Он живой… И светится

Интервью на грани исповеди – о творчестве, о жизни и о вещих Птицах

Навещать художника не хотелось… Человек уже который день пребывал в депрессии, а бодрить и утешать мятущихся духом я не люблю да и попросту не умею.

Но, собравшись с силами, отправился.

Он сидел посередине комнаты на арабской подушке, расшитой золотыми тиграми, лениво потягивая домашнее вино, прибывшее с оказией из дальних краёв.

Я даже возмутился безмятежности этой картины. Тут, понимаете, идёшь к несчастному, терзающемуся душой, а этот… Посиживает! Ноги калачом… В лаваш мягкий сыр заворачивает с зелёнью… Трубочка, понимаете, рядом вишнёвым таким дымком курится.

Ну и, стало быть, сели мы да поговорили. А основной темой для беседы стала персональная выс­тавка, которая вот-вот откроется в павильоне «Вольница» торгового комплекса «Ермак».

О том говорили, насколько уместно вот такое размещение предметов искусства среди товаров народного потребления… О чём ещё? Про птиц… Не простых, разумеется, птиц, но о тех, что в Солнечном Саду обитают да песни поют. Вещие песни. Печальные… Или радостные.

Я Птицами вот почему заинтересовался. Из последних художниковых работ особое внимание привлёк триптих под общим именем «Сирин и Гамаюн». Ни на что из сделанного им прежде он не похож… Компьютерная графика, стилизация под витраж. Резкие линии. Простые цвета.

– Э-э-э, – начинаю задумчиво. – Вот, значит, они у тебя какие. Вот, скажи тогда... Мифологическая птица Сирин печальные песни поёт. Гамаюн известна как вещун, а предсказания у нас чаще недобрые бывают… Чего же Алконоста-птицы здесь нет, которая обычно радостно клекочет?

– По-разному же трактуют. Вот и у Высоцкого: «Птица Сирин мне радостно скалится – веселит, зазывает из гнёзд, а напротив – тоскует-печалится, травит душу чудной Алконост…» Только вот моя птица Гамаюн никакой надежды не подаёт – не по-песенному получается.

Там вообще всё непросто с этими птицами. Как и в реальной жизни.

Реальность и внутренний мир… Я довольно давно знаю художника, и вот сколь знаю, столько и поражаюсь трагическому, порой, несоответствию, управляющему его жизнью.

Он удивительно неловок… Просто диву даёшься, как это человек, умеющий силой воображения благоустроить вселенную, заставляющий мирно сосуществовать в душе своей миры и эпохи… Вот как этот человек может легко разрушить всё вокруг себя?! И ведь не скажешь про него – неумеха, фантазёр, пустой мечтатель. Нет, художник – человек весьма практического свойства. Он строит мебель из разрозненных комплектов чьего-то былого величия, ставит палатку со сноровкой бывалого путешественника, лудит, паяет, починяет примусы. – Кем ты сейчас ощущаешь себя в этом мире? – спрашиваю художника. – Челнок ли ты утлый, едва выживающий среди жестоких волн, или дредноут, спокойно равняющий морщины океана?

– Ну, было время, я ощущал себя замшелым таким утёсом среди спокойной реки… А потом, пожалуй, стал, да, кораблём. Только не дредноутом, а, может быть, какой-то бесшабашной бригантиной, стремящейся в дальние дали.

И вдруг… Потом всегда случается это «вдруг». И стал я скорлупкой, которую тащит к ближайшему дренажному стоку серый поток. Спички там рядом обгорелые, старые билеты, клочки каких-то писем… Сейчас вроде как застрял, зацепился за решётку.

– Что-то подсказывает мне, что, «зацепившись», долго не «провисишь»…

– Ну так я надеюсь, что уцепился, нашёл точку опоры и встал… Вот эта выставка, которая будет в «Ермаке», для меня – один из этапов восстановления... Нет, даже не так – стать прежним никто не может… Эта выставка – сигнал миру, что я ещё жив. Миру и мне самому.

Художник разоткровенничался всерьёз, а я позже решил оставить эти эмоции в тексте. Быть может, когда вы придёте на выставку, они помогут вам лучше рассмот­реть, что там такое заключено в тесных рамках и плотно прижато стеклом… – Пять лет назад, после первой своей персональной выставки, я ведь практически ушёл из профессии. Нет – ни снимать, ни писать картины не перестал, но превратился в «шабашника»… И из семьи ушёл… Встретил женщину и расстался с ней. Многовато как-то для пяти лет. Теперь вот выздоравливаю и постепенно превращаю своё жилище в мастерскую.

– Ты начинал как фотограф и нажил приличную репутацию в этом деле. Потом взялся за живопись и тоже кое-чего добился. Работаешь в цифровом формате, по-моему, успешно совмещая фотографии, графику и живопись… Что же актуальнее для тебя сейчас?

– Традиционную живопись не оставляю и надеюсь, что это взаимно. В «цифре» – да, активно работаю как для себя, так и для заработка… От картин особо не прокормишься – за всю жизнь и продал-то два или три полотна (не считая тех, что были на заказ). Всё как делалось, так и делается для себя – своего рода психотерапия. Фотография... Сейчас в этом деле такая конкуренция, а уровень вкуса у людей так низок… Ну, он, правда, сильно упал за последние годы. И я иногда ловлю себя на мысли, что выполняю заказы «левой ногой». А вложишь душу, сделаешь по-настоящему – народ чуть ли ни пугается… В большинстве случаев публика требует или «красивенько», или «оригинальненько» (варианты – гламурно и креативно). Получается, как правило, банально и пошловато.

Поэтому последние снимки, которые будут на выставке, это цикл «Провинциальный театр». И там нет ни одного человека.

– Разлюбил, стало быть, людей?

– Нет. К людям я в последнее время хорошо отношусь. Может, даже лучше, чем раньше. А новых портретов не выставляю (за исключением одного человека) – это да. Но тут дело не в моём отношении к людям, а в их отношении ко мне.

– Ты вспомнил о том, что пять лет назад ушёл из профессии. Второй сезон подвизаешься в теат­ре – художником по свету. С фотографией и живописью – дело, в общем-то, смежное. А тебе самому – каково светить артистам?

– Мне нравится работа в театре, хотя я ещё не достиг в ней мастерства (закон 10 000 часов никто не отменял). Собирался уходить, но… сейчас думаю, что останусь. Когда я вошёл в это, совершенно не знакомое мне, дело, то, конечно, барахтался, как мог, совершая все возможные ошибки. Сейчас начинаю кое-что понимать и учусь получать удовольствие от этой работы… Знаешь, как нас называют в театре?

– Знаю, конечно, «светлячки».

– Ну вот… Это же здорово, быть светлячком. Не светилом, не прожектором очередной перестройки, даже не фонариком… Светлячком.

– Надо сказать, что не только же светишь – афиши там, программки, фотографии тематические.

– Да – афиши и прочая полиграфия. Тут благодаря театру я вышел буквально на другой уровень и многому научился. Режиссёры хорошие преподали уроки, и даже администрация театра.

Вот в области фотографии дела хуже. В театре оказалась востребована в основном «документалка», когда я работаю, скорее, как репортёр, а это расхолаживает. Это совсем не моё… Но были великолепные фотосессии с актёрами и актрисами – такой выразительной натуры вне театра найти трудно... В будущем, когда появится здание, хочу прекратить практику съёмки во время спектак­лей и собирать людей специально для сессии. Результаты сразу станут другими.

– Ну, если угодно моё мнение, с театром тебе рвать не стоит. Даже вот и афиши, есть куда как хорошие (пару-тройку храню на антресолях)… А вот ещё – выставки в «Ермаке». Твои собратья-художники иногда ворчат, что негоже искусство-то среди диванов и моторных катеров развешивать…

– Глупости, по-моему… Мы все должны жить. И художник не сможет есть картины (хотя большинство масляных красок вполне съедобны), а пекарь не повесит на стену испечённую им булку... Торговля не входит в противоречие с искусством. Наоборот, умение показать и продать себя, как ни жутко это звучит, это большая часть успеха художника... Я-то как раз не в совершенстве владею этим искусством.

Настоящее искусство может быть явлено людям где угодно. Руб­лёв творил фрески в Божьих Храмах (за деньги, кстати, творил). Пиросмани расписывал стены духанов, беря плату кувшином вина и куском мяса… Эх, бесконечная это тема.

А ещё мне нравится название павильона, принимающего выставки – «Вольница». Здоровское название – настоящее. Как там у Дмитрия-свет-Ревякина?

Наша Вольница без одежд пришла В край, где верили, где варили власть Скорые до рук, до расправ-услад, Локти выголив, порезвились всласть.

Теме этой, да ещё со стихами-песнями, действительно конца не сыскать было… И я стал прощаться. Художник поднялся из перекошенного креслица с вылоснившейся обивкой. Смяв, отбросил прочь тетрапак из-под дешёвенькой «Кадарки». Туда же отправил блескучие обрывки упаковки вечноплавленого сырка «Орбита»… Мы распрощались.

Внимательный читатель спросит меня: стоп-стоп-стоп – где же златотигрые подушки, где вино из тайных погребов, где… Где белый адыгейский сыр, наконец?!

А я и сам не знаю. Побеседуешь вот с художником, и такого потом напридумается… Может, и не было ничего этого.

Или всё-таки было?

Дмитрий КАРАСИЕР