Эхо «Ермаковских перезвонов». Ожившие автографы

Одним из самых талантливых и колоритных тюменских писателей был, без сомнения, Иван Ермаков. Даже теперь, с кем ни заговори о нём, первая реакция собеседника – непроизвольная улыбка на лице. Потому как просто невозможно беседовать об Иване Михайловиче и не вспомнить его искромётный юмор, неповторимую манеру рассказывать байки, его лукавый глуховатый голос и яркие, сочные, выразительные обороты речи.

Хрестоматийными стали сцены его общения с партийными руководителями и милицейскими чинами, которые, с одной стороны, восхищались его произведениями, а с другой – пытались вести воспитательные беседы на предмет соблюдения общественного порядка и правил советского общежития. Наверняка «очевидцы» много чего добавили и приукрасили факты, когда писатель, подвыпив, допускал разного рода чудачества.

Но как бы там ни было на самом деле, – всё это вторично и всё это мелочи по сравнению с главным богатством, которым природа одарила Ивана Михайловича: талантом великолепного писателя, неповторимого мастера слова.

Нередко Ермакова называли «тюменским Бажовым», хотя сказы нашего земляка имели свой особый стиль, свой аромат и по большому счёту не нуждались в сопоставлении с работами любых, даже самых именитых литераторов.

Язык писателя – завораживающий, заставляющий то смеяться, то плакать, – был им словно бы почерпнут из самых глубин народных, и потому сказы Ермакова отзывались в душах читателей золотыми колокольцами. Не случайно, когда в Тюменском госуниверситете готовили сборник статей об Иване Михайловиче, писатель Константин Лагунов предложил назвать книгу «Ермаковские перезвоны». По сей день не смолкает эхо тех перезвонов – стоит вчитаться в любой из сказов самобытного художника слова. Очень часто произведения И.М.Ермакова до того, как попасть в очередную книгу, публиковались в газетах. Одно время он приносил новые работы только в «Тюменский комсомолец». Заходил ко мне в редакторский кабинет весёлый, полный положительных эмоций, придвигал стул, садился и выкладывал солидную кипу листов.

–Вот. Вчера закончил. Отличный сказ! Тема потому что жизненная. Печатай. С тебя пятьсот рублей. (Сумму я называю условно – просто о гонораре писатель без всяких комплексов всегда договаривался заранее, «на берегу»).

Я вынужденно начинал изображать отчаяние:

–Да откуда у нас такие деньги, Иван Михайлович! Газета маленькая, гонорарный фонд смешной. Верю, что сказ отличный, но если я столько выплачу, мне на 2-3 номера придётся оставить без копейки всех остальных авторов!

Он сверкал озорными глазами и победно произносил:

–Ты посмотри на рукопись. Посмотри, посмотри!

–Ну, вижу. «И был на селе праздник», сказ. Объём большой – придётся как минимум в трёх номерах печатать…

–Да не о том я! Рукопись-то – она ж, видишь, дымится, она ж только-только из-под пера! Погоди, вы ещё гордиться будете, что именно «Тюменский комсомолец» первым напечатал этот сказ. Время показало, что он был прав. Однажды я спросил:

–Спасибо, Иван Михайлович, что приносишь нам свои работы. Но почему бы не предложить их «Тюменской правде»? Газета солидная, площадь вдвое больше нашей, выходит чаще, с финансами там всё в порядке, не обидят.

Он нахмурился.

–Нет! Я туда ни ногой. Вот послушай. Отнес я им сказ о страданиях сельских женщин в военные годы. Героиня моя, а это истинно так было, чтоб прокормить детишек, пошла зимой на рынок – выменять на последние тряпки какую-нибудь еду. А самой и надеть уже нечего. В рогожу завернулась и отправилась по морозу… Так меня в редакции пытали: что это такое – рогожа? Я объяснил, но сказ всё равно напечатали в исковерканном виде. Представляешь, про рогожу вычеркнули и написали: «…пошла она на рынок в лёгком одеянии…». У вас денег поменьше, зато понимания побольше. Вот, бери новый сказ. Печатай!

В связи с гонораром была у Ермакова ещё одна заморочка, многих приводившая в умиление. Не любил, когда ему выдавали деньги «рваной» как он говорил, суммой и особенно с мелочью.

Начисления за публикации делались округленно: 10, 40, 70, 100 рублей. Но после вычета всяких налогов получалось не 70, а, к примеру, 63 рубля 42 копейки.

–Мы же договаривались на три стольника. Вот и пусть мне их выдадут на руки. А взносы-налоги – это проблемы вашей бухгалтерии, – смеясь глазами, говорил привилегированный автор.

Я шёл к редакционному бухгалтеру Р.М.Самойлик и спрашивал, сколько надо начислить за сказ, чтобы гонорар после вычетов составил точно 300 рублей (сумму опять же называю условную).

–И что за ребёнок этот Ермаков! – ворчала Раиса Максимовна, но тем не менее вооружалась счётами и начинала многотрудное дело.

Электронных калькуляторов тогда не было, и костяшки гремели иногда несколько часов кряду. Наконец уставшая женщина докладывала:

–Чтобы он получил ровно 300 рублей, надо начислить 319 рублей 86 копеек. Однако не стоит потакать подобным глупостям!

Такая разметка в полосе изумляла финансистов вышестоящей организации – управления по печати. Зато автор был вполне доволен.

Иван Михайлович подарил мне несколько своих книг с автографами, с тёплыми, сердечными словами. А в мае 1972 года, зайдя в редакцию и узнав, что моего сына Алёшу приняли в пионеры, тут же достал книжку с повестью «Володя-Солнышко» и подписал её, поздравив мальчишку и пожелав: «Расти большой, умный, сильный, красивый и счастливый». Алексею уже исполнилось 50 лет, пионерского и даже комсомольского возраста достиг его сын Иван, которому в наследство и перешла книга тёзки, Ивана Ермакова.

Однажды в оздоровительном центре «Красная гвоздика» я познакомился с тюменским скульптором А.Н.Мальцевым, который был хорошо знаком с писателем. С Иваном Михайловичем ему доводилось встречаться в южных районах области, жить в одной гостинице. Ермаков собирал материалы для очередной книги, а Мальцев оформлял памятники погибшим на войне селянам. (Кстати сказать, Анатолий Николаевич ваял такого рода мемориальные комплексы и на Севере, в частности в Кондинском районе – в Шугуре, Алтае, Куминском, Мортке и других посёлках). Во время одной из встреч писатель подарил скульптору свою книгу «Аврорин табачок».

Так случилось, что именно А.Н.Мальцев увидел у обочины дороги Ивана Ермакова, когда тот скончался от сердечного приступа, возвращаясь в Тюмень с дачи… Через два года скульптор изготовил монумент, который установлен на могиле писателя на Червишевском кладбище. Работу принимали жена и дочь Ивана Михайловича.

–Сказы Ермакова я всегда читаю с большим наслаждением, – сказал Анатолий Николаевич. – Но с неменьшим удовольствием вспоминаю устные рассказы писателя. Уж так он образно говорил, что и сегодня память хранит его интонации, народные обороты, неожиданные и меткие слова… Без сомнения, долго еще будут звучать для всех для нас ермаковские перезвоны. В них – сила и щедрость, доброта и талант прекрасного человека.

ОТРЫВОК ИЗ СКАЗА ИВАНА ЕРМАКОВА «КУЗНЕЦЫ»

Весёлое заведение – кузница! Весёлое и дозарезу необходимое. Поищи-ка такую деревню, где не дымила бы, не искрила бы она, кузница, малая индустрия державы, крохотные уралы, разбросанные на тысячи километров окрест на колхозно-совхозной земле?!

Был бы металл да уголёк, нашлась бы бычья кожа для меха да звонкая наковальня – и железная лечебница будет. Без неё сироты… Без неё захромает конь, рассыплется телега, изоржавеет плуг, без нее сам «дядюшка» трактор пардону запросит. Трудно перечислить все беды-злосчастья, угрожающие деревне, не стой там на отшибе закопченная амбарушка, созывающая к себе бойким заутренним звоном народ честной.

Пронзительно голосит забияка-молоток, басит пудовая матушка-кувалда, взбивает прострельную искру горн, кряхтит и плющится жаркая поковка, а посреди этого огненного бой-дела – Он, Мастер. Умелец. Работяга-кузнец, чей инструмент-молот пролёг с угла на угол по державному гербу Родины.

Слышал я про один иноземный обычай, по которому путь героя усыпается лепестками роз. Познакомившись с кузнецом Кузурманычем, я задумался: не драгоценнее ли и не щедрее ли наш советский обычай, при котором путь – нет, не героя – просто честного мастеровитого человека украшают добрые и мастеровитые же слова. Розы вянут, доброе слово из неподкупных уст народа-труженика не исцветает. Это о нём, о Кузурманыче, записал я неофициальные живые речения, почти в пословицы скованные, сиювотминутную молвь: «Конь сам ему копыто протягивает».

«Седьмой разряд… Ежа без чертежа может…».

«К святому дню кулич откуёт».

Вот так в словесности… Густо, щедро, с «наваром», присадисто! Тоже – ежа без чертежа… А послушайте, как говорит о своём мастерстве Кузурманыч. Скромно. Скупо. И тоже «наваристо»:

–У кузнеца рука легка – была бы шея крепка…

–Ну и как она, шея? – спрашиваю.

–Дюжит пока, – отвечает.

Кузнец высок, жилист, крут в движениях. Немногословен и вдумчив при разговоре. Выслушивая собеседника, вздымает лохматую правую бровь. На коже лица прижились синеватые звездочки охладевшей окалины. Постоянное горячее соседство горна и раскалённых тяжёлых поковок наложило на подбородок и скулы льготный круглогодичный загар. Серые, как железо в изломе, глаза. Улыбается редко, зато уж не через кривую губу. Весь твой.

Девятилетним пошел Кузурманыч к отцовскому горну, допущен был раздувать-веселить огонь. На тятьку люди смотрели почтительно и с уважением. Невелик богач – три пуда железа в наличности, а первыми торопились картуз приподнять: Мастер идёт.

Вскоре «отбронела» кожа и у Василия. Полюбилось, взгордило тятькино крутоплечее мастерство. На всю жизнь унаследовал. Горы железа за сорок пять лет перебрал, вагоны угля ссыпал малым совочком в жаркие солнышки горнов.

По пенсионному законодательству люди «огненной» профессии уходят на пенсию в пятьдесят лет. Испытал и это. Три месяца выдюжил, а на четвёртый открыл он в себе две болезни: «печаль плеч» назвал он одну, а вторую – «закись всех мускулов». Пришёл в родной механический, попросил «на полчасик» передника и… «У кузнеца рука легка…».

Люди, которым по каким-либо причинам не довелось воевать или удалось не воевать, одинаково равно не любят об этом распространяться, нести информацию. Кузурманыч же, с приметною даже гордостью, заявляет: не воевал.

–Броневой кузнец. На брони был. Однажды, правда, призвали, но вскорости возвратили. Армия, говорят, по генералу плачет, деревня – по кузнецу. Всю войну трактора ремонтировал…

Из толстого круглого железа выгибал Кузурманыч какой-то замысловатый вал для трансмиссии. Молотобойцем у него новичок. Штрафник. Не поладил парень с автоинспектором – и вот на шесть месяцев… кувалдой наградили. Он потеет ещё и одышечка, Кузурманыч же знай утешает:

–Ничего, парень. Поначалу у меня все штрафники потеют. Это после вольготной жизни. Вот побалуешься с месяц, – указывает он на кувалду, – спружинишь, собьёшь тело – сушей будешь. И животик уйдёт.

На порожке сидит, пригорюнившись, ещё один молодой шофёр. Вчера он так «нежно» разъехался со встречным цельнокузовным самосвалом, что крючки бокового борта с заводскими корнями повыдрало. С надеждой и тихою робостью поглядывает парень на Кузурманыча. Томится. Вздыхает. Рядом с ним восседает дедок с потной бородкой. Этот принёс в кузницу диковинных размеров лосиный рог. На широком, словно лопата, материке с дюжину могучих отростков.

–Ежели вот здесь дыру, да здесь, да здесь, – размечает дедок находку, – да ввинтить в дыры по железной ножке, знаешь, какое сиденьице будет! – громко втолковывает он «своё разумение» шоферу, следя глазом: слыхал ли кузнец?

–А на этот отростель руку складывать, – переходит на выкрики дед. – Что ты, брат! Я сразу увидел – кресло мне получается!

–На стульях тебе не сидится, – недобро буркает молодой шофёр.

–На стульях – всяк дурак… А тут сиди в лосином рогу и покуривай! Не на гниль его зверь отращивал… В дело произведу.

Дедок – не исключение. Одолевают кузнеца ширпотребовские заказы. Кочергу хозяюшке негде купить. Тому скребница для обуви перед крылечком понадобилась, этому – пилу окоротить, третьему – крюк для люльки загнать… Да мало ли мелконькой деревенской нужды, которая ни в одном ГОСТе не значится?! Но всё это – после работы. А сейчас срочно потребовалось сцеп для автомобильной тележки поправить.

Огромная, похожая на рельс железяка ложится в горн. Кузурманыч усиливает дутьё, подсыпает угля, шурует жигалом. Ни одного лишнего движения. Инструмент он берёт не глядя, из-за спины. Железяка на наковальне. Дерзай, пока горячо! Навесь!!

Молоток Кузурманыча к поковке пока не притрагивается. По соседству пока «дирижирует». Бочком эдак, резвым железным бесиком по наковальне позвякивает, боевые места указывает, молотобойца затравливает:

–Дай-дай-дай! – кувалду науськивает.

–Нна!! Ннна-ах!! – крякает кувалда.

–Бог мой! Ох! Ах! – вздыхает наковальня.

Поковка орёт, визжит, стонет, всхлипывает: попробуйте-ка между молотом и наковальней… Как хотят её, так и бьют, куда хотят, туда и гнут. Вот на неё опускается ещё и молоток самого Кузурманыча. Молоток – кувалда, молоток – кувалда, молоток – кувалда…

–Ох! Ах! Бог мой! – частит наковальня.

Красивая, сильная, затравчатая работа!

Дед с осторожностью допрашивает: быть или не быть лосиному креслу? От кузнеца ни привета заметного, ни отказа конкретного… А тут ещё, кроме шофера, дюжая молодица с ломом в руках к наковальне протискивается.

–Что у тебя? – спрашивает её на коротком досуге кузнец.

–Затупился. Все жало помялось. Лёд колю в молоканку – одне только брызги…

–Это моментом.

Нагревали. Плющили алые острия. Двугранное. Четырёхгранное. Потом, по-горячему, мелкосечкой – слесарной пилой доводил и ровнял им рабочие «жала» кузнец Кузурманыч. Потом закалял. Утопит на мгновение в бадейку с водой и на воздух: «Чтоб железо не задохнулось». Напоследок совсем утопил. Забулькотала бадейка, заворчала по-кошачьи. Двугранный конец… Четырёхгранный… Охлаждённый и закалённый лом снова ложится на наковальню. Зачем? Ага! Берёт кузнец напильник и с силой, с надавом проводит им по остриям. Скоргочет сталь о сталь. Размахнувшись, Кузурманыч ударяет двугранным оттягом в кирпич. Кирпич – вдребезги, в рыжие искры!.. На острие лома ни блесточки, цела синева закалки.

–На! – легкой рукой протягивает он румяной молоканщице железное свое произведение.

…У меня материал – слово.

Не согретое в горне души, оно – как холодное железо: шершавое, упрямое, неподатливое. Не тронь холодное – один звон.

Но если вдруг… слово засветится, если почувствуешь, что оно горячее, обжигается, – не медли! Укладывай его скорее на «наковальню» и бей, заостряй, закаливай, доводи!

Если ты отковал лом, даже лом, – опробуй, по Кузурманычу, дробит ли он кирпич, не мнётся ли у него «жало», годен ли он колоть лёд, долбить мерзлоту?..

Учите, учите меня, кузнецы! Куда бить. Во что целить. Как горячим выхватывать слово из «горна»…