглядываясь в противоположный берег.

Каждый раз, когда он видел копошащихся там фашистов, в нём с удвоенной силой закипала глухая ярость, немел рассудок, сжимались кулаки… «Не гнать их нужно с чужой земли, - ворочались в голове тяжёлые мысли. – А будь моя воля, собрал бы всех до единого да спалил в пламени дикарского костра...».

На фронт Градов попал в сорок третьем, когда накатило совершеннолетие. Первое боевое крещение прошло в Прибалтике, где он раз и навсегда преодолел боязнь перед летающей вокруг смертью. Ведь тогда, в каждой развалине, за кустом или обломком покорёженного железа мог затаиться немецкий снайпер…

Страх был похоронен, но родилась ненависть - пожирающее изнутри тебя чудовище, которое постоянно ворочается и не даёт уснуть даже в короткие минуты затишья.

Противники утоляли жажду, черпая воду из одной реки, но она не примиряла их - они регулярно «переговаривались» огнём. Это называлось «изматывать врага» - не считая коротких часов ночного отдыха, противоборствующие стороны вели перестрелку.

…Вокруг по-прежнему царило безмолвие – давящее, обманчивое и вместе с тем спасительное. Под сапогами тоскливо хлюпала ледяная жижа, но он продолжал шагать вперёд, вглядываясь в останки искореженного железа и прочий «утиль» войны. Остановился на краю полуразрушенного окопа, глянул вниз и похолодел: внутри корчился человек - бессильный и поверженный - раненый немецкий солдат. «Фриц!» - взорвалось в голове и не сдержался: отпрянул, попятился, кажется, даже вскрикнул…

«Что это со мной? Неужели опять страх? Но как можно бояться умирающего врага? Надо ликовать и торжествовать, что ещё одна поганая особь сгинет с лица земли…».

«Как он здесь очутился? Почему эта тварь жива?» - продолжал размышлять Миролюб. - Когда и зачем этот жалкий червяк переполз на другой берег?

…Постоял с минуту, качнулся взад-вперед, сплюнул и решился: спрыгнул в окоп, и тут же по щиколотку очутился в черной воде. Под сапогами противно чавкнуло, брызги взлетели, и несколько грязных ошмётков угодили в лицо раненого. Тот заворочался, затрепыхался, заскулил… Затем затих и в жутком оцепенении, затравленно уставился на «пришельца». В глазах плескался панический ужас. Градов присел на корточки и с любопытством вгляделся в перекошенное мукой лицо.

«А ведь он - мой ровесник…», - неожиданно удивился он. «Фриц» был рыжеволос и некрасив. Тяжёлая, выступающая челюсть решительно не вязалась с вдавленным в лицо длинным носом и узким ртом. Единственное, на чём можно было зацепить взгляд – это васильковые глаза в обрамлении мохнатых, оранжевых ресниц. В русской деревне к нему бы моментально прилепили прозвище «подсолнух». А вот руки были как у музыканта – бледные, с длинными тонкими пальцами. Вернее одна - правая кисть была раздроблена, но почему-то именно этой изуродованной ладонью раненый немец зажимал в паху рану. Между изувеченных пальцев сочилась чёрная кровь. «Ему бы смычком, а не оружием размахивать…», - почему-то рассердился Градов и неожиданно поймал себя на мысли, что ненависть, которая за два года войны давно стала частью его организма и раскалёнными углями выжигала нутро, куда-то предательски улетучивалась.

-Слышь, скрипач, меня Миролюб зовут, - зачем-то глухо произнёс солдат и отвёл глаза. Раненый немного оживился:

-Я, я, - закивал он и, видимо зная несколько русских фраз, щербато выговорил: - Я тоже люпить мир, убифать плёхо...

«Что он несёт? – вяло подумал Градов и хмыкнул. – Поговорили…».

Опустившись рядом, он расстёгнул шинель, полез за пазуху…. Немец забеспокоился, снова заёрзал, и Миролюб выругался.

-Не дрейф, - буркнул он и, прогоняя мысль, что совершает противоестественный на войне поступок, открутил пробку и поднёс к почерневшим губам врага фляжку. «Скрипач» скривился, словно собирался захныкать, замотал головой, брезгливо реагируя на запах разбавленного спирта… Потом покорно сделал глоток, поперхнулся и по заляпанному веснушками лицу покатились слёзы…

«Наверное, мать вспомнил, - подумал Градов, и скупое воображение тут же угодливо подсунуло ему образ надменной фрау, где в каждой черточке лица читалась «настоящая порода». Выдуманный благообразный тип довершало роскошное платье и кокетливая изящная шляпка с вуалью, через которую угадывался изящный излом бровей… Чем занята в эти минуты женщина, чей сын с волосами спелой пшеницы, очумелый от ужаса и боли коченеет в ледяной жиже? Вспоминает, как её «солнечный» малыш делал первые в своей жизни шаги? Ради чего она рассказывала ему перед сном сказки, покупала игрушки на день рождения, а по воскресеньям пекла шарлотку? Чтобы благословить на бредовое шествие безумное стадо, бьющее копытами на старте перед триумфальным забегом? Верила ли в скорую победу завоевателей, подгоняемых грозным, но истеричным рыком вожака?

Градов хмыкнул. На самом деле он не представлял, как выглядят немецкие особы, но был уверен, что те совсем не похожи на типичных деревенских женщин, которые с утра до ночи гнут спину, пытаясь выкарабкаться из постоянной нужды. Сколько себя помнит, в его далёкой сибирской деревне бедность всегда шла рядом с ними по жизни. А с той поры, как началась война, добавилась и другая картина – получая дурные вести с фронта, надрывно голосит вся деревня…

И Миролюб заговорил. Он говорил долго и сбивчиво, хотя знал, что «подсолнух» его не понимает. Но пусть слышит живой голос и догадается, что его, простого русского парня, не зря назвали таким звучным и добрым именем…

Его слова были бы просты и понятны каждому, кто здраво оценивает неправедность и жестокость вероломной войны. В литературном обрамлении текстовая тирада прозвучала бы в более глубоком контексте, но русский солдат не обладал даром красноречия, не был силён в эпитетах. Иначе бы он сказал совсем по-другому: «По доброй ли воле ты, немецкий солдат, вторгся на нашу землю? Какова твоя миссия в этом противоестественном, насильно навязанном предводителем-шизиком преступном сценарии? Зачем ворвались, нагадили, осквернили святыни, нарушили традиции?».

Немец сидел неподвижно. Опустив глаза, он неотрывно смотрел на свою изувеченную руку, изредка морщился от боли и молчал. Он внимательно слушал непонятные ему слова и боялся пошевелиться, даже не стряхивая падающий сверху снег, позволяя быстро таять на чумазых щеках.

Градов умолк. Но на войне ни к чему говорить много – надо действовать. Взглянул с холодком осудительной жалости, поднялся, похлопал по плечу.

-Эх ты, вояка гитлеровская… Вставай! Отстрелялся… Ты пленник, и я обязан отвести тебя в штаб.

Слово «плен» немец отчётливо понял. В синеве глаз блеснула мольба, и такой взгляд мог означать только одно… Миролюб похолодел.

-Я не палач и не убийца, - сиплым и спокойным голосом произнёс он, - и не стану убивать безоружного.

Помолчал, прибавил с горчинкой:

-Это только ваши способны добивать соотечественников, шпиговать свинцом отработанный, и уже бесполезный материал.. Пошли!

По лицу «скрипача» ещё больше разлилась бледность. Он резко дёрнулся, отчего железная каска тотчас слетела с головы. Ткнулся было за ней, но начал заваливаться набок...

-Врешь, волчара, притворяешься… - слегка оторопел русский солдат и, потянув «подсолнуха» за воротник шинели, сурово повторил:

-Вставай!

Немец не двигался. Черты лица заострились, а глаза потускнели. Казалось, он перестал сопротивляться смерти и смиренно ждал избавления…

Миролюб выглянул наружу, убедился, что рассветные сумерки начали плавно перетекать в день, который принес новые звуки. Неподалеку забормотало, заухало, засвистело, и присыпанная снежной пылью бугристая поверхность земли вновь глухо застонала - открылся перекрёстный огонь.

Встрепенулся, прошёлся ядрёным матюжком: «Сижу тут, тары-бары развёл с фрицом…». Быстро спружинил наверх, крикнул:

-Иду, мужики!

Про себя ругнулся: «Эх, мать-перемать… А этот червяк пусть пока остаётся, уже никуда не уползёт… Музыкант хренов…».

Внезапно до него долетел слабый щелчок и внутренне напрягся, стараясь внушить себе, что в полутораметровой промерзшей яме ничего не изменилось - там вжался в землю умирающий немецкий солдат, из которого капля за каплей утекают последние минуты жизни…

…«Подсолнух» скалился. Он сидел прямо, подперев спиной обветшалую стену окопа, и на уродливом лице змеилась улыбка. В левой руке был зажат небольшой чёрный предмет, и узкое отверстие было направлено точно в цель. Ультрамариновые глаза сверкали хищным блеском – так смотрят только уверенные в собственном превосходстве над целым миром безумцы.

Ледяная волна сменилась горячим потоком. Сердце оборвалось, затем подпрыгнуло и застучало в горле. Но это был не страх – возрождалась ненависть, как и прежде до отказа наполнила каждую клеточку организма. Успел подумать, что его нелепая смерть не повлияет на исход войны – она уже проиграна… Дверь, которая, как верещал Гитлер ведёт в «Великое Будущее Германии», почти захлопнута, осталась лишь маленькая щель, в одну из них и влез этот полуживой ублюдок. Вот только жаль, что за свою короткую жизнь многое не успел: родить детей и построить дом, засеять нивы и разбить сады, на всю катушку отомстить за погибших друзей… Но самое главное - не убил змею, которая корчась в предсмертных судорогах, изловчилась выплюнуть яд.

«Он не промахнётся…» - мелькнула мысль и не ошибся… Лишь падая, запоздало подумал, что притупил бдительность, недооценил врага… Кто знает, может быть «скрипач» был левшой или недурно обученным стрелком, но в последний момент рука, видимо, дрогнула… В то мгновенье он не знал, что пущенная врагом пуля пройдёт через правое плечо навылет, выскочит под правой лопаткой, а после госпиталя он снова вернётся в строй и дойдёт до Берлина, где его и застанет весть о долгожданной Победе. И когда на майском ветру затрепыхаются белые флаги капитулирующих фашистов, на глаза навернутся счастливые слёзы…