Дарованы Победой: сорок четвертый и сорок пятый (продолжение)

Начало статьи

Сорок четвёртый

Константин ФЕДИН

Распространённое представление о русском характере, исполненном широты воображения, горячности, которая соединяется с мечтательностью и пренебрежением внешними формами, - такое представление о русской натуре ленинградец дополнял и по виду даже опровергал устойчивостью вкусов, предпочтением строгих форм, дисциплиной, исполнительностью, почти педантизмом. Он, конечно, тоже был русской натурой, однако он доказывал, что рядом с широтою этой натуре свойственна целеустремлённость, рядом с мечтательностью - самодисциплина, рядом с горячностью - постоянство привязанностей. Ленинградец расширял своею сущностью понятие о русском. Многого нельзя было бы уяснить в нашем характере без того, чем проявился он в петербургской, ленинградской культурно-исторической оправе.

Строгий, дисциплинированный, суховатый, почти педантичный, ленинградец в войне против фашистов показал себя горячей, кипучей, фантастической натурой. Страсть - вот что обнаружил ленинградец прежде всех своих иных качеств, страсть человека, от природы лишённого способности покориться воле врага. Пройдя огонь испытаний, патриотизм Ленинграда не утратил особой ленинградской окраски, но раскрыл свою природу как одну из самых страстных черт русского характера - готовность на любые жертвы ради Отчизны.

Моё свидание с Ленинградом подходило к концу, и я был рад, что в последний день пребывания там встретился с человеком, которого я мог бы назвать настоящим ленинградцем. Это была молодая женщина, главный хранитель петергофских дворцов-музеев. Она стоит на площади перед Большим Петергофским дворцом. Она смотрит на дворец. Нет, это неверно: она стоит, закрыв лицо ладонями. Ветер бьёт ее, позёмка крутится вокруг её ног. Она покачивается, не сходя с места. Потом, когда она отрывает от лица застывшие мокрые пальцы, она уже чувствует себя другим человеком.

Всё, что она знала о своём Петергофе, существовало только в её памяти. Перед ней лежали руины, из которых возвышались стены, напомнившие что-то знакомое. Что можно сделать из этих дорогих камней? Что ещё сохранилось в этих свалках щебня? Она бежит по парку в Нижний сад. Всюду она встречает разрушения: в голландских домиках Петра - Марли и Монплезир, в Эрмитаже и на месте былых фонтанов. Всё кажется ей сном и, как во сне, всё начинает исчезать в темноте зимнего вечера.

-Мы немедленно возьмёмся за восстановление! Конечно, это будет нелегко. Но вот я вам даю слово, что мы восстановим наш Петергоф так, что там не останется даже духа фашистского пребывания!.. Я пожал ей руку с восхищением и благодарностью. Я был убеждён, что она даёт слово не напрасно. Верность слову составляет нераздельную часть ленинградского патриотизма.

Якуб КОЛАС

Безлесное моховое болото. Оно занимает гектаров 40-45. Снег ещё полностью не растаял на нём, но между кочек уже проступают целые заводи. Неприветливо свисает над ним холодное мартовское небо, подёрнутое облаками. Сырой, пронизывающий ветер, обильный мокрый снегопад проносятся над болотом. Оттепель сменяется морозами. Болото находится в зоне двустороннего обстрела. Оно обнесено колючей проволокой и густо заминировано со всех сторон. В этот холодный ад согнали немецкие душегубы несколько десятков тысяч мирного белорусского населения, ограбленного в пути, голодного, плохо одетого и обутого.

Нельзя без содрогания сердца слушать рассказы людей, побывавших в когтях немецких хищников и освобождённых из их неволи. Жители разных областей и районов Белоруссии - Гомельской, Могилевской и Полесской - рассказывают об одном и том же - о неслыханной жестокости, об издевательствах гитлеровских палачей. Рассказы их искренни, правдивы. В каждом их слове звучит глубокое страдание. Пережитое в пути к лагерю и в самом лагере глубоко вонзилось в психику страдальцев, наложило тяжёлый отпечаток боли. Были случаи, когда люди не выдерживали ужасов нравственных и физических пыток и сходили с ума. Четырнадцатилетняя Екатерина Хоменкова из деревни Фалевичи Рогачевского района рассказала:

-Осенью 1943 года, сразу же после покрова, немцы объявили новую мобилизацию мужчин и молодёжи в Германию. Люди кто как мог стали уклоняться и прятаться. Обозлённые немцы дотла сожгли четыре деревни, расположенные по соседству: Фалевичи, Толочки, Мортков, Волоки.

-В нашей деревне, - говорит Хоменкова, - немцы зверски убили 235 человек.

Из числа убитых она называет свыше пятидесяти имён, которые помнит: Сущевская Анюта, Сущевский Лёша, Антипов Клим, Антипова Маша, Антипова Надя, Антипов Женя, Хоменкова Мария, Хоменкова Ева и другие. Люди гибли целыми семьями от мала до велика, от седых стариков до грудных младенцев, только-только явившихся на свет. Людей жгли в домах, а прятавшихся в подвалах забрасывали гранатами. Чудом уцелевшие люди убегали в лес, но немцы настигали их, убивали или же сгоняли в лагерь.

Потрясающее впечатление оставляет рассказ шестидесятидвухлетней белорусской крестьянки Арины Игнатьевны Гавриленко. Она родом из деревни Толочки Рогачевского района. Она потеряла четырёх детей - немцы сожгли их заживо.

-Все жители нашей деревни Толочки, 287 человек, погибли. В огне сгорели: Красницкий Иван 50 лет, Гусев Пётр 37 лет, Красницкая Александра 56 лет, Буслов Платон 37 лет, Красницкая Наталья 17 лет, Буслова Вера 30 лет, вместе с нею погибли её шестеро детей, Жуковская Надя 28 лет, Захарова Ольга 50 лет и её две дочери: Фрося 20 лет и Маня 16 лет, и многие другие жители.

Вспоминая о своём пребывании в лагере, Арина Игнатьевна не может сдержать слез. Она не может без глубокого волнения говорить о страданиях народа, о детях, очутившихся в лагере. Немецкие изверги безжалостно оторвали их от матерей, разлучили с ними. В лагере она увидела трёхлетнего мальчика Евстафия Голубовского из Жлобина. Измученный, голодный ребенок, коченея от холода, бродит по лагерю, плачет и громко зовёт: "Мама, мамочка, где ты? Я хочу кушать!" И он здесь не один, это осиротевшее маленькое существо. Их много. Они плотно прижались друг к дружке на холодной, обледенелой кочке, чтобы защититься от холода. Они уже не плачут, не ищут своих матерей. Они устали, обессилели, изголодались и больше не могут бороться за свою только что начавшуюся жизнь, жестоко обрываемую немецкими палачами.

-Сидят они, бедненькие, коченеют, пока смерть не придёт к ним, - рассказывает Гавриленко, и слёзы текут по её старческому измождённому лицу. Она, эта самоотверженная простая женщина, взяла мальчика Голубовского.

-Господи, - говорит в заключение Гавриленко, - если бы вы видели, как фашисты издевались над людьми, как они избивали их, как они избивали нас, женщин! Никакие мольбы, никакие крики, ничто не помогало. Это не люди, это - звери... Нет, они хуже зверей.

Вадим КОЖЕВНИКОВ

На каменном спуске севастопольского Приморского бульвара, у самого зелёного моря, опустив в воду босые натруженные, уставшие ноги, сидел запылённый боец. На разостланной шинели его - автомат, пустые расстрелянные диски. Трудно сказать, сколько лет этому солдату: брови его седы от пыли, лицо в сухих морщинах.

-Отдыхаете?

Боец повернулся и тихо сказал:

-Вот, знаете, о чём я сейчас думаю... Пришёл я сейчас к самому краешку нашей земли. А позади меня – огромное пространство, и всё это пространство я со своей ротой с боями прошёл. И были у нас такие крайности в боях, я так полагал, что выше сделанного человеческим силам совершить больше невозможно. То, как Сталинград отбили, навсегда меркой солдатского духа будет. На всю историю измерение. Я человек спокойный, воевал вдумчиво и с оглядкой, а вот на заводе тракторном здание вроде конторы было, так мы в нём с немцами дрались без календаря - то мы на верхнем этаже сутки, то они. Когда у меня автомат повредили, я куском доски бился, а когда на меня один фашист лёг, я вцепился зубами в руку, которой он пистолет держал. Прикололи фашиста ребята, а я не могу зубы разжать, судорога меня всего свела…

Когда бои смолкли и наступила в городе тишина, вышли мы на вольный воздух, взглянули на разбитые камни города и вот вдруг эту тишину почувствовали. Только тогда дошло, что мы пережили, что сделали, против какой страшной силы выстояли. От тишины это до нас дошло. Вот и сейчас от этой тишины я словно заново бой переживаю сегодняшний.

-Назначили штурм. Вышли мы на исходные. Рань такая, туман, утро тихое. Солнце чуть ещё где-то теплится, тишина, дышать бы только и дышать. Ждём сигнала. Кто автомат трогает, гранаты заряжает. Лица у всех такие, ну, одним словом, понимаете: не всем солнце-то сегодня в полном свете увидеть, а жить-то сейчас, понимаете, как хочется. Сейчас особенно охота жить, когда мы столько земли своей прошли, и чует ведь праздник наш человек, чует всем сердцем: он ведь скоро придёт, окончательный праздник... А впереди Сапун-гора, и льдинка в сердце входит. Льдинка эта всегда перед атакой в сердце входит и дыхание теснит. И глядим мы в небо, где так хорошо, и вроде оно садом пахнет. Такая привычка у каждого - на небушко взглянуть, словно сладкой воды отпить, когда всё в груди стесняет перед атакой.

И тут, понимаете, вдруг словно оно загудело, всё небо: сначала так, исподволь, а потом всё гуще, словно туча какая-то каменная по нему катилась. Сидим мы в окопах, знаете, такие удивлённые, и потом увидели, что это в небе так гудело. Я всякое видел, я в Сталинграде под немецкими самолётами, лицом в землю уткнувшись, по десять часов лежал. Я знаю, что такое самолёты. Но, поймите, товарищ, это же наши самолёты шли, и столько, сколько я их никогда не видел. Вот как с того времени встала чёрная туча над немецкими укреплениями, так она ещё, видите, до сего часа висит и всё не расходится. Это не бомбёжка была, это что-то такое невообразимое! А самолёты всё идут и идут, конвейером идут. А мы глядим, как на горе камень переворачивается, трескается, раскалывается в пыль, и давно эта самая льдинка холодная под сердцем растаяла, горит сердце, и нет больше терпения ждать.

Командир говорит: «Спокойнее, ребята. Придёт время – пойдёте», - и на часы, которые у него на руке, смотрит. А тут какие такие могут быть часы, когда вся душа горит! Сигнал был, но мы его не слышали, мы его почуяли, душой поняли и поднялись. Но не одни мы, дорогой товарищ, шли. Впереди нас каток катился, из огня каток. То артиллерия наша его выставила. Бежим, кричим и голоса своего не слышим. Осколки свистят, а мы на них внимания не держим, - это же наш огонь, к нему жмёмся, словно он и ранить не имеет права.

И побежали мы к городу.

И когда потом стало вдруг нечего делать, оглянулись мы, и как-то нам всем чудно стало. Вроде как это мы и не мы, смотрим и даже радоваться не смеем. Спрашивают: «Ты жив, Васильчиков?» Это моя фамилия - Васильчиков, Алексей Леонидович. «Вроде как да», - отвечаю, а до самого не доходит, что жив.

Борис ГОРБАТОВ

Когда с Майданека налетал ветер, жители Люблина запирали окна. Ветер приносил в город трупный запах. Нельзя было дышать. Нельзя было есть. Нельзя было жить.

Ветер с Майданека приносил в город ужас. Из высокой трубы крематория в лагере круглые сутки валил чёрный смрадный дым. Дым относило ветром в город. Над люблинцами нависал тяжкий смрад мертвечины. К этому нельзя было привыкнуть.

«Печами дьявола» звали поляки печи крематория на Майданеке и «фабрикой смерти» - лагерь.

Немцы не стеснялись в своём генерал-губернаторстве - в Польше. Они даже желали, чтоб поляк повседневно дышал запахом смерти, - ужас усмиряет строптивые души. Весь Люблин знал о фабрике смерти. Весь город знал, что в Крембецком лесу расстреливают русских военнопленных и заключённых поляков из Люблинского замка. Все видели транспорты обречённых, прибывающих из всех стран Европы сюда, в лагерь. Все знали, какая судьба ждёт их: газовая камера и печь.

Лагерь расположен в двух километрах от Люблина, прямо у шоссе Люблин - Хелм. Его сторожевые вышки видны издалека. Его бараки - все одинаковые - выстроены в ряд с линейной точностью. На каждом - чёткая надпись и номер. Все вместе они образуют «поле». Всего в лагере шесть полей, и каждое - особый мир, ограждённый проволокой от другого мира. В центре каждого поля - аккуратная виселица для публичной казни. Все дорожки в лагере замощены. Трава подстрижена. Подле домов немецкой администрации - цветочные клумбы и кресла из необструганной берёзы для отдыха на лоне природы.

В лагере есть мастерские, склады - враги называли их магазинами, водопровод, свет. Есть магазин, где хранился в банках «циклон» для газовых камер. На банках жёлтые наклейки: «специально для восточных областей» и «вскрывать только обученным лицам». Есть мастерская, где делают вешалки. На них - значок СС. Эти вешалки выдавались заключённым перед «газованием». Обречённый сам должен был повесить своё платье на свою вешалку.

На полях лагеря буйно цветёт капуста. Пышная, грудастая. На неё немыслимо смотреть. Её нельзя есть. Она взращена на крови и пепле. Пепел сожжённых в крематориях трупов разбрасывался гитлеровцами по своим полям. Пеплом человеческим удобрялись огороды.

Весь лагерь производит впечатление фабрики или большого пригородного хозяйства. Даже печи крематория кажутся, если не слышать трупного запаха, маленькими электропечами для варки стали. Германская фирма, изготовившая эти печи, предполагала в дальнейшем усовершенствовать их: пристроить змеевик к печам для того, чтобы всегда иметь бесплатную горячую воду.

Да, это фабрика, немыслимая, но реальная - фабрика смерти. Комбинат смерти. Здесь всё - от карантина до крематория - рассчитано на уничтожение людей. Рассчитано с циркулем и линейкою, начертано на кальке, проконсультировано с врачами и инженерами, словно речь шла о бойне для скота.

Гитлеровцам не удалось при отступлении уничтожить лагерь. Они успели только сжечь здание крематория, но печи сохранились. Уцелел стол, на котором палачи раздевали и рубили жертвы. Сохранились полуобгоревшие скелеты в «складе трупов». До сих пор стоит над крематорием страшный запах мертвечины.

Сохранился весь лагерь. Газовые камеры. Бараки. Склады. Виселицы. Ряды колючей проволоки с сигнализацией и дорожками для собак. Остались в лагере и собаки - немецкие овчарки. Они исподлобья глядят из своих будок и, может быть, скучают без дела. Им не надо теперь никого рвать и хватать. Спасены уцелевшие в лагере заключённые. Есть свидетели, их много. Схвачены палачи.

Мы говорили и с теми, и с другими, и с третьими.

-Я это пережил! - говорит спасённый и сам удивляется тому, как он сумел все это пережить.

-Я это видел! - говорит свидетель и сам удивляется: как же он не сошёл с ума, видев то, что он видел?

-Мы это делали, - тупо признаются палачи.

Каждое слово из того, что будет рассказано дальше, можно подтвердить документами, показаниями свидетелей, признаниями самих немцев.

Сергей БОРЗЕНКО

С высокого правого берега, куда только достаёт глаз, виден розовый свет подожжённых гитлеровцами пылающих деревень и над ними - белый дым горящих лесов. Два цвета -красный с белым - флаг Польши, возрождающейся из пепла.

Невольно задерживаемся на изрытом снарядами берегу Вислы. Вражеская артиллерия бьёт по переправам. Осколки, словно косою, режут прутья зелёной ивы, но трудно уйти с берега, с которого так хорошо видна вся великая слава нашей победы.

Впереди много дела: надо осмотреть занятый на той стороне плацдарм, побывать в ротах, первыми форсировавших широкий водный рубеж. Но мы стоим и смотрим, как переправляются наши солдаты на левый берег. В быстрых волнах плывут испуганные водным простором кони, на переполненных паромах - танки, пушки, ящики со снарядами. На самодельных, наспех сколоченных плотах и в узеньких лодочках-душегубках - пехота, которая тут же смывает с себя пыль польских дорог и моет натруженные ноги в воде. Саперы - эти неистовые труженики войны - уже вбивают сваи моста в каменистый грунт реки.

Сходим на скользкий от крови и конского навоза паром и отплываем в шумной, тесной и весёлой толпе солдат. Кто-то весело запевает, его подхватывают, и вот уже несётся русская песня над широкой польской рекой. В реке плывут, переворачиваясь, трупы вражеских солдат, от которых шарахаются напуганные мертвечиной кони. Темнеет, и пламя пожаров как бы разгорается на той стороне.

Гитлеровцы бросили против наших воинов крупные силы и ценою любых потерь пытались сбросить в воду или задержать переправившиеся части, ибо Висла была барьером, на который враг возлагал так много надежд.

Среди копен ржи чёрным огнем горели четыре только что подожжённых бронетранспортёра и один танк. Бой понемногу затихал, и только долго ещё с опушки леса бил «максим».

-Никак не может остановиться Авдошкин, - сказал Виктор Якушев.

-Ненависть не остановишь, - ответил ему Гайнулин.

Капитаны Якушев и Гайнулин - командиры батальонов, форсировавших реку и обеспечивавших захват плацдарма. Разгорячённый боем комдив Барбасов сел на землю. Срывая стебли жгучей крапивы и не замечая этого, он начал рассказ. Его дивизия, сделав за сутки пятидесятикилометровый марш по непролазной грязи, с ходу устремилась через реку, опередив отступающего противника, не успевшего занять подготовленную оборону. Гитлеровцы переправлялись через Вислу одновременно с нашими справа и слева, и на реке разгорелось жаркое сражение. Авиация противника бесилась над ней, не в силах разобраться, где свои, где чужие.

С сыновней любовью говорил Барбасов о своём генерале:

-Он меня ещё на Сане благословил, сказал: «Можешь - бери Вислу с ходу».

Невдалеке светились жаркие угли догорающего села. В зареве кружились черные тени аистов. Над Вислой рассеивался густой туман, над дымящейся Польшей всходило радостное солнце нового дня.

Сорок пятый

Евгений КРИГЕР

Война стала не легче, а тяжелее оттого, что мы перешли на землю врага. Не только Кенигсберг, вся Восточная Пруссия - это крепость, замаскированная на картах господскими дворами и фольварками. Её приходится брать метр за метром, камень за камнем. Танкисты начинали бой в Пруссии не так, как бывает, когда их вводят в уже пробитые щели в полосе вражеской обороны. Границы Восточной Пруссии они прогрызли вместе с артиллерией и пехотой - траншею за траншеей, в дьявольском лабиринте укреплений, дотов, врытых в землю стальных бастионов, связанных в одну систему губительного, смертоносного огня. Лабиринт смерти уходил далеко в глубь Пруссии и врастал в густую, как Млечный Путь, толщу прусских каменных дворов и поместий, способных выдержать удары артиллерийских снарядов.

Немцы справедливо считали Восточную Пруссию районом сплошной, ничем не пробиваемой обороны. И разве могли они предполагать, что на четвёртом году самой изнурительной и небывало жестокой войны на них двинется здесь такая исполинская, не истраченная, а возросшая в испытаниях мощь, как Красная Армия 1945 года? Здесь на штурм сотнями тысяч снарядов наступала ненависть Урала. Здесь Волга шла на великое мщение. Здесь народ наш рушил германскую оборону оружием, какого у немцев не было и не будет, широкой, смелой мыслью своих полководцев, неутомимой яростью своих солдат, организационным опытом всей страны, бросавшей в Пруссию через огромные пространства России сотни и тысячи поездов с орудиями, танками, снарядами, самолетами, бомбами, от которых трещал прусский лабиринт смерти.

И там же, под Кенигсбергом, поднимается с мокрой земли сморённый солдатским сном пехотинец и стучит в броню танка, и торопит: «Поедем дальше, танкисты!»

...Глубина советского фронта на германской земле определяется не только пространством, но и волей наших людей. Гитлеровцам этого не понять. Они твердят: «Это невозможно. Такого не было в истории войн». Да, такого не было. Красная Армия сделала это возможным силой народного гнева, велением сердца, пламенной мыслью своих солдат и полководцев.

«От Москвы 1670 километров», - читает боец на дорожном столбе. Так вот какой путь прошёл он в огне! В сорок первом году он был тяжело ранен в сражении под Москвой, врачи с трудом выходили его, он вернулся в строй. Три года провёл он в невиданных битвах, бок о бок со смертью, и вот теперь идёт по дорогам Восточной Пруссии. В его памяти глубина советского фронта уходит к предместьям Москвы, где он пролил свою кровь, где томила его жгучая боль отступления, где глубокий след оставило в сердце зрелище разорённой врагом русской земли, осиротевших детей, раздавленных фашистскими танками женщин, сожжённых в колхозных домах стариков. В его простых мыслях это и есть глубина советского фронта: вся война, вся страна, весь народ - от Москвы 1670 километров!

Он говорит:

-Моя дорога! Всю прошёл!

Разве он отдаст контратакующим смертникам Гитлера хоть один метр этой дороги великого возмездия?

Ему встречается русская женщина. За плечами у неё узел с вещами. Она идёт из плена.

-Пройду я здесь на Смоленск? - спрашивает женщина.

Солдат отвечает:

-Далеко, дорогая гражданочка, но теперь доберёшься, дорога тебе свободная.

Из глубины Восточной Пруссии он показал ей путь на родину, к Смоленску. Это право он завоевал подобно миллионам таких же, как он, солдат нашей наступающей армии.

Николай ТИХОНОВ

Тёмное зимнее небо, обледенелые холмы с высокими ржавыми соснами, пустынные, сожжённые города, колючая проволока бывших загонов для рабов, мрачные дома рабовладельцев с накраденными со всей Европы вещами - проклятая земля чёрной Германии. Восточная Пруссия - гнездо прусских юнкеров и помещиков, притон фашистских сиятельных гангстеров - она слышит грохот наших пушек, шум моторов наших танков и самоходных орудий. Она видит бесконечный поток наших войск. Это Красная Армия - Армия справедливости и возмездия идёт по её дорогам.

И навстречу славным полкам идёт человеческий поток, идёт день и ночь шествие освобождённых, вырванных нашим победным оружием из рук смерти. Мужчины, женщины, дети. Они идут и едут, они радостно приветствуют на всех языках своих освободителей - великую Красную Армию.

Идут все народы Европы навстречу новым частям, движущимся на запад. Гитлеровская тюрьма соединила людей всех наций в одно сборище угнетённых, одетых в лохмотья людей. Они несут бирки, которые им дал рабовладелец нового порядка. Этот проклятый новый порядок они запомнят на всю жизнь. Он написан у них на спине, на плечах, на груди и на шее кровавыми полосами бичей и кнутов. На руках у них следы кандалов, в сердце - непреходящая ненависть.

Никакие преграды не могут остановить могучий натиск Красной Армии. Она перешла зимние Карпаты, чтобы чехи и словаки могли плакать слезами радости впервые за семь лет каторжной жизни, похожей на чёрный сон. Она форсировала Вислу, чтобы поляки Варшавы могли выйти из подвалов к солнечному свету. Она освободила всю польскую землю, чтобы никогда больше не смел топтать эти многострадальные поля сапог немецкого насильника. Она прошла по скалам и льдам Севера, чтобы в Киркенесе норвежцы обняли друг друга, поздравляя с наступлением дня посреди немецкой ночи, перед которой полярная ночь кажется радостным видением.

Красная Армия освободила всю родную землю, истребив и сокрушив силу Гитлера, которая всем народам казалась несокрушимой. Она сокрушила предателей, продавших Гитлеру свои народы. Она вывела из войны Румынию, Финляндию, Венгрию и дала возможность их народам направить своё оружие против немецких наймитов, против Гитлера.

Ещё пять лет назад никто не сомневался в Европе, что Красная Армия - сильная Армия. Но когда сравнивали её с германской армией, то самые опытные военные наблюдатели относились скептически к силе Красной Армии. Гитлер знал, что его блицкриг только тогда имеет шансы на успех, если он один на один бросит силы всей своей Германии и всей подвластной Европы против Красной Армии. И он бросил. Это были титанические битвы, когда мир содрогался перед ужасным ожесточением и небывалым масштабом происходящего.

И вот пришло время - и рассеялся дым гигантского столкновения. И весь мир увидел с радостью, что не Гитлер победил Красную Армию, а Красная Армия вдребезги разнесла его черные легионы и остатки их отбросила за свой рубеж. А отбросив, пошла штурмовать самое его логово.

Одер не мог остановить натиск наших полков, сплошная крепость Восточной Пруссии доживает последние дни. В Дрездене и Штеттине паника охватила тех, кто ещё недавно осмеливался изображать красноармейца как отсталого человека, которому до современной техники - как до неба. А сегодня эти же немцы завопили о превосходстве русской техники, о превосходстве русской стратегии.

Павел ТРОЯНОВСКИЙ

В четвёртом часу дня 21 апреля 1945 года генерал Переверткин перешёл на новый наблюдательный пункт, выбранный на окраине берлинского пригорода Вейсензее.

-Ну вот и Берлин, любуйтесь, - сказал генерал своим помощникам, открывая окно маленькой комнаты на чердаке.

Уже не нужно было бинокля, чтобы увидеть широкую бескрайнюю панораму германской столицы. От горизонта до горизонта громоздились дома, сады, корпуса и трубы заводов, многочисленные кирхи вздымали свои высокие и острые шпили, в нескольких местах блестела на солнце узкая лента Шпрее.

Огромный Берлин лежал перед наступающей Красной Армией - город, где была задумана и подготовлена война, город, который осенью 1941 года с часу на час ждал сообщения о взятии Москвы, а до этого ликовал по поводу падения Вены, Праги, Варшавы, Парижа, Брюсселя, Амстердама, Афин, Киева...

Клубы чёрного дыма поднимались отовсюду и собирались над Берлином в громадное тяжёлое облако. Немецкая столица горела. Гром артиллерийской канонады сотрясал воздух, землю, дома. По Берлину били многие тысячи пушек, и Берлин отвечал тысячами снарядов и мин.

День почернел. Дым, пыль и гарь закрыли солнце.

Через сорок пять минут наша пехота на всех участках фронта бросилась в атаку. В одном месте сержанты Иванов и Стариков увидели вдруг крадущегося вдоль каменной стены согнувшегося немецкого генерала.

-Стой, руки вверх! - закричали они ему.

Генерал выпрямился. Сержанты увидели на его груди железные кресты, а в правой руке белый флаг.

-Капитуляция! - сказал генерал.

Сержант Иванов проводил генерала в штаб полка, и там узнали, что это Вейдлинг, начальник немецкого гарнизона Берлина. Вейдлинг пожаловался командиру полка на страшный огонь советской артиллерии.

-Тридцать минут я не мог сделать ни одного шага, - заявил он. - У меня заболели уши, и я плохо слышу...

Спустя несколько минут Вейдлинг сидел уже в штабе генерала Чуйкова. Он сообщил, что Геббельс и генерал Кребс покончили с собой, и добавил:

-А я и мои войска готовы капитулировать...

В ожидании машинистки генерал Вейдлинг молча ходил взад и вперёд по просторному и светлому кабинету нашего командующего. Чуйков стоял у окна и тоже молчал. Вейдлинг вдруг остановился и сказал:

-Вы знаете, генерал, в чьём доме размещён штаб вашей дивизии, куда я доставлен был сегодня утром?

-Не знаю, - ответил Чуйков, - не интересовался.

-В моём родовом доме. Ваш полковник сидит в моём кабинете, за моим столом...

Вейдлинг снова помолчал, а потом добавил:

-Это настоящий крах... Судьба...

В кабинет вошла машинистка. Вейдлинг подошёл к ней и спросил Чуйкова:

-Разрешите?

-Пожалуйста, - ответил Чуйков.

-Приказ по войскам берлинского гарнизона... – начал диктовать Вейдлинг. - Солдаты, офицеры, генералы!

Тридцатого апреля фюрер покончил с собой, предоставив нас, давших ему присягу, самим себе.

В центре Берлина в это время уже шла массовая капитуляция немецких частей и подразделений.

Леонид ЛЕОНОВ

Никто не спал в эту ночь. В рассветном небе летают самолёты с фонариками. Старуха, солдатская мать, обнимает смущённого милиционера. Две девушки идут и плачут, обнявшись. Ещё неизведанным волнением до отказа переполнена вселенная, и кажется, что даже солнцу тесно в ней. Трудно дышать, как на вершине горы... Так выглядел первый день Победы. Две весны слились в одну, и поэтам не дано найти слова для её обозначенья. Мы вообще ещё не способны сегодня охватить разумом весь смысл происшедшего события. Мы были храбры и справедливы в прошлом, эти битвы принесли нам зрелость для будущего. Мало прийти в землю обетованную - надо ещё распахать целину, построить дом на ней и оградить себя от зверя. Мы совершили всё это, первые поселенцы в стране немеркнущего счастья. Лишь с годами возможно будет постигнуть суровое величие прожитых дней, смертельность отгремевших боёв, всю глубину вашего трудового подвига. Незаметные труженики Советского Союза, не уместившиеся ни в песнях, ни в обширных наградных списках: так много вас! Если доныне празднуются Полтава и поле Куликово, на сколько же веков хватит нынешней нашей радости? Только она выразится потом не в торжественных сверканьях оркестров, не в радугах салютов, а в спокойном вещественном преображении страны, в цветеньи духовной жизни, в долголетии старости, в красоте быта, в творчестве инженеров и художников, садоводов и зодчих.

Немыслимо в одно поколенье собрать урожай такой победы.

Советские люди сеяли её долго, каждое зернышко было опущено в почву заботливой и терпеливой рукой. В зимние ночи они своей улыбкой грели её первые всходы, они берегли их от плевела и летучего гада, и вот под сенью первого ветвистого и плодоносного дерева собираются на пиршество воины и кузнецы оружия. Они запевают песню новой, мирной эры. И если только человечество сохранит мудрость, приобретённую в войне, как оно стремится сберечь боевую дружбу, этой величавой запевке подтянут все... А песня - как братский кубок, она сроднит народы на века! Какой нескончаемый праздник предстоит людям, если они не позволят подлым изгадить его в самом зародыше. Давайте мечтать и сообща глядеть за горизонты грядущего столетия - отныне это тоже становится умной и действенной работой. Мечтой мы победили тех, у кого её не было вовсе: было бы кощунством считать за мечту их замысел всеобщего скотства.

Итак, пусть это будет гордый и честный, благоустроенный и строгий мир, в котором новые святыни воздвигнутся по лицу земли взамен разрушенных варварством, потому что святыня - постоянное горение живого человеческого духа. Молодые люди, созревшие для творчества жизни, отныне не будут корчиться на колючей проволоке концлагерей. На планете станут жить только мастера вещей и мысли, подмастерья и их ученики; многообразен труд, и только руки мертвеца не умеют ничего. Стихии станут служанками человека, а недра гор - его кладовыми, а ночное небо - упоительной книгой самопознания, которую он будет читать с листа и без опаски получить за это нож между лопаток. Красота придёт в мир - та самая красота, за которую бились герои и которую люди иногда стыдятся называть, ибо наивно звучит всякая вслух высказанная мечта.

Отдайтесь же своей радости - современники, товарищи, друзья. Вы прошагали от Октября до Победы, от Сталинграда до Берлина, но вы прошли бы и вдесятеро больший путь. Всмотритесь друг в друга - как вы красивы сегодня, и не только мускулистая ваша сила, но и передовая ваша человечность отразилась в зеркале победы. Не стыдитесь: поздравьте соседа, обнимите встречного, улыбнитесь незнакомому - они так же, как и вы, не спали в эти героические ночи - машинист или врач, милиционер или академик.

Нет предела нашему ликованью. Да и отдалённые правнуки наши, отойдя на века, ещё не увидят нас в полный исполинский рост. Слава наша будет жить, пока живёт человеческое слово. И если всю историю земли написать на одной странице - и там будут помянуты наши великие дела. Потому что мы защитили не только наши жизни и достояние, но и само звание человека, которое хотел отнять у нас фашизм.

Всеволод ИВАНОВ

Долго, бесконечно долго будет царить слава наших дней. Каждый человек во Вселенной отныне будет явственно видеть и осязать - как бы далеко он ни находился, на каких бы расстояниях ни жил от Советского Союза, - он будет чувствовать близость благородного, высокого мира, способного жертвовать всем, чем только может пожертвовать человек ради творчества, прогресса, цивилизации, высших устремлений гуманизма, науки и искусства. Безнадёжности отныне не существует! Никому не придётся душить в себе любовь к светлому, ибо существуют и могут существовать иные отношения между людьми - вечно молодые, обаятельные и совершенно необыкновенные отношения небывалой дружбы, героизма, взаимоуважения. Именно эти отношения осуществлены в необычайной степени, и люди, осуществившие их, стоят ныне на Красной площади.

Построены войска. Недвижно замерли знамёна возле каждого сводного полка. Деловито, в своих парадных мундирах, с боевыми орденами - знаками торжества и победы - ходят вдоль рядов генералы, вглядываясь в лица солдат. Фуражки, шлемы летчиков, каски с висячими каплями лёгкого дождя отбрасывают фосфорический отблеск на серебристо-золотые дорожки песка, пересекающие поле площади. Небо облачно, наполнено влагой, она льётся на священные наши поля, торопя урожай...

Жарко круглятся трубы оркестров, громкий и невыразимо знакомый марш мерещится, как эхо, которое никто не видит, но каждый слышит. И находящийся здесь, на площади, мнит себя эхом, которого не увидят потомки, но жизнь которого, подобно маршу победы, непременно услышат.

-Спасибо тебе, Отчизна, родившая меня и сохранившая до этих огненных и неописуемо прекрасных дней! - так думает каждый из нас...

Раздольный и размашистый барабанный бой звучит особенно победно и огненно. Двести бойцов, двести героев под этот звонкий и голосистый бой несут, склонённо, знамёна. По шёлку и атласу их - мрачные знаки, знаки насилия, высокомерия и тупости. Это эмблемы фашизма - свастика, эмблемы гитлеровской Германии. Среди этих знамён - знамя людоеда, тупого крикуна, личный штандарт Гитлера.

И ныне эти знамёна, волочась по камням Красной площади, руками наших бойцов брошены к подножию Мавзолея. Прекрасная, светлая и пылкая Победа принесла их сюда, бросила их к ногам советского народа, бросила с такой мощью, что никогда отныне не поднимутся они, как никогда не поднимется фашистская Германия.

Идут и идут сводные полки, идут неудержимым, размашистым и в то же время степенным шагом, шагом победителей. Алые и пылающие, как розы, веют над ними знамёна; высоко и светло поёт оркестр, и горящая алмазная роса дождя лежит на их оружии. Идёт сводный полк Второго Белорусского фронта, идёт слава взятия Гдыни, Гданьска, Штеттина и многих городов. Идет Первый Украинский фронт. Сводный полк Четвертого Украинского фронта. Второго Украинского. Третьего Украинского... Никакой буйной и вдохновенной речи не хватит для того, чтоб описать их подвиги, то, что они сделали для славы и процветания нашей Родины, и много лет скромные художники и писатели нашей страны будут говорить о их деяниях, о их жизни, о том, что мы сейчас ещё так кратко называем подвигом. Подвиг их раскрыт нашими сердцами, нашими думами и, несомненно, будет раскрыт красками, чтобы всё человечество узнало героев полностью, со всеми их думами, заботами, чтобы полностью была раскрыта их любовь к Родине, создавшей их. Любовь, благодаря которой родился их подвиг.