Синее озеро, сон золотой. История одной выставки

Текст Людмила Барабанова

Никак не думала не гадала, что когда-нибудь у нас в Тюмени увижу подлинники Константина Панкова. На первый взгляд, такие бесхитростные в своей детской радости узнавания мира – с его синим полднем, космически размашистыми пластами гор и долин, ритмическими рядами лиственниц, уточек и столбиков печного дыма. Образ земли обетованной, где так величавы и безмерны «разливы рек её, подобные морям». Даже по названию картин - «Горы играют» или «Волны» - чувствуется, что в далёком Ленинграде ненецкий художник из Берёзовского района не просто вспоминал на бумаге или холсте топографию тех мест, где он охотился. Геннадия Гора, единственного биографа Константина Панкова, уже привычного к песенно-лирическому ладу его картин, однажды поразило, как художник лаконично объяснил замысел своей композиции с ритмичным колыханием вроде бы утреннего тумана над островком: «Волны – это музыка». И видя недоумение собеседника, терпеливо пояснил: «Музыка! Ну, как бы песня или какой-нибудь мотив». Стоит добавить, что в мире Константина Панкова играют и волны, и горы, и рога оленей, которые они несут на своих лбах, как какие-то древние мысли (по образному выражению Николая Пунина).

Константин Панков родился в деревне Щекурья (вблизи Саранпауля) в 1910 году, рано лишился отца с матерью и жил под крылом старшего брата Прокопия. Ещё 15 ему не исполнилось, как ступил он на охотничьи тропы. И быть бы ему до конца дней охотником и рыболовом, подобно своим дедам и прадедам, да в 30-е правительство озаботилось подготовкой национальных кадров для советско-партийной работы на Севере, и послали Константина учиться – сначала в Москву, а затем в Институт народов Севера (ИНС) в Ленинграде. Он прибыл в ИНС в 1934 году, а закончил в 38-м, и единственный из северян был оставлен в аспирантуре.

Однако всякому понятно, что от изучения советского права и основ марксизма-ленинизма художники не произрастают. И это первая загадка, которую надо постичь: как рождается художник. И вторая загадка: как шесть картин, представленных в нынешней выставке, оказались собственностью ТМИИ? Ведь все они поименованы Геннадием Гором в коллекциях ленинградской художественной элиты – в том альбоме «Константин Панков» (1973), который и был в сущности единственным источником наших сведений о «северном Пиросмани», как его стали именовать с 2004 года.

Почему уместно вспомнить 2004 год? Потому что в Третьяковской галерее наш художественный музей поставил тогда на «Золотую карту России» коллекцию из классического русского наследия и северный блок, представленный картинами Панкова. Фрагмент его акварели «Охотники» на афише и стал визитной карточкой тюменской экспозиции. Но его уникальное наследие подавали, на мой взгляд, парадоксально, через другое имя – как северного Пиросмани. И возможно, в итоге мы разгрызём и этот орешек. Но тут уж никак не обойтись без искусствоведа Натальи Николаевны Фёдоровой. Контакты с коллекционерами, охота за личными архивами, научные консультации, открытие и изучение северного изобразительного стиля, составление каталога произведений из художественных мастерских ИНСа, подготовка к изданию альбома «Северный изобразительный стиль. Константин Панков». Всё, что я перечислила, по силам, мне кажется, коллективу целого научно-исследовательского института, а не единственному музейному сотруднику. Правда, на эту работу у Натальи Николаевны ушло двадцать лет.

Прежде чем выслушать рассказы Натальи Николаевны, полезно вникнуть в два её общих тезиса:

1. Изобразительное искусство в XX веке обогатилось двумя глобальными открытиями: примитив и авангард.

2. В искусстве примитива есть три кита: француз Анри Руссо, грузин Нико Пиросманишвили и ненец Константин Панков.

Так творчество нашего земляка выглядит в мировом контексте.

По следам шедевров

В Третьяковке, когда увидели нашу коллекцию Константина Панкова, мне не давали покоя вопросами: «Как Вам удалось, как?!» Действительно: как? Конечно, первый толчок – восхищение, вызванное альбомом Геннадия Гора. Какое счастье, что художник такого уровня – мой земляк. Я даже думала поначалу: ну кто я такая, чтоб прикоснуться к чуду. И всё-таки в конце концов мотив землячества дал мне силы дерзнуть: я обратилась с просьбой к Ирине Николаевне Пуниной, дочери выдающегося искусствоведа, чтоб она ввела меня в круг ленинградских коллекционеров. Начинающий музейный сотрудник, я заочно училась в начале 80-х годов в Академии художеств, а Ирина Николаевна преподавала на искусствоведческом отделении. Конечно, я с замиранием сердца задала свой вопрос. Однако Ирина Николаевна охотно ввела меня в семью Геннадия Гора, они жили тогда с ней в одном доме. Самого писателя я уже не застала в живых, но его жена и сын приняли меня радушно.

В своём альбоме Геннадий Гор пишет о том, что вот уже 30 лет он, просыпаясь, видит райский пейзаж и часто ловит себя на мысли: уж не во сне ли он? Он имел в виду как раз «Синее озеро». Именно эта картина и оказалась моим первым трофеем, как и пейзаж «Волны». Сын Гора Николай Геннадьевич, человек весьма образованный, понимал, что подобные вещи – при отсутствии наследников – сохранней всего в музее. Эта покупка 1982-го года окрылила меня на дальнейшие шаги.

Однако не думайте, что общение с коллекционерами исчерпывается только практическим результатом. Постепенно мне стала открываться роль Геннадия Гора среди художественной элиты Ленинграда. Работы студийцев-северян своим свежим взглядом на мир притягивали и зачаровывали художников Алексея Пахомова, Александра Самохвалова, Владимира Конашевича, Николая Тырсу. Акварели Константина Панкова приобретали писатели Вениамин Каверин, Виссарион Саянов, Иван Соколов-Микитов. Увлекались многие. Но кто-то всегда становится хранителем наследия. Центром, от которого лучи расходились во все стороны, и был Геннадий Гор. Возможно, разгадка в том, что он родом с Алтая, и, очарованный навеки мощью первозданной сибирской природы, глубже других проникал во внутренний мир молодого ненца. Читая взахлёб сибирские повести Геннадия Гора, я понимала, откуда возникали невидимые нам точки притяжения в мироощущении писателя и художника.

Неслучайно именно к Геннадию Гору обратилась вдова Константина Панкова, чтоб он нашёл ей покупателя для единственного сохранившегося у неё пейзажа «Охота». Эта картина выполнена маслом, что только и помогло ей выжить в условиях ленинградской блокады. Лежала себе на чердаке в Луге, дожидаясь того часа, когда Геннадий Гор передаст её в руки Бориса Бурсова, крупнейшего литературоведа и критика.

Ясно, что очередной мой маршрут лежал в Комарово на дачу Бориса Ивановича. Он поначалу и слышать не хотел ни о каких закупках. К тому же выяснилось, что картину эту он отдал при разводе своей жене, и началась наша бесконечная переписка с ней, пока «Охота» не перекочевала в Тюмень.

Даже трудно сказать, сколько лет я «пасла» пейзаж «Весна» из собрания Виссариона Саянова, держала связь с его наследницей Софьей Поляковой, а после её смерти - с её старшей сестрой. Уже потеряла всякую надежду, и только в 2001 году, делая фотосъёмку для альбома с мастером из журнала «Наше наследие», вдруг слышу: «Вы можете приобрести эту работу». И точно такой же неожиданный финал с сюжетом «Охотники» из коллекции Михаила Лесмана, с вдовой которого я дружила 15 лет.

Луга, Комарово, Зеленогорск – это питерское кольцо моих поисков. Но было ещё кольцо паломническое – в Щекурью, на родину Панкова. Я регулярно приезжала в Ханты-Мансийский округ летом, читала там лекции, собирала для музея этнографический материал. И однажды мне довелось говорить с племянником Константина Панкова. Прокопия уже не было в живых, а этот высокий статный охотник (кажется, тоже Константин) поразил меня экзотической красотой, похожестью на индейца, какой-то чужеродностью среди своих, словно был пришельцем из других миров. Он знал об удивительной судьбе своего дяди, но добавить к биографии художника ничего не смог, зато дал адрес вдовы Панкова Антонины Николаевны. Она с огромной радостью передала мне часть фотоархива Константина Панкова, его письмо брату с фронта и свидетельство об окончании ИНСа.

Что касается Зеленогорска, то там жил очень дорогой мне человек – Леонид Абрамович Месс. Именно благодаря его целеустремлённости осуществился уникальный в истории искусства эксперимент – создание северного стиля при художественных мастерских ИНСа. Он вёл у северян курс скульптуры, но стал ещё мотором и идеологом всего явления, понимая свою роль как миссию. Как я горевала, когда он скончался, а следом – не успела я опомниться – его замечательная жена. Где его архив? - спрашивала я у искусствоведа Русского музея в свой очередной приезд в Ленинград. Архив пропал. Я кинулась искать адрес его дочери Ирины, жившей в Америке. Кто-то мне подсказал обратиться к очень крупному коллекционеру Алексею Михайловичу Луценко. Тот принял меня весьма любезно, зная, что я из сибирского музея, начал показывать мне богатое собрание искусства серебряного века. Но я отрезала, что меня интересует только архив Месса. И вдруг он говорит: «Архив Месса у меня. Я подобрал его на помойке. Когда освобождали квартиру для новых жильцов, всё выбросили на улицу». Луценко передал в дар тюменскому музею два бесценных фотоальбома. Я до сих пор корю себя за то, что при жизни Леонида Абрамовича даже не осмелилась заикнуться об его архиве. Как много утеряно безвозвратно!

В моём краю зима и лето – соседи. Ещё горы стоят летние, земля красная – она покрыта ягодами, и только листья на деревьях кое-где пожелтели. Но вдруг пришёл мороз – и реки застыли. Среди лета лежат зимние реки. Снега нет, лёд прозрачен, можно увидеть уснувших рыб.

К весне лёд становится толще. Вода наверху портится, в ней мало воздуха, и рыба уходит вниз. Весной рыбаки прорубают лёд, и тогда будто дверь открывается для рыбы. Черпай и бросай её на лёд.

Летом мой старший брат Прокопий взял меня на рыбную ловлю; мы сели в лодку и, гребя лёгкими вёслами, плыли вверх по протоке, чтоб попасть в озеро Сор. Озеро обмелело. И лодка, когда плыла, задевала щук, они от испуга выпрыгивали из воды и падали прямо в лодку.

Константин Панков в беседе с писателем Геннадием Гором

Как рождался северный стиль

Счастье Константина Панкова в том, что он попал в благостную среду, которая только и могла раскрыть его одарённость. Чудо как раз в том, как возникла эта среда. В сущности, возник сплав сибирского элемента со столичным, сплав архаичной культуры охотников-рыболовов и опыта эстетически искушённых художников. Институт народов Севера отпочковался в самостоятельную структуру от северного факультета Института живых восточных языков, у колыбели которого стояли легендарные корифеи этнографии Владимир Богораз-Тан и Лев Штеренберг. И в атмосфере этнических исследований сибирских культур с самых первых шагов возник изобразительный кружок. Позднее он вырос до художественных мастерских, и здесь добровольно обучались живописи, рисунку и скульптуре половина студентов-северян (более 150 человек). Чукчи, эвенки, ханты, удэгэ, нанайцы, орочи – всего 24 народа Сибири и Дальнего Востока.

И вот тут возникает самое главное чудо, замеченное ещё Геннадием Гором. Художник Пётр Соколов, обучавший студийцев, первым догадался, что их надо не столько «учить», сколько не мешать им выявлять то, что заложено в их природе. Понятие «учить» сопрягается с привычным натаскиванием на рисование гипсов и натюрмортов. Но Соколов увидел необычайно свежую интерпретацию пространства и поразился чувству единства человека и природы в рисунках вчерашних обитателей тундры, тайги и гор. Словом, педагог стал побуждать своих питомцев к самовыражению и саморазвитию.

Если вникнуть, то всё удивительное имеет реальный исток. Пётр Соколов учился в Иркутске в студии-мастерской известного педагога Ивана Лавровича Копылова, который, по-видимому, и отправил своего любимого ученика по собственным следам во Францию, где в своё время пережил потрясение от искусства Гогена.

Педагогический опыт Ивана Копылова в создании сибирского стиля для нашего разговора чрезвычайно интересен. С молодыми художниками своей студии он совершает экспедиции в захолустные места, где жив ещё традиционный бытовой уклад бурят или русского крестьянства, собирает этнографическую коллекцию, изучает стилистику народного творчества. Копыловым владела идея, что обновление большого искусства придёт из Сибири. Однако его плодотворная методика разве могла дать пышные побеги в условиях скромного изокружка в областном сибирском городе? Для успеха подобного проекта нужна колоссальная база – и не только материальная. Нужно содружество единомышленников, создающих атмосферу, культурную среду, «нужно поднять целый пласт», как говорил Леонид Месс.

Представление о пласте культуры, поднятом в художественных мастерских ИНСа, может нам дать хотя бы такой факт: работы студийцев показаны на 11 выставках в Москве, Ленинграде, Лейпциге и Париже. В частности, на международной выставке в Париже 1937 года панно нашего земляка Константина Панкова получило золотой приз.

Но ведь к достижениям надо ещё доплыть, и кормчим этого диковинного корабля и стал Леонид Месс. Ученик выдающегося скульптора Александра Матвеева, Леонид Месс мало реализовал себя в авторской работе, потому что всю энергию отдавал опыту, небывалому в истории искусства. Придя на смену Петру Соколову (тот стал главным художником Большого театра), Месс стал и организатором, и педагогом, и теоретиком-пропагандистом.

Возьмите такую деталь. Некоторые скульптурные работы студийцев переведены в бронзу. И все поражаются: откуда такое высокое качество отливки? Вот откуда: Леонид Абрамович пошёл работать ассистентом в мастерскую своего учителя, который преподавал в Академии художеств. Эта роль не очень-то ему улыбалась, зато его ученики-северяне получили доступ к базе Ломоносовского фарфорового завода. Совпадение огромного количества подобных факторов только и поможет нам понять успех невиданного педагогического проекта. Важная вещь: финансирование ИНСа шло от Главного управления Севморпути, и значит, мастерские не знали нужды ни в каких материалах. Разве это сопоставимо с возможностями иркутского педагога-новатора?

Корабль под флагом «северный стиль» стал сильно крениться в сторону в 1937 году. И если он не терял свой курс ещё лет пять, то во многом благодаря усилиям Леонида Абрамовича. Когда он рассказывал мне об аресте и расстреле этнографа Евгения Крейновича, о разгроме научного центра при институте, его буквально трясло. В стране начался поход против формализма в искусстве. Жизнь художественных мастерских держалась на волоске, а начавшаяся война поставила окончательную точку в биографии ИНСа. Здание духовной семинарии в Александро-Невской лавре, где квартировал институт, отвели под госпиталь. Весь огромный архив выселили в сараюшку, и вскоре он сгорел при пожаре. Кстати, ещё до этого выселения директор Эрмитажа Иосиф Орбели предлагал взять на хранение работы художников-северян, однако его новые руководители, перепуганные чисткой 1937 года, отказались.

Я испытала такой шок от внезапной (для меня) смерти Леонида Абрамовича, что это подтолкнуло к новой созидательной цели: раскрыть в альбоме небывалые достижения художественных мастерских. Разве это не счастье для искусствоведа – подсмотреть рождение нового творческого стиля? Есть извечно волнующая загадка: как возникает художник? Одной генетической предпосылки, называемой нами даром, слишком мало.

Вот горы. А за ними ещё горы; посмотришь на них – а горы как будто играют.

Я иду, и горы тоже словно идут.

Я иду по ручьям, а собака впереди бежит. По снегу охотиться очень легко. Все следы видны. Только что пробежала белка. Я навешал на себя белок: за поясом на пимах, за ремнём на спине – везде у меня висят белки.

Разведёшь костёр и белочек жаришь. Беличье мясо очень вкусное, как глухариное. Шкурки с белок снимешь и повесишь их сушить. Много-много беличьих шкурок висит.

Константин Панков в беседе с писателем Геннадием Гором

Несколько слов об искусстве примитива

Свой диплом в Академии художеств я хотела защищать по творчеству Константина Панкова. Мне заявку не подписали. Почему? Потому что это искусство примитива. Рядом с методом соцреализма, который холили и лелеяли, примитив и авангард считались в 1982 году ругательными словами.

Что такое примитив в искусстве? Кто-то, вероятно, восхищался звериной экспрессией наскальной живописи, кто-то видел каменных идолов с острова Пасхи, кто-то по археологическим находкам знает о диковинных свистульках из глины или солярных знаках на древней рубленой избе. Всё это образцы примитивного искусства (от лат. primitivus – что значит «первичный», «самый ранний»). Первичный, первородный, корявый, но несущий заряд какой-то немыслимой энергии. Думаете, случайно Пабло Пикассо так страстно увлекался первобытными африканскими масками?

С расширением мировых торговых связей, с открытием культур, доселе неведомых, интерес к архаике в 19 веке нарастал повсеместно. И наш выдающийся искусствовед Николай Пунин, осмысливая в 20-е годы прошлого века рисунок студийцев-северян, ставил это явление в контекст мировой культуры. В Америке в это время взволнованно обсуждали культуру ацтеков, майя, индейцев. Кстати, такой штрих: специальную литературу с французского Николаю Пунину переводила Анна Ахматова, бывшая в ту пору его женой.

Понимаете, классическое (Ренессансное) искусство, слишком утончённое, к тому времени многим казалось вялым. Оно словно устало. И требовались новые выразительные средства, новый взгляд на мир. Допустим, всё классическое искусство живописи держится на линейной перспективе, создающей иллюзию дальних просторов. В рисунках северян Николая Пунина поражало понимание пространства как единой плоскости листа. Великие условности европейской живописи, неведомые туземным жителям тайги и тундры, легко отменялись, но это не наносило ущерба той «песне хвалы», в которую превращался под их рукой любой плоскостной сюжет. Николай Пунин развивал глубокую мысль о том, что, в сущности, искусство не нуждается в особой изощрённости средств. Его цель – простыми средствами искренне выразить человеческие чувства. И тут мы приближаемся к содержательному аспекту: сами по себе чувства в примитивном искусстве другие. Здесь царствует не человек как венец творения, а разворачивается хоровод, в котором живут на равных правах человек, медведь, лось, дерево, птицы. Мироощущение другое: свежее, непосредственное, не заслонённое всякими идеями.

Николай Пунин видел в работах студийцев-северян тот побег, который на стволе традиционной классики мог бы дать невиданные плоды. Этот блистательный идеолог северного стиля был арестован в октябре 1935 года (вместе с сыном Ахматовой Львом Гумилёвым) и сгинул в лагере Абези на Северном Урале.

Стал я вечерами посещать мастерскую. Сначала взял линейку, карандаш, стал измерять, вычерчивать… Думал: так искусство устроено, что надо линейкой обмерять. А самому скучно. Успенский глянул из-за плеча и говорит: «Так нельзя делать. Художнику линейка не нужна». Я стал действовать по-другому. Но не уверен, может, неинтересно… А Успенский говорит: «Хорошо». Я не верил ему. Года два прошло, а я всё не верил, что делаю что-нибудь полезное. Много вещей рисовал. Успенский мне говорил: «Вот хорошо делаете. Очень хорошо!» А я думал, что он это просто так мне говорит, чтобы не бросал живопись, работал: «Ваши вещи прекрасные, и надо Вам больше работать». Он много вещей помог мне сделать, выставку устроил. Первая выставка в Москве!

из автобиографического рассказа Константина Панкова

Певец земли обетованной

Константин Панков ушёл на войну добровольцем. Советское правительство берегло своих писателей, художников, музыкантов. В эвакуации на Алтае оказалась семья Геннадия Гора, как и семья Леонида Месса. Но партийным чиновникам тогда и в голову не приходило, что Константин Панков – национальное достояние. Он пропал без вести на Волховском фронте осенью 1941 года (хотя эта дата и под вопросом). Погиб в расцвете творческих сил, тридцати лет от роду.

Конечно, раздвигать устоявшиеся рамки зрительского восприятия не так-то просто, нарекая великим художником безвестного ненецкого охотника. Поневоле приходится прибегать к подпоркам, описывая новое имя через сравнительную операцию с привычным. Никуда не денешься и от высокомерного (явно или тайно) отношения столичных кругов к малым народам Севера: мол, что от них можно ждать, кроме наива? Вот и получается Панков имени Пиросмани!

Почему всё-таки из всей северной плеяды именно Константин Панков стал звездой? Рождение художника – великая тайна, и нам дано только слегка прикоснуться к тем моментам, которые помогают дару явить себя миру.

Вот Геннадий Гор говорит, что Константин так жадно работал в предвоенные годы, словно торопясь высказаться. Мне эта ситуация видится в более реальном освещении. Когда в 1938 году ненецкого художника (единственного из всех) приняли в аспирантуру при ИНСе, искусство стало его единственным занятием. Педагоги пробуждали в нём авторское самосознание. Он стал воспринимать себя творческой личностью. И разве непонятно, почему именно в предвоенные три года он писал так легко и окрылённо. Да у него стало получаться! Эта ликующая радость придаёт особую звонкую красоту его композициям. Чувствуется, что Алексей Успенский, его педагог, уже мог показать ему японскую гравюру. Панкова теперь невозможно было сбить с ног соблазном подражания.

Очень много я поняла, оказавшись на Приполярном Урале, в краю, который постоянно снился молодому охотнику на берегах Невы. Друзья-вертолётчики забросили меня на тот перевал, куда Константин ходил с братом по своим охотничьим тропам. Я долго стояла здесь и плакала от радости во власти благоговейного чувства: вот она, земля в первые дни творения. С её бурными ручьями, зелёными шапками гор, туманами и глазами бесчисленных озёр. Здесь мне и открылось, почему именно райский оазис в предгорьях Урала стал колыбелью поэтического сознания.

Когда Константину зрители говорили, что им нравятся его картины, он их переспрашивал, уточняя: «Вам нравится наша природа? Нравятся наши леса, горы, реки?» Видите, он приписывал успех не своим эстетическим достижениям, а даровитости Творца, создавшего такую природу. Его сознание и в Ленинграде оставалось цельным, его творческий синтез обнимал в нераздельное целое природу и искусство. Можно сказать, что он сам был выдающимся произведением природы.

Послесловие

Когда на издательской базе журнала «Наше наследие» вышел альбом «Северный изобразительный стиль», столичное искусствоведческое сообщество испытало культурный шок. Сенсация оказалась настолько грандиозной, что Наталье Фёдоровой предлагали сделать выставку в Русском музее по материалам открытых ею коллекций. Наталья Николаевна смущённо улыбалась, находя это предложение несколько странным. Ну разве не парадоксальная ситуация? Никому не ведомая деликатная сотрудница тюменского музея проникает в петербургские художественные кладовые и обнаруживает там всеми забытые сокровища. Рисунки и скульптуры эвенков, нанайцев, ханты поразили всех тем бесхитростным чувством природной гармонии, в которую так органично вписан человек. Наталья Николаевна входила в фондохранилища Русского музея, Музея Арктики и Антарктики, Российского этнографического музея, входила «тихими стопами», как и подобает истинному охотнику. Она безмерно рада, что к фондам, подёрнутым пылью забвения, ей удалось проникать по одному только пропуску, потому что лихорадка коммерции ещё не успела в конце прошлого века овладеть музейным делом в нашей стране. Сколько замурованных в архиве работ введено в научный оборот – и в виде фоторепродукций, и в первом каталоге ста пятидесяти авторов-студийцев, и в возрождённых для читателя текстах Николая Пунина и Леонида Месса.

На следующий год Русский музей планирует провести выставку Константина Панкова, и Наталья Николаевна собирается повезти туда только две его картины маслом. Разве ещё «Весну» прихватит. Акварели из тюменской коллекции – слишком хрупкие для дальнего путешествия (кстати, их реставрация в Центральных мастерских имени Грабаря стоила немалых денег). Другими словами, история с открытием сокровищ покатилась дальше.

В бесконечных раздумьях о специфике русского национального сознания, похоже, ближе всех подошёл к истине Антон Чехов. На вопрос, чего не хватает русскому характеру, он ответил: «Желания желать». Опыт Натальи Николаевны убеждает, что воля желать, энергия хотеть, азарт исследовать – источник такого неиссякаемого счастья, которое несопоставимо ни с официальным признанием, ни с учёными степенями.