Дарованы Победой: сорок первый, сорок второй и сорок третий

В годы Великой Отечественной войны фронтовыми корреспондентами стали лучшие публицисты, поэты, драматурги и писатели страны. Имена многих из них составили славу и гордость отечественной литературы. По прошествии десятилетий былые «властители дум» отошли в тень читательского интереса, иные вовсе скрылись в той тени, почти забыты так называемой массовой культурой. Майский выпуск «Сибирского богатства» предоставляет возможность не только вспомнить их, но вместе с ними, очевидцами, перелистать страницы великого подвига, сотворённого нашим народом. Все мы сегодня, молодые и не очень, есть тот же самый народ. Ежели так, мы обязаны помнить. И солдат той войны, и её летописцев

Сорок первый

Всеволод ВИШНЕВСКИЙ

Весть о начале войны застала меня под Москвой. Мобилизационный подъём начался немедленно. Люди спешили в столицу. Стоило поднять руку - останавливались на шоссе посторонние машины и подхватывали людей. «Запасники, браток!» Шофера и без слов понимали: «Давай!.. Большие дела».

Москва строгая, серьёзная. В Союзе советских писателей собрались сотни писателей. Пришёл Новиков-Прибой: «Давайте работу, дежурство». Приехал Л.Соболев. Многие уже в военной или военно-морской форме. Идёт проверка списков: на фронт мне надо отправить сразу десятки писателей. Интеллигенция честно, верно идёт в общих народных рядах.

В Наркомате Военно-Морского Флота проверяем ещё раз нужные писательские списки. В первую очередь отправлять участников войны с белой Финляндией, людей с опытом.

В редакции «Правды» - всё чётко, оперативно. Проводим ночное совещание о том, как писателям работать в армии и во флоте. «Быть в массах, нести живое слово, описывать борьбу, отмечать героев, клеймить трусов, ликвидировать ложные слухи. Работать везде. Перо приравнено к штыку!»

Лебедев-Кумач мобилизован на Всесоюзное радио: нужны песни, стихи, фельетоны. Вот Вл. Ставский - три советских и один монгольский орден на груди. «Иду от «Правды» на Западный фронт!» Выезжают, не теряя ни часа, товарищи Н.Вирта, Ал. Сурков, А.Безыменский. Готовы Е.Долматовский, К.Симонов. Присылает молнию-заявку Г.Фиш ... Да всех разве перечислишь! Литература вся становится оборонной.

Работает напряжённо Илья Эренбург. В течение одного дня он написал пять нужнейших острых, интересных листовок-обращений. Работа советскими писателями начата! Мы будем вести её неустанно.

Уезжать на фронт приходится не первый раз. Для меня эта война уже пятая по счёту в жизни. Но никогда не видел я таких глубоких, серьёзных проводов, как в эти дни. Москва, впервые вся затемнённая, настороженная. Могучий пятимиллионный город - центр революционного мира - по всем направлениям шлёт, разряжает свою энергию. На вокзалах тысячи и тысячи людей. С песнями, в темноте, подходят колонны запасников. Радио передаёт сводки, инструкции ПВО. Женщины стоят у дверей вагонов и негромко беседуют с мужьями, братьями, сыновьями. Спасибо вам, любимые боевые подруги наши, за всё, что вы сделали для нас в жизни. За ласку, верность, заботу, за готовность скромно, стойко заменить нас на многих постах.

Последние слова, скрытое волнение, скрытый душевный ток, который соединяет уезжающих и остающихся... «Пиши, милый!..» - «А вы тут тылы держите в порядке...» Свисток, поезд трогается, провожающие идут рядом, плотной массой. Лица ещё не видны в синем, военном освещении... До свиданья - до победы!.. Стрелять, бить врага, нападать на его прорывающиеся авангарды, истреблять диверсантов будут все, от мала до велика.

В вагоне завязываются душевные разговоры... Со мной почти сплошь военные моряки. Вспоминаем начало войны 1914 года. «Пьяных было много, сейчас не видно. В такие дни преступно выпивать». Люди отдают себе отчёт в обстановке. Немцев мы знаем давно, бивали их не раз и их тактику изучили. Вот разговор о немцах:

-Ну, ясно - будут оголтело кидаться на прорыв, распускать провокационные слухи, рвать связь, бросать парашютистов, наносить неожиданные удары то с воздуха, то подлодками и катерами. У них дельце рассчитано в надежде на «молниеносные» результаты, чтобы смять прикрытия границ, помешать нам провести мобилизацию.

-Точно!.. Только не на Бельгию, Голландию нарвались в этот раз. Тут СССР.

Вспоминаем попытку немцев прорваться в Прибалтику в 1918 году, геройскую оборону балтийских матросских отрядов. Были трудные времена, но народ как один поднялся... Памятна на всю жизнь ночь 23 февраля 1918 года, когда против немцев поднялся пролетарский Питер. В ту ночь и зародилась регулярная Красная Армия. Поезд идёт второй, третий день. Всюду запасники: четырнадцать возрастов, мужчины от 23 до 36 лет, миллионы людей в расцвете физических и духовных сил поднимаются на защиту Родины.

Мы не хотим и не допустим, чтобы фашистские сволочные типы с блондинистыми проборами шлялись по нашим городам. Мы не хотим, чтобы фашистская сволочь где-нибудь посмела запретить Пушкина (он имел примесь неарийской - негритянской крови) и сжечь его творения.

Мы знаем, что гитлеровская система натворила в Европе. Там искалечена жизнь добрых двенадцати стран. Сотни тысяч женщин оторваны от семей и отправлены в публичные дома - для фашистских «молодцов». Сотни тысяч мужчин оскоплены немцами, чтобы не могли воспроизводить новые поколения. Сотни тысяч людей хладнокровно перестреляны...

Мировая история не знает подобных преступлений.

На нас возложен долг - остановить преступников и обезвредить.

Каждый должен сказать сам себе, наедине со своей совестью:

-Я не потерплю фашистских злодеяний, обманов, насилий! Я готов к любой борьбе, на смерть. Я оберегу Родину, помогу этим и народам Европы... Имя русского, имя советского человека должно стать и станет всемирным именем: победитель, спаситель культуры, права и свободы.

Корней ЧУКОВСКИЙ

Ещё так недавно на этих весёлых лужайках кувыркались и барахтались дети. Здесь, под старинными липами, был летний санаторий для школьников. А теперь по тем же столетним аллеям медленно ковыляют раненые - в длинных халатах, на костылях, с забинтованными головами и руками. Издали они показались мне такими печальными. Я пришёл сюда как друг-писатель, чтобы прочитать им стишок или отрывок из повести, но что я прочту этим «несчастным страдальцам», чем отвлеку их от их тяжёлого горя?

Я подошел ближе и с изумлением увидел, что никаких «печальных страдальцев» здесь нет. Загорелые круглые лица, простодушные, чуть-чуть озорные глаза.

Неужели эти улыбающиеся, спокойные, ясноглазые люди только что были в огне самой кровопролитной и беспощадной войны, какой ещё не знала мировая история?

С громким крестьянским смехом слушают они носатого гиганта, который, опираясь на два костылька, рассказывает им историю о каком-то «проклятом козле»:

-Не отходит, бродяга, от меня ни на шаг. Я в канаву, и он в канаву. Я в огороды, и он в огороды. Что ты будещь делать с проклятым козлом!

Мне объясняют, что этот гигант - миномётчик Семён Захарчук, бежавший из фашистского плена. Бежал он два дня и три ночи, прячась в кустах и оврагах, и всё сошло бы отлично, да пристал к нему чей-то козёл.

-Я его и палкой, и камнем, а он вроде влюбился в меня...

И Захарчук с неотразимым украинским юмором рассказывает, как он привязал своего спутника к дереву и был счастлив, что может бежать без него, а наутро, проснувшись во ржи, опять увидел над собой его бороду... Слушатели смеются без удержу, и такой же могучий смех слышится в той толпе, которая обступила садовый бильярд и следит за чемпионатом двух дюжих танкистов, орудующих костылями, как киями.

Я расспрашиваю их о боях, в которых они принимали участие. Но, как все истинно бесстрашные люди, они очень неохотно говорят о себе, о своих героических подвигах.

-Ну-ка, сержант Толстяков, расскажи, как ты спас командира! - говорит одному раненому доктор.

Толстяков густо краснеет и машет рукой: стоит ли говорить о таких пустяках! И лишь от его товарищей я узнаю, что когда одиннадцатого августа немцы окружили его взвод и открыли ураганный пулемётный огонь, Толстяков вместе с другом своим Максименко пошёл почти на верную смерть и вывел из немецкого кольца тяжело раненного лейтенанта товарища Аркина.

Во время рассказа он небрежно и равнодушно пожимает плечами, энергично показывая всей своей мимикой, что он не придаёт своему подвигу никакого значения.

-Вы, - говорит он, - лучше спросите у Миши Ельцова, как он доставил под немецкими выстрелами в своё миномётное гнездо десять мин.

Обращаемся к Мише Ельцову, но Миша Ельцов принимает такое же равнодушное выражение лица и даже пренебрежительно выпячивает нижнюю губу, когда какой-то очевидец рассказывает о его геройском поступке. Когда же мы просим его, чтобы он сам рассказал о себе, он встаёт и начинает нараспев говорить, словно читая стихи, что всё дело не в нём, а в его товарищах Моргуне и Попкове, которые, найдя его в овраге, перевязали ему правую руку, привели в чувство и проводили в санитарную часть.

Таков стиль разговора, установленный этим коллективом бойцов, - ни за что не говорить о себе. Оказывается, гигант Захарчук, изображая козла чуть ли не единственным героем своей эпопеи, был верен этому же суровому стилю. Его боевые товарищи сообщают о нём, что, убегая из плена, он уложил двух или трёх часовых, поджёг захваченную немцами солому и доставил командованию какие-то важные сведения, но Захарчук об этом - ни гу-гу!

Мне хотелось расспросить их ещё о многом, но тут из города прибыл автобус и привёз труппу актёров Малого Академического театра, одного из лучших советских театров. Они приехали «дать раненым спектакль». Бойцы поспешили в клуб, и скоро оттуда послышался знакомый жизнерадостный смех.

Если бы нужно было определить одним словом то чувство, которое выносишь из этого госпиталя, я сказал бы: чувство оптимизма. У этих людей нет ни тени сомнения в том, что они победят. Залечив раны, они, в огромном своем большинстве, снова уйдут на фронт - мужественные, простодушные, несокрушимо-спокойные, сплочённые люди, готовые отдать свою жизнь, чтобы спасти Родину и всё человечество от тирании озверелого врага.

Илья ЭРЕНБУРГ

Я родился в Киеве на Горбатой улице. Её тогда звали Институтской. Неистребима привязанность человека к тому месту, где он родился. Я прежде редко вспоминал о Киеве. Теперь он перед моими глазами: сады над Днепром, крутые улицы, липы, весёлая толпа на Крещатике.

Киев звали «матерью русских городов». Это колыбель нашей культуры. Когда предки гитлеровцев ещё бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права. В Киеве расцвело изумительное искусство - язык Эллады дошёл до славян, его не смогла исказить Византия. Теперь гитлеровские выскочки, самозванцы топчут древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева кутят погромщики.

Светлый пышный Киев издавна манил дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева. Здесь были кровью скреплены судьба Украины и судьба России. И теперь горе украинского народа - горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.

Я был в Киеве этой весной. Я не узнал родного города. На окраинах выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбы - перед ними открывался мир, как открываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.

Настанет день, и мы узнаем изумительную эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты летели в немецкие танки гранаты, бутылки с горючим. В самом сердце Киева, на углу Крещатика и улицы Шевченко, гранаты впились в немецкую колонну. Настанет день, и мы узнаем, как много сделали для защиты Родины защитники Киева. Мы скажем тогда: они проиграли сражение, но они помогли народу выиграть войну.

В 1918 году немцы тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Они унесли свои кости. Их дети, которые снова пришли в Киев, не унесут и костей.

Отомстим за Киев - говорят защитники Ленинграда и Одессы, бойцы у Смоленска, у Новгорода, у Херсона. Ревёт осенний ветер. Редеют русские леса. Редеют и немецкие дивизии.

Немцы в Киеве - эта мысль нестерпима. Мы отплатим им за это до конца... Как птица Феникс, Киев восстанет из пепла. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду.

Владимир СТАВСКИЙ

С глубоким и радостным волнением узнали все фронтовики, все советские патриоты о переименовании ряда дивизий в гвардейские. В боях за Родину, в боях против полчищ немецких захватчиков выросла и растёт славная советская гвардия, нанося жестокие удары немцам и обращая их в бегство, наводя на них ужас.

В числе других переименована в 8-ю гвардейскую 316-я стрелковая дивизия, которой командует генерал-майор Иван Васильевич Панфилов. Указом Президиума Верховного Совета СССР дивизия награждена орденом Красного Знамени за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество.

Генерал-майор Панфилов - старый солдат, с 1915 года он на войне, был унтер-офицером и фельдфебелем царской армии, дрался с немцами на Юго-Западном фронте. В гражданскую войну - Панфилов служил в дивизии Чапаева - командовал вначале взводом, потом батальоном. Два ордена Красного Знамени горят у него на груди. В ВКП(б) вступил в 1920 году на фронте. Сейчас ему уже 48 лет. В коротко стриженных волосах его - широкое серебро седины. Но карие глаза удивительно молоды и свежи. Панфилов подтянут, подвижен. На смуглом, чуть скуластом лице - выражение уверенности, силы, а в часто возникающей усмешке, усмешке старого, видавшего всякие виды солдата, светится и природный глубокий ум, и проницательность, и неистребимо весёлое лукавство.

Генерал-майор принял решение: вести активную оборону, закрыть фланги, на решающих направлениях создать сильные противотанковые узлы с глубиной. И - что он считал особенно важным - создать и держать. He пересказать всех подвигов бойцов, командиров и политработников 316-й стрелковой - ныне 8-й гвардейской дивизии.

Отбивая, изматывая, уничтожая живую силу противника, дивизия ведёт бой второй месяц подряд. В самые тяжёлые для себя дни дивизия не давала немецким панцирным ордам продвинуться больше чем на километр-полтора. И это - ценой потоков немецкой крови, ценой многих десятков танков.

Немецкое командование давно уже заменило одну танковую дивизию, истрёпанную на этих рубежах, другой, подтянуло из глубины ряд других дивизий. А славная дивизия Панфилова по-прежнему зорко и грозно обороняет дальние подступы к Москве. И в эти дни - вчера, позавчера, сегодня - гвардейцы изматывают и разят.

Евгений ПЕТРОВ

Положение военных корреспондентов на Западном фронте становится всё более сложным. Всего несколько дней назад мы выезжали налегке и, проехав какие-нибудь тридцать километров, оказывались на фронте. Сегодня в том же направлении нам пришлось проехать около сотни километров.

Путь немецкого отступления становится довольно длинным. И этот путь однообразен: сожжённые деревни, минированные дороги, скелеты автомобилей и танков, оставшиеся без крова жители. Такой путь я наблюдал на днях, когда ехал в Истру.

Но есть ещё один путь - путь немецкого бегства. Его я видел сегодня. Этот путь ещё длиннее и гораздо приятнее для глаза советского человека. Здесь немцы не успевали сжигать дома. Они бросали совершенно целые автомобили, ганки и ящики с патронами. Здесь жителям остались хотя и загаженные, но всё-таки дома. Полы будут помыты, стекла вставлены, и из труб потянется дымок восстановленного очага.

Клин пострадал сильно. Есть немало разрушенных домов. Но всё-таки город существует. Вы подъезжаете к нему и видите - это город. Он был взят вчера в два часа. Сегодня это уже тыл. И тыл далеко не ближайший. Что сказать о жителях? Они смотрят на красноармейцев с обожанием:

-Немцы уже не вернутся сюда? Правда? - выпытывают они. - Теперь здесь будете только вы?

Красноармейцы солидно и загадочно поднимают брови. Они не считают возможным ставить военные прогнозы. Но по тому, каким весёлым доброжелательством светятся их глаза, исстрадавшимся жителям ясно: немцы никогда не придут сюда.

Начальник гарнизона майор Гусев рассказал мне, что недалеко от Клина, в деревне Поздневе, пятнадцатилетняя девочка Вера задала ему этот обычный вопрос: могут ли вернуться немцы? Майор пошутил. Он сказал, что, может быть, и вернутся. Он горько пожалел об этом. С девочкой приключился глубокий обморок. Оказывается, в этой самой деревне Поздневе немцы убили нескольких жителей и изнасиловали двух девушек.

Красная Армия не только взяла Клин. Она спасла его в полном смысле слова. Удар был так стремителен и неожидан, что немцы бежали, не успев сделать то, что они сделали с Истрой, - сжечь город дотла. И жители не знают, как отблагодарить красноармейцев.

Наша машина застряла в сугробе. Мы вылезли, чтобы помочь шоферу вытащить её. Не успели мы оглянуться, как машину подталкивали уже десятка два рук. Все, кто проходили в эту минуту мимо нас, бросились нам помогать. Они, перебивая друг друга, рассказывают, как удобнее нам проехать, где встретится яма, скрытая снегом, и в каком месте лучше переехать по льду реку, так как мост через неё взорван.

Как только в Клин вошли первые красноармейцы, жители сразу же рассказали им, где и что заминировали немцы и где они оставили свои склады.

Побывал я и в домике Чайковского. Это была давнишняя моя мечта - увидеть то, о чём я столько раз читал: уголок у окна, где Чайковский писал 6-ю симфонию и смотрел на свои любимые три берёзки, его рояль, книги и ноты. Лучше бы я не приходил в домик Чайковского. То, что сделали в нём немцы, так отвратительно, чудовищно, тупо, что долго ещё буду я вспоминать об этом посещении с тоской.

Сорок второй

Александр ФАДЕЕВ

Ленинградцы и прежде всего ленинградские женщины могут гордиться тем, что в условиях блокады они сохранили детей. Значительная часть детей была эвакуирована из Ленинграда - речь идёт не о них. Речь идёт о тех маленьких ленинградцах, которые прошли все тяготы и лишения вместе со своим городом.

В Ленинграде создана была широкая сеть детских домов, которым голодный город отдавал лучшее из того, что имел. За три месяца я побывал во многих детских домах в Ленинграде. Но ещё чаще, присев на скамейке где-нибудь в городском скверике или в парке в Лесном, я, не замечаемый детьми, часами наблюдал за их играми и разговорами. В апреле, когда я впервые увидел ленинградских детей, они уже вышли из самого трудного периода своей жизни, но печать тяжелой зимы ещё ле¬жала на их лицах и сказывалась в их играх. Это сказывалось в том, что многие дети играли в одиночку, и в том, что даже в коллективную игру дети играли молча, с серьёзными лицами. Я видел лица детей, полные такой взрослой серьёзности, видел детские глаза, исполненные такой думы и грусти, что эти лица и эти глаза могут сказать больше, чем все рассказы об ужасах голода.

В июле таких детей было уже немного, главным образом из числа сирот, родители которых погибли совсем недавно. У подавляющего большинства детей вид был вполне здоровый, и по своему поведению, по характеру игр, по смеху и весёлости они не отличались от всяких других нормальных детей.

Это результат великого святого труда ленинградских женщин, многие из которых добровольно посвятили свои силы делу спасения и воспитания детей. Рядовая ленин-градская женщина проявила здесь столько материнской любви и самоотверженности, что перед величием её подвига можно преклониться. Ленинградцы знают примеры исключительного мужества и героизма, проявленного женщинами - работниками детских домов во время опасности.

Утром в Красногвардейском районе начался интенсивный артиллерийский обстрел участка, где расположены ясли № 165. Заведующая яслями Голуткина Лидия Дмитриевна вместе с сестрой-воспитательницей Российской и санитаркой Анисимовой под огнём стали выносить детей в укрытие. Обстрел был так силён, и опасность, угрожавшая детям, была настолько велика, что женщины, чтобы успеть снести всех детей в укрытие, сваливали их по нескольку человек в одеяло и так кучами и выносили. Артиллерийским снарядом выбило все рамы и внутренние перегородки тех домиков, в которых были расположены ясли. Но всех детей - их было 170 - спасли.

Сестра-воспитательница Российская лишь после того, как все дети были укрыты, попросила разрешения пройти к своему собственному дому, где находились трое её детей. Приближаясь к дому, она увидела, что он горит. На помощь детям Российской пришли другие советские люди и вынесли их из огня.

Я не преувеличу, если скажу, что видел сотни женщин, молодых и старых, показавших такое знание детской души и такой педагогический талант, какие могут сравниться со знаниями и талантами величайших педагогов мира.

Пётр ПАВЛЕНКО

Они прибыли в разгар великой битвы за Москву. В вагонах, запорошенных снегом, звучало неторопливо: «На тихом бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой». Из вагонов на жестокий мороз степенно выходили в распахнутых ватниках, в гимнастерках с раскрытыми воротами, деловито умывались на ледяном ветру.

-Однако климат у вас лёгкий, - говорили москвичам покровительственно. Обтирались снегом до пояса.

-Снежок холодит, снежок и молодит. Снегом мойся - никакого этого вашего обморожа не будет.

И в эту же ночь зазвучал сибирский говор на дорогах к западу от Москвы. По деревням Подмосковья разнеслось сразу:

-Сибиряки подошли!

Они ударили по немцу с ходу. Пехотинцы, разведчики, артиллеристы, они влили в ряды защитников Москвы свежую сибирскую мощь. Заскрипели лыжи, привезённые из родной тайги. Заработали таёжные охотники-следопыты. В одних ватниках, скинув шинели, ударили в штыки пехотинцы.

-Сибирь - грудь нараспашку! - говорили о себе с гордостью.

Медленен, даже угрюм и неразговорчив сибиряк, когда делать нечего. Но в бою нет злее, упорнее и веселее его. Опасность захватывает его целиком, и весь он в ней.

Сибирский говор промчался за Кубинку, раздался у Волоколамска, где сибиряки-артиллеристы громили немецкие дзоты, и прозвучал у Наро-Фоминска и Рузы и дальше к Можайску, и ещё за Можайск - на запад. Немцы очень быстро узнали о приходе сибиряков, вернее, почувствовали его на себе. Входя в деревню, обязательно расспрашивали жителей - не сибиряки ли тут действуют. Качали головами, если оказывались сибиряки. Да как тут не закачать?

-Зимою и конь того не осилит, с чем сибиряк справится, - говорит лейтенант Анатолий Кузнецов, разведчик из дивизии, которой командовал славно погибший полковник Виктор Иванович Полосухин. На карте лейтенанта, размеченной незадолго до своей гибели покойным командиром, только и есть, что стрелки, ведущие в немецкие тылы.

Старший сержант Кудашкин отправился с двумя бойцами добывать «языка». Немцы укрепились на берегу реки. Кудашкин с бойцами подполз с противоположного берега. У него был автомат, у бойцов - винтовки. Видят - на берегу блиндаж, у блиндажа пулемёт, а рядом с ним, точно заяц, прыгает немецкий часовой. Кудашкин говорит:

-Этого положим на месте. Вылезет из блиндажа второй - и его положим, а третьего - их тут трое, не меньше, - третьего в ноги, чтоб не ушёл, и возьмём его в качестве «языка».

И Кудашкин с бойцами стал переползать реку. Но пулемёт не был одинок. Стоило разведчикам вылезти на открытый лёд, как два соседних пулемёта скрестили над ними светящиеся линии огня. Укрыться было негде. Трое разведчиков оказались хорошей мишенью.

-Не вышло дело, - со злостью и раздражением сказал Кудашкин. - Ползём назад.

Взяв двух «языков», убив шестерых и ранив одного немца, сибиряк Кудашкин возвращался недовольный собою. Он считал, что задача дня была им не выполнена как надо.

В санбате, где он, мрачно хмуря брови, рассказал о своей «неудаче», сержант Борзов и боец Прокопьев в один голос спросили его:

-Ты не из Сибири, Кудашкин?

-А вы как признали?

-Да ведь характер не скроешь. Сибиряка сразу узнать можно - упорный человек.

Василий ГРОССМАН

Прошлая мировая война стоила России больших жертв и большой крови, но в первой мировой войне чёрная сила противника делилась между западным фронтом и восточным. В нынешней войне Россия приняла всю тяжесть удара германского нашествия. В 1941 году германские полки двигались от моря до моря. В нынешнем 1942 году немцы всю силу своего удара сконцентрировали в юго-восточном направлении. То, что в первую войну распределялось на два фронта великих держав, что в прошлом году давило на Россию, на одну лишь Россию фронтом в три тысячи километров, нынешним летом и нынешней осенью тяжким молотом обрушилось на Сталинград и Кавказ. Но мало того, здесь, в Сталинграде, немцы вновь заострили своё наступательное давление. Они стабилизировали свои усилия в южных и центральных частях города. Всю огневую тяжесть бесчисленных миномётных батарей, тысячи орудий и воздушных корпусов обрушили немцы на северную часть города, на стоящий в центре промышленного района завод «Баррикады». Немцы полагали, что человеческая порода не в состоянии выдержать такого напряжения, что нет на земле таких сердец, таких нервов, которые не порвались бы в диком аду огня, визжащего металла, сотрясаемой земли и обезумевшего воздуха. Здесь был собран весь дьявольский арсенал германского милитаризма - тяжёлые и огнемётные танки, шестиствольные миномёты, армады пикирующих бомбардировщиков с воющими сиренами, осколочными, фугасными бомбами. Здесь автоматчиков снабдили разрывными пулями, артиллеристов и миномётчиков - термитными снарядами. Здесь была собрана германская артиллерия от малых калибров противотанковых полуавтоматов до тяжёлых дальнобойных пушек. Здесь бросали мины, похожие на безобидные зелёные и красные мячики, и воздушные торпеды, вырывающие ямы объёмом в двухэтажный дом. Здесь ночью было светло от пожаров и ракет, здесь днём было темно от дыма горящих зданий и дымовых шашек германских маскировщиков. Здесь грохот был плотен, как земля, а короткие минуты тишины казались страшней и зловещей грохота битвы. И если мир склоняет головы перед героизмом русских армий, если русские армии с восхищением говорят о защитниках Сталинграда, то уже здесь, в самом Сталинграде, бойцы с почтительным уважением произносят:

-Ну, что мы? Вот люди: держат заводы. Страшно и удивительно смотреть: день и ночь висит над ними туча огня, дыма, немецких пикировщиков, а Чуйков стоит.

Грозные эти слова для военного человека: направление главного удара - жестокие, страшные слова. Нет слов страшнее на войне, и, конечно, не случайно, что в хмурое осеннее утро заняла оборону у завода сибирская дивизия полковника Гуртьева. Сибиряки - народ коренастый, строгий, привыкший к холоду и лишениям, молчаливый, любящий порядок и дисциплину, резкий на слова. Сибиряки - народ надёжный, кряжистый. Они-то в суровом молчании били кирками каменистую землю, рубили амбразуры в стенах цехов, устраивали блиндажи, окопы, ходы сообщения, готовя смертную оборону.

Вместе с опытом росла внутренняя закалка людей. Дивизия превратилась в совершенный, на диво слаженный единый организм. Люди дивизии не чувствовали, сами не понимали, не могли ощутить тех психологических изменений, которые произошли в них за месяц пребывания в аду, на переднем крае обороны великого Сталинградского рубежа. Им казалось, что они те же, какими были всегда: они в свободную тихую минуту мылись в подземных банях, им так же приносили горячую пищу в термосах, и заросшие бородами Макаревич и Карнаухов, похожие на мирных сельских почтарей, приносили под огнём на передовую в своих кожаных сумках газеты и письма из далёких омских, тюменских, тобольских, красноярских деревень. Они вспоминали о своих плотницких, кузнечных, крестьянских делах. Они насмешливо звали шестиствольный немецкий миномёт «дурилой», а пикирующие бомбардировщики с сиренами – «скрипунами» и «музыкантами». На крики немецких автоматчиков, грозивших им из развалин соседних зданий и кричавших: «Эй, рус, буль-буль, сдавайся», они усмехались и меж собой говорили: «Что это немец всё гнилую воду пьёт или не хочет волжской?» Им казалось, что они те же, и только вновь приезжавшие с другого берега с почтительным изумлением смотрели на них, уже не ведавших страха людей, для которых не было больше слов «жизнь» и «смерть». Только глаза со стороны могли оценить всю железную силу сибиряков, державших смертную оборону, их равнодушие к смерти, их спокойную волю до конца вынести тяжкий жребий.

Константин СИМОНОВ

Тот, кто был здесь, никогда этого не забудет. Когда через много лет мы начнём вспоминать и наши уста произнесут слово «война», то перед глазами встанет Сталинград, вспышки ракет и зарево пожарищ, в ушах снова возникнет тяжёлый бесконечный грохот бомбёжки. Мы почуем удушливый запах гари, услышим сухое громыхание перегоревшего кровельного железа.

Немцы осаждают Сталинград. Но когда здесь говорят «Сталинград», то под этим словом понимают не центр города, не Ленинскую улицу и даже не его окраины - под этим понимают всю огромную, шестидесятипятикилометровую полосу вдоль Волги, весь город с его предместьями, с заводскими площадками, с рабочими городками. Это - много городков, создавших один город, который опоясал собой целую излучину Волги. Но этот город уже не тот, каким мы видели его с волжских пароходов. В нём нет поднимающихся весёлой толпой в гору белых домов, нет лёгких волжских пристаней, нет набережных с бегущими вдоль Волги рядами купален, киосков, домиков. Теперь это город дымный и серый, над которым день и ночь пляшет огонь и вьётся пепел. Это город-солдат, опалённый в бою, с твердынями самодельных бастионов, с камнями героических развалин.

И Волга под Сталинградом - это не та Волга, которую мы видели когда-то, с глубокой и тихой водой, с широкими солнечными плёсами, с вереницей бегущих пароходов, с целыми улицами сосновых плотов, с караванами барж. Её набережные изрыты воронками, в её воду падают бомбы, поднимая тяжёлые водяные столбы. Взад и вперёд через неё идут к осаждённому городу грузные паромы и лёгкие лодки. Над ней бряцает оружие, и окровавленные бинты раненых видны над тёмной водой.

Днём в городе то здесь, то там полыхают дома, ночью дымное зарево охватывает горизонт. Гул бомбёжки и артиллерийской канонады день и ночь стоит над содрога-ющейся землей. В городе давно уже нет безопасных мест, но за эти дни осады здесь привыкли к отсутствию безопасности. В городе пожары. Многих улиц уже не существует. Ещё оставшиеся в городе женщины и дети ютятся в подвалах, роют пещеры в спускающихся к Волге оврагах. Уже месяц штурмуют немцы город, уже месяц хотят овладеть им во что бы то ни стало. На улицах валяются обломки сбитых бомбардировщиков, в воздухе рвутся снаряды зениток, но бомбёжка не прекращается ни на час. Осаждающие стараются сделать из этого города ад.

Да, здесь трудно жить, здесь небо горит над головой и земля содрогается под ногами. Опалённые трупы женщин и детей, сожжённых фашистами на одном из пароходов, взывая к мести, лежат на прибрежном волжском песке.

Да, здесь трудно жить, больше того: здесь невозможно жить в бездействии. Но жить сражаясь - так жить здесь можно, так жить здесь нужно, и так жить мы будем, отста¬ивая этот город среди огня, дыма и крови. И если смерть у нас над головой, то слава рядом с нами: она стала нам сестрой среди развалин жилищ и плача осиротевших детей.

Набережная, вернее, то, что осталось от неё, - остовы сгоревших машин, обломки выброшенных на берег барж, уцелевшие покосившиеся домишки. Жаркий полдень. Солнце заволокло сплошным дымом. Сегодня с утра немцы опять бомбят город. Один за другим на глазах пикируют самолёты. Всё небо в зенитных разрывах: оно похоже на пятнистую серо-голубую шкуру какого-то зверя. С визгом кружатся истребители. Над головой, не прекращаясь ни на минуту, идут бои. Город решил защищаться любой ценой, и если эта цена дорога и подвиги людей жестоки, а страдания их неслыханны, то с этим ничего не поделаешь: борьба идёт не на жизнь, а на смерть.

Тихо плескаясь, волжская вода выносит на песок к нашим ногам обгоревшее бревно. На нём лежит утопленница, обхватив его опалёнными скрюченными пальцами. Я не знаю, откуда принесли её волны. Может быть, это одна из тех, кто погиб на пароходе, может быть, одна из погибших во время пожара на пристанях. Лицо её искажено: муки перед смертью были, должно быть, невероятными. Это сделал враг, сделал на наших глазах. И пусть потом он не просит пощады ни у одного из тех, кто это видел. После Сталинграда мы его не пощадим.

Михаил ШОЛОХОВ

Высокий, немного сутулый, с приподнятыми, как у коршуна, широкими плечами, лейтенант Герасимов сидел у входа в блиндаж и обстоятельно рассказывал о сегодняшнем бое, о танковой атаке противника, успешно отбитой батальоном. Худое лицо лейтенанта было спокойно, почти бесстрастно, воспалённые глаза устало прищурены. Он говорил надтреснутым баском, изредка скрещивая крупные узловатые пальцы рук, и странно не вязался с его сильной фигурой, с энергическим, мужественным лицом этот жест, так красноречиво передающий безмолвное горе или глубокое и тягостное раздумье.

Но вдруг он умолк, и лицо его мгновенно преобразилось: смуглые щёки побледнели, под скулами, перекатываясь, заходили желваки, а пристально устремленные вперёд глаза вспыхнули такой неугасимой, лютой ненавистью, что я невольно повернулся в сторону его взгляда и увидел шедших по лесу от переднего края нашей обороны трёх пленных немцев и сзади - конвоировавшего их красноармейца в выгоревшей, почти белой от солнца летней гимнастерке и сдвинутой на затылок пилотке.

Красноармеец шёл медленно. Мерно раскачивалась в его руках винтовка, посверкивая на солнце жалом штыка. И так же медленно брели пленные немцы, нехотя переставляя ноги, обутые в короткие, измазанные желтой глиной сапоги.

Шагавший впереди немец - пожилой, со впалыми щеками, густо заросшими каштановой щетиной, - поравнялся с блиндажом, кинул в нашу сторону исподлобный, волчий взгляд, отвернулся, на ходу поправляя привешенную к поясу каску. И тогда лейтенант Герасимов порывисто вскочил, крикнул красноармейцу резким, лающим голосом:

-Ты что, на прогулке с ними? Прибавить шагу! Веди быстрей, говорят тебе!..

Он, видимо, хотел ещё что-то крикнуть, но задохнулся от волнения и, круто повернувшись, быстро сбежал по ступенькам в блиндаж. Присутствовавший при разговоре политрук, отвечая на мой удивлённый взгляд, вполголоса сказал:

-Ничего не поделаешь - нервы. Он в плену у немцев был, разве вы не знаете? Вы поговорите с ним как-нибудь. Он очень много пережил там и после этого живых гитле-ровцев не может видеть, именно живых! На мёртвых смотрит, ничего, я бы сказал - даже с удовольствием, а вот пленных увидит и либо закроет глаза и сидит бледный и потный, либо повернётся и уйдёт, - политрук придвинулся ко мне, перешел на шепот: - Мне с ним пришлось два раза ходить в атаку, силища у него лошадиная, и вы бы посмотрели, что он делает... Всякие виды мне приходилось видывать, но как он орудует штыком и прикладом, знаете ли, - это страшно!

Сорок третий

Лев СЛАВИН

Дорога на фронт разделяется на несколько неравных частей. Первый отрезок её, что начинается у Москвы и летит сверкающей стрелой на запад, никогда не был занят немцами и сохранил всё великолепие мирного времени. Зеркальной гладкости асфальт, цветущие деревни по сторонам, кирпичные аллеи заводских корпусов, щёгольские коттеджи санаториев, яблоневые сады, дачные автобусные станции. Забывшись на минуту, можно вообразить, что путешествуешь в обильном и счастливом мирном времени.

Потом въезжаешь на вторую часть этой дороги. Она пролегает по земле, откуда немцы были выгнаны ещё прошлой зимой. Здесь видна могучая восстановительная сила советского народа. Раны залечены, хоть рубцы и остались. Сорванный асфальт заменён отлично укатанным гравием, местами - булыжником. Развалины убраны, многие дома восстановлены. Сверкают новые кровли. Дети идут в школы. Дымят заводские трубы. Погоняя сытых лошадей, колхозники везут продукты в город.

Вдруг машина делает прыжок, переходя с гравия на обнажённую землю. И так без перехода начинается третья часть дороги, освобождаемая от немцев в эти дни.

Граница между этим отрезком и предыдущим обозначается линией фронта, передвинувшейся на запад: поваленные, растоптанные колья с колючей проволокой, разбросанные противотанковые «ежи» и «пауки», извилистые нити опустелых окопов.

А по бокам - пустыня современной войны. Временами машина взлетает на пригорок, и открываются широкие горизонты. Но, насколько хватает глаз, видна всё та же ужасающая пустыня, которую оставляют после себя немцы. Слышен только гул военных машин, да в поредевшем лесу поют птицы. На всём протяжении пути по освобожденной Смоленщине, некогда столь густо застроенной, я встретил в колхозах не более десятка уцелевших домов. По исковерканной дороге идут женщины, волоча за собой тележки с жалким скарбом. На месте изб своих они находят только неясные пятна на снегу. Всё сровняли с землей фашистские палачи! Уходя, немцы старались поставить возможно больше препятствий на пути наступления наших войск. Дорога эта славилась своими превосходными мостами. Сейчас на их месте - железобетонный хаос. Рядом - свежие бревенчатые мостики, быстро и прочно наведённые нашими саперами.

Дорога истыкана продолговатыми дырками, откуда извлечены мины. Вот они, обезвреженные, лежат грудами за обочиной. Кое-где торчат шесты с надписью, наскоро набросанной заботливой рукой сапера: «Здесь мины». Мы стараемся ехать по накатанным колеям.

Вдоль дороги валяются немецкие боевые машины. Вот куча обгорелого металлического хлама - то, что некогда было тяжёлым танком. Толстая броня его скомкана, как бумага. Исковерканные пушки. Офицерский автобус, оттянутый в сторону, чтобы не мешать движению. Он лежит на боку дверцей в землю. "Как же из него вышли немцы?" -интересуется проходящий мимо боец. «Так и ушли: в землю», - отвечает другой. Могилы, берёзовые кресты, на них - немецкие каски. Новенький, только что сколоченный барак с вывеской: «Пункт отогрева». Озябшие автоматчики забегают туда погреться горячим чаем. Рядом со своими шлангами и бочками располагается пункт заправки горючим. Полуразрушенные дзоты. Вороны взлетают над раздутым трупом лошади. Кости, черепа. А над всем - высокое звучное небо.

У перекрёстка валяется немецкий самолет. Обгорелые лохмотья дюраля, свернувшиеся от нестерпимого жара. Мотор с вывалившимися поршнями. Мальчуган лет двенадцати, с грустным лицом, с котомкой за плечами задумчиво смотрит на него. Внезапно охваченный мальчишеской страстью к сувенирам, он тянется к полуразбитому альтиметру, виднеющемуся в обломках кабины, и вдруг с отвращением отшатывается: из кабины торчит обугленная нога в нерусском сапоге.

-Чего грустишь, мальчуган? - кричит кавалерист в помятой каске, тут же остановивший коня.

-Что вы меня в армию не берёте, - угрюмо отвечает мальчик, - оттого я грущу.

-Вырастешь - возьмём, - отвечает кавалерист и трогает коня.

-Да! Покуда я вырасту, вы всю немецкую сволоту сами перебьёте, - отвечает мальчуган и с жадностью смотрит вслед машинам.

Вот шагает группа автоматчиков. Слышны разрывы снарядов. Автоматчики идут с оружием наперевес. Посреди них знаменосец Никитин. В руках у него аккуратно закутанное в чехол знамя полка. Никитин крепко сжимает древко. Это люди из взвода командира Ткаченко. Им приказано принести знамя туда, к переднему краю, где сражается часть.

Всё ближе район боевых действий. Временами снаряды разрываются совсем недалеко. Взлетающие комья земли ударяют бойцов. И вдруг снаряд ударил близко. Полетели осколки. Никитин упал. Кровь потекла по снегу. Знаменосец лежал, не выпуская древка из рук. Он умирал. Автоматчик Краснощёков поднял пробитое знамя и пошёл вперёд своей развалистой походкой сибирского охотника. Автоматчики двинулись за ним, по-прежнему окружая знамя. Они прошли сквозь огонь и доставили знамя в часть.

Фёдор ПАНФЁРОВ

В широкие, открытые ворота дуют страшные, пронизывающие сквозняки. Но вот мы прошли метров десять - пятнадцать, и обдало таким жаром, что кажется, сейчас вспыхнет одежда, облупится лицо. Жар хватает со всех сторон - и снизу и с боков, а главное - откуда-то сверху. И мы невольно поднимаем глаза. Наверху, почти под переплётами крыши, движется огромный кран. Захватив двумя пальцами раскалённую многотонную болванку, он тащит её. Звенят предупреждающие звонки. Они звенят повсюду: то тут, то там, нагоняя на свежего человека тревогу. Но люди спокойны, ловко и быстро железными крюками переворачивают металл, укладывая его в вагонетки.

-Вы что, малость растерялись, друг мой? – засмеялся партийный работник Николай Александрович и, взяв меня за руку, повёл по лесенке. - Главное - вот здесь.

Не успели мы ещё подняться по лесенке, как опять пахнуло таким жаром, что глаза невольно зажмурились, а по лицу забегали колючие мурашки. Секунда, две, три. Открываю глаза. Передо мной - бушующие вулканы. Расплавленный металл кипит там, внутри печей, стенки печей будто покрыты ползучим серебром. Он воюет там, этот расплавленный металл. Воюет, как великан, которому мало места, которому нужны просторы. И кажется, сейчас этот великан вырвется на волю и зальёт всё и всех своим всесжигающим пламенем. Но люди у печей, вооружённые длинными ломами, в синих очках, потные и обжаренные огнём, широко открывают жерла печей.

-Снимают шлак, - проговорил Николай Александрович. - Вы видите переднего сталевара - это бригадир. На него и падает главный огонь. Смотрите, как они работают. Ни одного слова. Всё на движении. Вон бригадир повернул руку, и все двинулись за этой рукой. Кивок головой влево, и крюк пошёл влево.

-Да-а. Это очень красиво, - вырвалось у меня.

-Смотрите, сейчас будут выпускать сталь.

Кран легко поднёс огромнейший чёрный ковш - тонн на шестьдесят стали. И вот в него хлынул металл. Он вырвался, как из-под земли, фыркая, разбрасывая во все стороны огненные брызги. Вскоре мы попали к электропечам. Они стояли в ряд - десять печей. Две печи не работали. Я спросил, почему они бездействуют.

-Не хватает электроэнергии. Урал, видимо, не ждал, что его так тряхнут в этом году. На электроэнергию, на нефть, на уголь сейчас такой спрос, как на хлеб...

-Что же предпринимает Урал?

-Строятся новые электростанции.

Мы видели блюминг. Раскалеённая стальная болванка, попав сюда, словно превращается в игрушку. Рычаги толкают её по роликам, и вот она попадает на обжимы... Минуты через две болванка уже превращена в длинный брус. И брус этот, как мыло, разрезают на части ножи.

Но что бы мы ни смотрели, внимание снова обращалось к мартенщикам - к этим людям бушующего огня. Николай Александрович проговорил:

-Эти люди ни на фронте не сдадут, ни здесь. Закалились.

Алексей ТОЛСТОЙ

Военные и штатские, фронт и тыл с затаённым волнением ждали немецкого летнего наступления. Мы хорошо приготовились к нему, но всё же проверка на деле - есть проверка на деле. С волнением, думается мне, и немцы ожидали своего наступления. Начальство, конечно, говорило, что, мол, ещё одно усилие, и Красная Армия будет побеждена и прочее, что в таких случаях у них полагается. Но каждый немец понимал, что это - последний крупный ход в игре «быть или не быть»...

Нельзя считать, что немецкая армия стала уж так слаба к своему третьему летнему наступлению. Нет, она не намного стала слабее. Серьёзность положения придавала ей особенное ожесточение. Она стала осмотрительнее, привыкла к русским условиям. У них были приготовлены новинки, разные «фердинанды», «тигры», модернизированные истребители и другая пакость, её дивизии были полностью укомплектованы - правда, «тотальными» солдатами...

Итак, произошла проверка на деле. Бешеный натиск решающего всю судьбу войны немецкого наступления был подобен удару кулаком о каменную стену. Немезида - по-русски судьба - сложила из трёх пальцев дулю Гитлеру под самый нос: выкуси-ка! Выяснилось, что русские искусней и сильней немцев, и не потому не удалось врагу июльское наступление, что немецкая армия оказалась слаба, но потому именно, что Красная Армия оказалась сильна. Какие угодно неожиданности готовы были встретить немцы в лето 1943 года, но не такое соотношение сил!

Непреоборимая мощь и упорство русской армии в обороне выяснились с 5 по 17 июля, а после 17 июля выяснилось превосходящее искусство русской армии в наступлении. Нацистам пришлось перейти к обороне, затем - без передышки - к отступлению, затем - со скрежетом зубовным - пережить потерю Орла - этой кинжальной, наиважнейшей для них позиции, протянутой к сердцу России, потерять Белгород, предмостные укрепления Харькова и наконец, в потоках крови растратив убитыми, ранеными и пленными миллион солдат и офицеров, под немыслимый грохот русской артиллерии и авиации, контратакуя, контратакуя, контратакуя, потерять Харьков. Чёрт возьми!

В небывало сложной борьбе за Орёл, Белгород, Харьков Красная Армия уверенно предъявила немцам высокое искусство ведения маневренной войны. Здесь немцам впору учиться у русских. Но - поздно! Красная Армия торопит мировые события. На её знамёнах горит солнце отныне великого августа, теперь - всё возможно для Красной Армии, невозможного нет. Ещё валяются по полям и дорогам десятки тысяч обугленных, растерзанных, простреленных проклятых нацистских насильников, ещё дымятся пожарища, ещё не отбуксированы в тыл бесчисленные военные машины врага, а уже битва за Харьков стала классическим образцом маневренных операций в условиях сверхмощно и глубоко укреплённого района. Манёвр стал русским военным искусством!

Когда-то, в давние времена, русские были непобедимы в осаде. Величественные примеры тому - осада Стефаном Баторием Пскова, окончившаяся для поляков конфузией, и осада в Смутное время поляками Троице-Сергиевой лавры, также окончившаяся для врагов наших конфузией. Нынче в осаду хочет сесть немец, а мы не даём ему живым уцепиться за землю. (Мёртвым – пожалуйста, цепляйся). Наша артиллерия сильнее немецкой, подвижна и маневренна наравне с танком, наша авиация - ужасна для немцев. Немецкие инженеры ещё не выдумали таких укреплений, которые бы выдержали удары нашей артиллерии. Её огненный вал тяжело катится на запад. Наши войска просачиваются, прорываются в тылы врага, окружают, нападают со всех сторон, расчленяют фронт, опережают немца и в скорости передвижения, и в скорости соображения. В основе всего этого прежде всего лежат русский талант, русская отвага и разбуженная русская ярость. Горд и храбр русский человек. Слава ему. Слава освободителю Харькова.

Андрей ПЛАТОНОВ

В рославльской тюрьме, сожжённой фашистами вместе с узниками, на стенах казематов ещё можно прочитать краткие надписи погибших людей. «17 августа день именин. Сижу в одиночке, голодный, 200 граммов хлеба и 1 литр баланды, вот тебе и пир богатый. 1927 года рождения. Семёнов». Другой узник добавил к этому ещё одно слово, обозначившее судьбу Семёнова: «Расстрелян». В соседнем каземате заключённый обращался к своей матери: «Не плачь, моя милая мама. Не плачь, не рыдай, не грусти. Одна ты пробудешь недолго. На этом ужасном пути... Сижу за решёткой в темнице сырой, И только лишь бог один знает - К тебе мои мысли несутся волной, И сердце слезой заливает».

Он не подписал своего имени. Оно ему было уже не нужно, потому что он терял жизнь и уходил от нас в вечное забвение.

В углу того же каземата была надпись, нацарапанная, должно быть, ногтем: «Здесь сидел Злов». Это была самая краткая и скромная повесть человека: жил на свете и томился некий Злов, потом его расстреляли на хозяйственном дворе в рославльской тюрьме, облили труп бензином и сожгли, чтобы ничего не осталось от человека, кроме горсти известкового пепла от его костей, который бесследно смешается с землёй и исчезнет в безыменном почвенном прахе.

Возле надписи были начертаны слова неизвестной Розы: «Мне хочется остаться жить. Жизнь - это рай, а жить нельзя, я умру! Я Роза».

Она - Роза. Имя её было написано остриём булавки или ногтем на тёмно-синей краске стены; от сырости и старости в окраске появились очертания таинственных стран и морей - туманных стран свободы, в которые проникали отсюда своим воображением узники, всматриваясь в сумрак тюремной стены. Кто же была эта узница Роза и где она теперь - здесь ли, на хозяйственном дворе тюрьмы, упала она без дыхания или судьба вновь её благословила жить на свободе русской земли и опять она с нами в раю жизни, как говорила о жизни сама Роза? И кто такой был Злов? Он ничего не сказал о себе и лишь отметился на тюремной стене, что жил такой на свете человек.

Евгений ВОРОБЬЁВ

Ещё не отгремели раскаты батарей, ещё не засыпаны окопы, прорытые поперёк тротуаров и мостовых, ещё горят пожары, и чадное, дымное облако стоит над городом, ещё лужи и уличная грязь присыпаны кирпичной пылью, штукатуркой взорванных домов.

На рассвете город казался вымершим. Но по мере того как наступало утро, откуда-то из погребов, с чердаков, из подземелий выбегали люди, бросались навстречу разведчикам и в радостном смятении пожимали им руки, и обнимали, и плакали, и говорили какие-то бессвязные, ласковые слова, которые можно услышать в жизни только от близких людей после долгой, горькой разлуки.

На невзрачной улочке, которая носит название Первый Смоленский ручей, у ворот дома № 11 стоит женщина, соседки зовут её Тимофеевной. Перед нею - ведро, в руках - кружка. Мимо шагают бойцы батальона капитана Крючкова - они первыми вошли в город с его северо-восточной окраины.

Мы помним горький день в середине июля, когда фашистские танки ворвались в Смоленск по Красненскому шоссе. Геббельс писал в тот день: «Смоленск - это взломанная дверь. Германская армия открыла путь в глубь России. Исход войны предрешён». Немцы называли город на свой манер – «Шмоленгс». Под городом обосновалась штаб-квартира Гитлера. Вспоминается фотография - Гитлер и Муссолини в Смоленске.

И вот, спустя два года наши полки вернули Родине древний Смоленск, город русской славы, который когда-то каменной грудью своих стен встретил Наполеона, а два года назад оказал героическое сопротивление немцам. Бойцы шагают мимо старинных церквей, мимо широких, заросших травой стен смоленского кремля, мимо башен, сложенных из замшелого ноздреватого камня.

Здравствуй, Смоленск, старший брат в семье многострадальных городов и деревень Смоленщины! Мы ждали, мы давно ждали встречи с тобой. Мы мечтали об этой встрече, когда входили в смоленские деревни, в Гжатск и Вязьму, Дорогобуж и Ельню.

С каждым часом на улицах Смоленска становится всё оживлённее, многолюднее. Почти все пешеходы - с узлами, котомками, корзинками, сундучками. Некоторые катят ручные тележки с домашним скарбом. Дети помогают взрослым. Все с багажом, точно мы где-то на привокзальной площади после прибытия поезда.

Жители бредут усталые, измученные, но бредут, подняв головы, глаза сияют. Они приветливо здороваются с каждым встречным бойцом. Сегодня город населён только счастливцами и удачниками.

Ольга Васильевна Смеляева возвращается домой из деревни Сенное. Девятнадцатилетний сын её Дмитрий тащит тележку со скарбом.

-Понимаете, - говорит Ольга Васильевна вполголоса, чтобы сын не услышал, - по дороге уже приставал к двум лейтенантам. В Красную Армию торопится. Три старших брата там воюют.

Десятки тысяч подростков, юношей и девушек отбиты у немцев под Смоленском и освобождены. Среди них особенно много жителей города Ярцево и окрестных деревень. Придёт час, когда части Красной Армии где-нибудь в Орше или Минске догонят и отобьют угнанных в рабство смолян...

По соседству с немецкой биржей труда обосновалась редакция продавшейся немцам газеты «Новый путь». В кабинете главного редактора господина К.Долгоненкова, убежавшего с фашистами, я нашёл последний номер газеты. В передовой «Против нелепиц» напечатано дословно следующее: «Им (паникёрам) уже видится стремительное приближение большевиков, слышится спешное распоряжение об эвакуации даже таких стоящих вне угрозы городов, как, например, Смоленск. Город, в котором мы сейчас обитаем, находится вне опасности большевистского нападения. Линия германской активной обороны для противника совершенно непроницаема».

На столе у предателя Долгоненкова лежало редакторское перо, и оно казалось липким от лжи. Нужно было преодолеть чувство гадливости, чтобы прикоснуться к этому перу.

Воздух редакционных комнат кажется затхлым. Хочется поскорей на улицу...

Наступает тёмный вечер, но возбуждённые лица жителей отчётливо видны при свете пожаров. В городе становится тише, и слышно, как гремят скрученные обрывки кровли на сгоревших домах - словно кто-то ходит по крыше или шевелит кровельные листы беспокойной рукой.

Продолжение статьи