Я вернусь к тебе ещё, моя деревня

Деревня… Сколько бы ни писали о ней, какими красочными эпитетами ни награждали её, она постепенно умирает. Остаётся лишь добрая память в сердцах тех, кто родился и вырос в ней.

Своими тёплыми воспоминаниями о деревне Нагибиной и соседних Черкашиной, Македоновой, Новосёловой, Кузьминой, в которых доживают свой век одинокие старики, поделилась с нами Клавдия Андреева Филатова-Фёдорова (на снимке). Теперь уже городской житель, она проникновенно и с глубокой любовью написала о людях, среди которых выросла. Её воспоминания о деревне, об укладе той жизни трогают до слёз. Думаю, они заденут и струны вашей души.

Память, память…

Мне - 60. Много это или мало? Для страны – мало. А для меня? Родилась я в дереве Нагибиной в многодетной семье шестым ребёнком. Большая бы-ла наша деревня и хлебосольная, да и рядом ей под стать стояли Кузьмина, Черкашина, Новосёлова, Иштаманы, Костерина, Македоно- ва. Память выхватывает моменты из жизни. Вот первый. … В доме переполох: все кричат от радости, бегут и кого-то встречают. А я прячусь за папину спину. Позднее, уже взрослой, мама объяснила мне суть этого момента. Оказалось, что в колхоз завезли больных бруцеллёзом коров, а мама через трещинки на руках заразилась и тяжело заболела. У нас даже сохранилась фотография, где ей 33 года, а выглядит она на все 50. И вот после лечения в санатории «Ахманка» все детки её встречали, а я испугалась и, не узнав, пряталась за отца.

Память… В доме у нас было много икон. Особенно мне нравилась одна большая. Это икона святителя Иосифа Белгородского. По обеим сторонам от святителя – картинки, а над ними надписи. Я любила их разглядывать, а потом читать. Читать я научилась рано, и речь у меня была правильной, без дефектов. Попробуй тут «подефектуй». Маленькой я постоянно бегала к двоюродной бабушке Нюре. Она не выговаривала звук «л». Говорила, например: «Я пошва». Пообщавшись с ней, я тоже вместо «л» начинала говорить «в». В очередной раз побежала на улицу и крикнула: «Я пошва». Старшая сестра Шура, схватив меня за руку, надавала шлепков, заставила повторять правильно.

В три года меня впервые посадили верхом на лошадь. Мы, деревенские ребятишки, рано познавали искусство управлять лошадьми. Наш папа по сменам работал конюхом в колхозе и очень любил этих животных. Как-то раз я забралась на чердак дома и обнаружила там интересный предмет, которым при мне никто никогда не пользовался. Родители сказали, что это щётка для чистки коней, так вот этой щёткой я чистила не только бока лошадей, но и до лоснящегося блеска вычищала бока нашей коровы, которую звали Дочка. А из старой шерсти мы с ребятишками скатывали шарики-мячи и играли ими.

Уже в пять лет я гоняла на лошадях не хуже пацанов, за что получила прозвище Казачка. Каждую весну мы, дети, возили навоз на поля, летом - копны, топтали силос в ямах. После школы я вначале шла на конюшню и подмета- ла конный двор. Приятно было, когда лошади, узнавая меня, пофыркивали. Около центрального входа стоял большой ларь, а в нём овёс, который выдавали выездным коням. Пока не было отца, я по горстке давала овёс рабочим лошадкам, забираясь к ним в стойло. Был один конь – Орлик, чёрный такой, и он почему-то боялся рокота трактора и гула машин: от страха мог умчаться хоть куда. На работу его всегда отправляли в дальние места, где ничего не гремело и не гудело.

Работали за трудодни. Не знаю, давали ли день-ги, но хорошо помню, что обязательно рассчитывали трёхлитровой банкой мёда: в Новосёловой была богатая колхозная пасека. Ещё выдавали по три литра подсолнечного масла. Какой запах шёл от него! Я и сейчас его чувствую. Наливали немного масла в блюдечко, посыпали солью и макали хлебом. Вкуснятина, кажется, ничего лучше и не ела в жизни!

Мои родители, как и все деревенские люди, были преданы работе. Помню, мама приходила с фермы и рассказывала отцу про повадки коров, про их клички. Однажды она взяла меня с собой на утреннюю дойку. В темноте при тусклом свете фонаря я видела блестящие чёрные глаза маленьких новорождённых телят и смотрела на маму, которая от души радовалась, что такой хороший приплод. Но мне всё же гораздо ближе были кони. Хорошо помню, как в 1957 году было большое наводнение. Вода тогда долго не уходила. Сена для колхозных коров совсем не осталось. Мужчины рубили тальник, а мы, дети, царапали его, снимая кору, везли лапник – ветки сосны, ели и пихты. Доярки всё это заваривали в больших котлах, тем поили и кормили коров. Родители день и ночь были на работе, а мы управлялись с домашним хозяйством и успевали поиграть в войнушку, в Чапаева. Но отдохнуть можно было, когда подходила очередь пасти овец: у нас их было более пятнадцати голов. Эти животные не бегают с места на место, потому мы играли от души, не беспокоясь.

А праздники-то, праздники какие были!

Совсем маленькую родители брали меня с собой на праздники в другие деревни. Заранее было расписано, где и что отмечать. В Нагибину все съезжались на 8 Марта. Почти у каждого дома стояло по несколько подвод. Чтобы не ударить в грязь лицом, загодя две-три женщины приходили к нам и неустанно жарили, стряпали.

Жили в деревне очень дружно, ни от кого не закрывались. Если, например, у нас в воротах вставлена палка с огрызком метлы или метла, все знали - дома никого нет.

Как-то на одном из праздников в Зольниковой я сидела за столом со взрослыми. Народу было человек двадцать. Выпили, закусили и слышу: «Кузьма Ефремыч, давай, запевай!». И Кузьма Ефремыч, наш запевала, заводил песню, а потом к нему присоединялись все остальные. Пели – заслушаешься! У моей мамы был очень высокий сильный голос, как она говорила, тон. Она хорошо плясала и пела частушки. Отец гордился этим, потому что плясать он не мог: ещё в детстве сломал ногу и всегда прихрамывал. Хор тех далёких голосов до сих пор мне слышится - слаженный, красивый. Пели «Катю-Катерину», «На Муромской дорожке», «Там, вдали за рекой» и много-много военных и старинных русских песен. Сейчас так не поют.

Помню, как в наших деревнях ставили первые телеграфные столбы, натягивали провода, потом откуда-то принесли радио – круглую тарелку. Прибежала к нам соседка и говорит маме: «Тётя Маня, я покричу в радио, а ты послушай, потом ты мне покричишь». Было интересно наблюдать за взрослыми женщинами, которые радовались, как дети. Позднее в деревню пришло электричество. Сначала свет давали до 12 часов ночи: лампочка мигнёт два раза, и все знали, что пора зажигать лампу или фонарь, потому что на третий раз свет гас.

И «янтари» ходили в рюмке

как в середине 70-х занесли наши деревни в разряд неперспективных. Помню, как ликвидировали Субареву, Костерину, Простакишину, Гришагор, или, как в архиве значится, Гришину горку. Ничего не осталось от Иштаманов, а ведь здесь была восьмилетняя татарская школа.

Вспоминаю деревню и думаю: ведь семьи были большие, все выживали за счёт огорода и личного подворья. Картошку осенью сдавали на баржи, которые шли на Север. Огороды пахали на лошадях, а обрабатывали всё вручную. Было у нас около сорока соток земли. Мы, ребятишки, заготавливали крапиву. Зимой я с братом ходила на лыжах собирать сосновые и еловые шишки на семена.

В сторону деревни Простакишиной рос лён, так мы старались и на его уборке заработать. В жару тянули его, а он не тянулся – присыхал, прошёл дождь – руки скользили по стеблю, но мы вязали его в снопы и ставили в суслоны. До вечера пальцы были в мозолях. Народу в деревне было много, и все от мала до велика работали. После уроков мы копали на колхозных полях картошку, а ещё заготавливали дрова для македоновской школы и интерната.

Мы не скучали и не унывали, везде успевали. Например, перед вступлением в комсомол было дано поручение как можно больше вывезти золы на колхозные поля. Взрослые мужики оборудовали мне телегу, и мы с девчонками поехали по домам собирать золу. Куда ни приедем, нам говорили: «Вывезли на свой огород». Но всё-таки одну телегу наскребли.

Большой праздник был, когда парней в армию провожали. Гуляла деревня по два дня, но пьяных не было, хотя все гнали свой самогон. Этот напиток в наших деревнях гнали прозрачный и делали так, чтобы «янтари» ходили по кругу рюмки.

Ах какая благодать на речке!

А какая благодать была летом на речках. Воды в них стояло много. Наша Тайма выходила из Иртыша и, дав круг около деревень, снова заливала в него свои воды. Мост через реку был деревянный, с перилами. В наводнение его всегда срывало с места, и мост привязывали к берегу, чтобы не унесло.

Воду для бани мы носили на коромыслах из Таймы, а на полив - из озерка Башмы. Зимой пользовались колодцами, их в деревне было четыре. В старых, давно выкопанных, вода была чистой. Но вкуснее всех считалась водица в колодце у соседки бабы Лены.

Сейчас и Тайма обмелела, а ведь в детстве, помню, по ней сплавляли лес из Кулунки. Тащил плоты катерок «Орлёнок», на нём работал сродный брат отца Андрей Павлович. Однажды в наводнение он взял меня с собой. Сидела я на плоту и наблюдала, как за катерком тащилось ещё плотов восемь.

А сколько рыбы было в Тайме! Ребятишки без труда ловили огромных щук. У нас было две лодки: очень вёрткая долблёнка и из досок, которую по весне отец заливал горячим варом, чтобы не было щелей.

Однажды в отпуск приехала моя старшая сестра Шура с мужем Володей. Володя попросил лодку прокатиться. Отец прищурил глаза и говорит: «Ты же не сможешь!». Володя убедил его, что на байдарках плавал. Тут наш папка и решил его разыграть: дал долблёнку. Отец да я, когда садились в лодку, сиденье клали так, чтобы ноги были под ним. Володя же сел, вытянул ноги, гребнул раза три и перевернулся. Но, сняв промокшую одежду, сно-ва забрался в лодку и научился-таки. Позже его отец хвалил за ловкость и настойчивость.

Моя любовь, моя печаль

Папа всегда с нами, детьми, общался как-то по-особому: «Вот ведь Муська (наша кошка) - не подмела пол, дров не принесла, а Кланя (это я) всё сделала». От таких простых слов мне хотелось ещё чем-то по хозяйству помочь.

Мама всегда старалась, чтобы мы были чисто и аккуратно одеты. Учителя думали, что я одна у родителей. Однажды маме учительница сказала: «Она у вас такая чистюля, наверное, белоручка, дома ничего не делает». Мама возразила: «А кто же делает?».

Мама вышла на пенсию в 50 лет в 1970 году и получала 18 рублей. Через год пошёл на пенсию папа, он получал уже совхозную пенсию – 45 рублей. Накопили родители со своих пенсий две тысячи, а в 1991 году после реформы на сберкнижке у мамы осталось 17 рублей. К сравнению, бутылка красного вина стоила 25 рублей. Принесла я ей сберкнижку и боюсь показывать. Но она надела очки, посмотрела и так взвыла, что этот вой до сих пор у меня в ушах стоит, хотя после смерти её уже прошло девять лет.

Я думаю, что всё-таки зря уничтожили колхозы и совхозы. Наш колхоз «Заветы Ленина» был передовым хозяйством по всем показателям. Есть такая притча: прутья, связанные вместе, трудно сломать, а по одному - легко. Вот так и с колхозом. Пока были все вместе, работали, жили, то хозяйства - и своё, и колхозное - добросовестно сохраняли. А с их ликвидацией начали умирать и деревни.

Но всё равно каждый год я еду в свою уже не существующую Нагибину. Она – моя душа, моя любовь, моя печаль, моё счастливое детство. Обхожу все окрестности, все тропинки и, уходя, всегда говорю: «Я вернусь к тебе, моя деревня!». А ещё всем её жителям кланяюсь до земли и говорю огромное спасибо за то, что я выросла среди них, добрых и простых людей, вечно работающих и не- унывающих.

Подготовила Г. ГРЕБЕНЩИКОВА