И хочется вглядеться в примолкшие года

Кто из старшего поколения не знает этой исторической песни?

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа,

Киев бомбили,

Нам объявили,

Что началася война.

Но я помню этот день не по сообщению Левитана, не по выступлению Молотова, а по другому поводу. Чисто природному явлению – грозе, и притом необычной. Это было после обеда. О войне село уже знало. Взрослый люд, наши матери, конечно же, были в горе. Ну а мы, ребятня, продолжали жить своими мирными забавами. Играли на улице.

Вдруг дотоле яркое солнце как-то разом померкло. Налетел очень сильный ветер. Мы увидели, как со стороны Березовки, с юго-запада, чёрным клином движется туча, преогромная, на полнеба. Страшной силы ударил гром. Зазвенели стёкла в окошках. Перепуганные, мы бросились под защиту домашних стен. Сбились кучей в углу сеней. А гроза бушевала. Ветром врало листву и ломало ветки деревьев. Вот сейчас ударит дождище, вот сейчас, вот сейчас!.. Но хлестали по небу молнии, словно огненные кнуты, а на землю не падало ни единой капли дождя. Тучу гнало к Тобольску. Так она и ушла, не пролившись дождём. И я помню, как бабушки говорили, крестясь: «Это знамение. Видно, страшной будет война». Мужики же и молодёжь замечали: «Не сейте панику. Всё равно побьём немчуру. И победа будет за нами».

А вокруг всё менялось. Забирали отцов и братьев. Проводили и мы на фронт своего главного кормильца, Илью Ефимовича Сухинина. В магазинах всё исчезло. Соль, мыло, спички – сразу всё стало дефицитом. Появились такие понятия, как барахолка, толкучка, обмен.

Преломилась и наша ребячья жизнь. Запрягли нас в колхозную работу. Сперва на прополку хлебов и льна. Потом пошла картошка. Целый день на жаре. Руки все исколоты ненавистным осотом. От его колючих шипов не спасали и рукавицы. Ночью спать порой невозможно – донимали занозы. Мама смажет руки сметаной – боль на время притихнет – и тогда проваливаешься в сон. А как навоз возили на поля, под пары. Поднимали нас рано. Бригадир постучит в окно. Мама тронет за щеку: «Поднимайся, доча, пора». Ты пытаешься встать, но не в силах оторвать голову от подушки. И глаза – как клеем заклеены…

Мне ещё повезло, что была возможность учиться. А ведь кое-кто из ребят так и бросил учебу. В войну мы быстро взрослели, и работа взрослела с нами.

В 43-м, в уборочную, мы, девчонки 15 – 16 лет, уже довольно сноровисто собирали «горсти» за лобогрейкой. На Илу, где теперь стоит целый микрорайон бывшей «Сельхозхимии». А когда-то на этом массиве в 90 гектаров сеяли пшеницу. И был этот участок семенным.

Наше девчёночье звено возглавляла Анна Александровна Баринская, тётя Нюра, моя соседка. Она же управлялась и на жатке. Относились мы к ней с уважением и с ребячьим восторгом. За ее красоту, душевность и за то, как она работала. «Горсти» у нее были такими, каким и должен быть сноп. Небольшими, не тощими. На стерню ложились ровненько. Это делалось граблями и требовало определенного навыка и ловкости. А другие порой бросали, как попало, неряшливо. Был такой у нас сменщик. Мы ругали его нещадно.

Все мы страшно уставали. Ведь бежишь за жаткой весь в мыле: темп задают машина и возница на лошадях. На таких работах одежонка наша горела, как на огне. Не успеваешь, бывало, ставить заплаты. И вот мама, которая работала продавцом в сельпо, раздобыла каким-то образом два холщовых мешка из-под муки. И мы сшили из них мне «робу» - куртку и брюки.

Покрасили дуб-корьем, и мешковина обрела довольно приятный коричневый цвет. А чтобы суровая ткань не линяла при стирке, закопали костюм на время под приреческим яром в ил.

И какой же фурор я вызвала у девчонок в этой обновке! Сколько было ахов и охов. Прослужил мне этот костюм верой-правдой всё лето. Постираешь, просушишь, и опять на себя. А работали порой сутками.

Ночью, например, возили снопы на гумно. Днём давали наряд на ток, где крутили вручную веялку и лопатили зерно. Но, конечно же, умудрялись и поспать хоть немного. Уже в самую темень забираешься наверх скирды, угнездишься там и задремлешь.

Самой лёгкой считалась работа на лугу. Особенно когда ворочали валки. Вот где можно вдоволь попеть, что мы очень любили делать. Очень много смеялись неизвестно чему. Просто кровь играла, наверное. А в обед напечем печенок, сядем дружненько у костра и умнем за обе щеки эту снедь нехитрую нашу, заедая зеленым луком, припивая кваском. Ели все одинаково. Порой не было даже кусочка чёрного хлеба или просто лепешки из овсяной муки.

А учились-то как… За неимением тетрадей писали на стареньких газетах, сшивая их суровыми нитками. Чернила делали из чаги или просто из сажи. В связи с чем расскажу один случай, который случился со мной в сентябре 42-го, когда я ходила в 6 класс. Как-то наша отчаянная братия с улицы Семакова обнаружила целый склад всевозможных архивных бланков.

Напротив церкви в саду стоял старый-престарый домик. Что в нём было раньше, не знаю. Мы пробрались вовнутрь и увидели эту россыпь всевозможных бумаг. Какие-то колхозные ведомости, акты на падеж скота и прочее. Оборотная сторона их была чиста. У нас дух захватило: сколько можно сделать тетрадей!.. Мы набрали по стопочке. И ещё решили наведаться.

Но когда вторично пришли, нас с двоюродной сестрёнкой Верой встретил на выходе из сада милиционер: «Что несёте?» Вера – бежать. А меня повели в милицию. Там начальник милиции приказал: «Приведите мать». Но я стала просить: «Не надо, маме плохо, она болеет». Дело в том, что мама в то время была, как это говорят в народе, в тягости и дохаживала последние дни. А отца, которого в связи с контузией отпускали домой, снова взяли на фронт. И милиция вняла просьбе, маму всё же не потревожили. Зато в школе мне нагорело. От нашего строгого директора Анны Александровны Чусовитиной.

Как хотелось мне обладать настоящим блокнотом, чтобы делать в нем записи! Помню, как я радовалась каждому чистому листочку бумаги, собирала их и сшивала. Получилась такая книжка. Я записывала туда выдержки из прочитанных книг. Многие из которых сейчас могу процитировать наизусть. Н. Островский. «Жизнь даётся один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…».

Пушкин: «О, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да комары, да мухи».

Лермонтов: «Москва, Москва, люблю тебя, как сын. Как русский, сильно, пламенно и нежно». Утерялась та книжечка и мне жалко эту потерю.

Много чего приходит на память их тех военных лет. Особенно наши вечера, когда молодёжь собиралась на яру. В нашем Старом Вагае. Там в войну и после войны стояла кузница, было очень людное место. Мы водили там хоровод. Пели песни, услышанные по радио: «Землянку!, «Синенький скромный платочек», «Тёмная ночь» и другие. Эти песни для меня до сих пор как привет из юности. Жаль вот только, что многих, очень многих ровесников уже нету в живых. В том числе закадычной моей подруженьки – Тоси Дорониной (Антонины Николаевны Томиловой), с кем мы вместе пасли овец на другом берегу реки.

Но стоит ещё Тосин дом, стоит ещё и наш, и другие усадьбы. А с высокого яра виден тот же луг за Вагаем. И порою мне кажется, что стоит только крикнуть: «Ау!», мне ответят с той стороны все девчонки – мои подружки.

Надежда СУХИНИНА, ветеран труда