Неудавшееся интервью

Интервью не получалось… И дело было даже не в видеокамере (телевизионщики любят объяснять свои неудачи пресловутым людским страхом перед ней). Накануне мы с ней разговаривали по телефону:

- Вам интересно про ссылку? Чего уж в ней интересного… У нас в посёлке каждый второй не своей волей здесь оказался. Совсем бы про неё забыть…

Но на встречу согласилась, даже приоделась в нарядное. Мы усадили её на крыльце - так, чтобы за спиной просматривался куст георгинов, повесили на перильцах домотканый половик, спрятали под кружевным воротником платья микрофон-петличку. Я мимоходом подумала, что для такого интерьера её шелковое «к обеднишнее» платье выглядит неуместным, но попросить переодеться не решилась: было в этой женщине что-то, не позволявшее ею командовать. Оператор Игорь под шумок первых общих фраз включил камеру, и я попыталась плавно вырулить на откровенность:

-Вы родом откуда, Лидия Васильевна?

-С Черновцов.

-Это на Украине?

-Можно и так сказать.

-А здесь какими судьбами?

-Да вот, оказалась.

-Вас выслали? Когда? И почему?

-Почему? Как теперь сказать…

Она глянула - одним взмахом ресниц - куда-то за камеру, где с безучастным лицом подпирал берёзу наш водила Толик. Вздохнув, перехожу на вопросы истории с географией. Она отвечает односложно, не поддаваясь на мои уловки с уточнениями. Выясняем, что в Сибирь их семью выслали перед войной в процессе «освобождения дружественного народа Западной Украины». Выслали как пособников: старший брат в тридцать девятом был призван в румынскую армию, а когда советские войска заняли в том же году территорию Западной Украины, его отпустили домой, в родное село, и уже здесь объявили шпионом, а далее пошло-поехало.

На эту «историю с географией» уходит минут двадцать видеоплёнки. Я вижу, что ей неловко со мной говорить, и в то же время чувствую: ей хочется рассказать мне что-то. Но перед телекамерой гордость не позволяет. Вот в чём дело – она из гордых. Высокая, статная. Такую язык не повернётся назвать старухой: красивая пожилая женщина. Седые волосы забраны в узел, вишнёвое платье с белым воротником – классический наряд учительницы пятидесятых годов, строгие глаза…

Как быть? На берегу реки нас ждёт катер - после съёмки мы собирались на рыбалку: говорят, здесь на спиннинг можно поймать нельмушку. Костёр, котелок с ухой, ребята водочки купили… Если мы сейчас просто уйдём, она никому ничего не расскажет. Я, впрочем, могла бы с ней одна остаться – ребята на рыбалке сами ушу отведут. Но кто я без камеры? Что я буду делать потом с её откровениями? Безотчётно тяну время, расспрашивая хозяйку о цветах в чахлом палисаднике. Толик демонстративно садится в машину, Игорь закуривает, Лидия Васильевна бросает на меня быстрый взгляд. И я остаюсь.

Мы ещё переговариваемся о чём-то незначительном, заходим в дом. Я осматриваюсь. Забыв об отсутствии камеры, машинально отмечаю объекты для съёмки. Впрочем, их немного. Судя по всему, Лидия Васильевна не рукодельница – никаких скатёрочек и накидушек. В посудной горке - расхожие тарелки и чашки, никакого хрусталя и фарфоровых статуэток. Старые обои, клеёнка на столе вытерлась на сгибах. Странный дом: его нельзя назвать избой, скорее просторная квартира городского типа, чистая и неуютная. Вот разве что этажерка с книгами, две нижних полки которой забиты старыми «роман-газетами», может что-нибудь сказать.

-Я одна живу теперь, - объясняет хозяйка, высыпая из кулька на блюдце карамельки. – Муж умер тридцать лет назад. Дочери своими домами живут, сын в Румынии. Внучки забегают, да что им со мной, им всё на дискотеку надо. Скотину не держу, только вот кур оставила. Ну и огород.

-А вам не хотелось на украинский лад тут всё обустроить? Дом побелить, рушники развесить?

-Рушники у нас все дома остались. Нас когда выселяли, два часа на сборы дали, и женщину приставили, чтобы проследила. Сестра фотографии собрала, какие были, а эта конвоирка выхватила и давай рвать. Понять не могу, что за злоба такая, всё-таки женщина ведь. Я покажу потом в альбоме фотографию отца, она склеенная посередине.

-А здесь не вышивали?

-И в мыслях не было. Работали на лесозаготовках и рыбачили, руки всегда опухшие, иголка в пальцах не держалась, Заплаты кое-как ставила, а вышивать - дело тонкое, женское. Как отца увели, так мы мужиками стали.

-Отец не с вами был?

-Сначала с нами. Первую зиму в Тобольске, в пустой церкви бедовали. Потом в Маслянский район перевезли, в сарае жили. Вот там за отцом и пришли, сказали: враг народа. Маме потом, уже в Игриме, бригадир нашептал, что его там же, за околицей, застрелили, а по документам значится, что умер в сорок первом году от пневмонии в Тобольской тюрьме. Кому верить?

Она показывает мне склеенную фотографию отца. На ней узнаваемые строгие глаза. Видно, что мужчина был самостоятельный. Лидия Васильевна всё порывается заварить чай, но уже не до чая…

-А где вы с мужем своим познакомились?

-Познакомились… На лесозаготовках под Игримом работали. Его из Тобольска прислали. Механик был нужен позарез, лебедку направить, мотор на катере, а он немного разбирался. Лето отработал, стал домой собираться, наш бригадир его уговаривает остаться – не сделаешь ведь плана без механика. Вот он и потребовал: отдайте мне Лидку – останусь.

-А вы? Он вам нравился?

-А я его всю жизнь ненавидела. Двадцать шесть лет с ним прожила и всегда ненавидела. Я вот иной раз телевизор смотрю, кино или передачу, там муж с женой милуются, про любовь говорят – не верится мне. Какая такая любовь, где она в человеке? У меня когда дочери заневестились, я ими словно брезговать стала, что они такие до ласки жадные.

-Так зачем же замуж за него вышли?

-Не больно-то меня спрашивали. Бригадир был мужик хороший, он мне прямо сказал, что если уедет поганец этот, нас расформируют, раскидают кого куда. А мы тогда на выселках жили, лес валили, вроде коммуны были. Начальство к нам редко заглядывало, порядок какой-никакой был. Мама плакала, уговаривала. Он же из вольных был, жил в своей избушке. Она надеялась, что и меня расконвоируют, своим домом заживу. Она все по-людски хотела, свадьбу какую-то затеяла, пирог испекла с муксуном. А он прямо с порога при маме мне под юбку полез, и всё с матерками, пьяный, вонючий!

-Как его звали?

-Василием. Только я его никогда по имени не звала, эй, ты, или ещё как-нибудь. Пил он очень уж противно, жадно так, любую посуду – стакан там или рюмку - до краёв наливал. Трус был из трусов, а как напьётся – грудь колесом. И всё замахивается. Ударить ни разу не ударил, боялся, знал мою руку тяжёлую. Зато орёт, матерится, посуду бьёт – пусть вся деревня знает, как он свою жену гоняет!

-И ревновал, наверное? Вы же красавицей были…

-Не лучше других. И любовь его была дешёвая, и сам он – пустое место. Мне уже и перед людьми не стыдно было за такого мужа, все тут его знали, а перед собой да перед Богом …Уйти нельзя было, я же на учёте в комендатуре стояла. Однажды у мамы в бараке схоронилась, так он целую пьесу разыграл: привёл конвоира с винтовкой, обыск устроили, выстроили всех на снегу, увёл меня под конвоем. И ведь права не имел - нерасписанные мы были, да какие там права… У нас уж дочери два года было, как он меня расписаться уговорил, чтобы дочь под репрессии не попала. Никакого выхода не было… Разве только руки на себя наложить, но грех ведь какой… Я жизнью своей никогда не дорожила, но не дал мне Бог смерти, и разве можно детей на такого папашу оставить...

Слушаю её и чего-то не понимаю: она рассказывает про это с мягкой улыбкой и смотрит на меня… с торжеством, что ли? Вот если бы она жаловалась или, наоборот, ругала и проклинала постылого своего мужа, всё бы встало на свои места. Или за тридцать вдовьих лет у неё все чувства перепутались? Да она, скорее всего, никому вот этого и не рассказывала. Перед соседками плакать не станет – не из таких. Детей против отца настраивать не будет – грех это. Вот и молчала пятьдесят шесть лет, до визита заезжей журналистки.

-Когда мы уже сюда в посёлок переехали, его на исправительные работы забирали несколько раз: за пьянку, за хулиганство. Это как отпуск такой мне получался, и детям вроде каникул. Один раз на год его посадили – комбикорм украл со склада, так мы без него дом вот этот поставили. Люди помогали, на работе ссуду дали, плотник из Дома культуры всю столярку почти что даром сделал. Ну а он как вернулся, сразу же дом на себя переписал. И как только загуляет с какой-никакой бабёшкой, долю свою высчитывает, какая ему с дома причитается.

-Так он ещё и гулял?

-Где пьянка, там и гулянка, да и по мужской части у него дефицит получался - жена ему досталась неласковая. Я, по совести сказать, всё надеялась, что приживется он где-нибудь на стороне, освободит нас. Он когда заболел совсем, жил тогда с одной… женщиной, и пришёл домой проситься, чтобы, значит, ходили за ним. Я говорю: селись в угловой комнатке, прокормим, а девчонки мои – на дыбы: пусть идёт, откуда пришёл. Он стал манатки свои перетаскивать, матрас притащил, пошёл за чемоданом, а они матрас с крыльца в снег выбросили, двери на крючок. Еле уговорила их. Потом тоже бастовать пытались, но он уж совсем расхворался. В больницу его отвезли, сделали операцию. Хирург что-то там напутал, он и помер. Зима была, морозы лютые, могилу два дня копали, а как пришли за телом в больницу, нам не отдают, говорят – расследование будет врачебное, надо ждать, пока из области приедут специалисты. Мы день прождали, погода нелётная, ну я шофера одного уговорила, взяла топор, фонарик. Замок в покойницкой сломала, там темень, холод, тела вповалку лежат… Нашла своего, вынесла. Похоронили по-людски, на третий день, как положено.

-И что вам за это было?

-А ничего не было. Комиссия только через две недели приехала, хирурга увезли - диплом у него, говорят, фальшивый был. А я по весне оградку на могиле поставила, пирамидку железную… Он неверующий был, всё грозился иконы мои в печи пожечь, одну порубил-таки топором, самая моя любимая была, Богородица, из дому ещё привезённая…

Возвращаясь в гостиницу, я сделала солидный крюк, чтобы пройти мимо церкви, где всё своё «свободное» время проводит Лидия Васильевна. Она староста прихода, по совместительству бухгалтер и уборщица. Это её стараниями обустроен в церковном дворике затейливый цветник: алые гордячки-мальвы в пенистом обрамлении флоксов, разноцветные островки анютиных глазок - сиреневые, жёлтые, фиолетовые.

В запоздалом сумраке северной белой ночи маковки куполов кажутся вечными, незыблемыми. А установлены недавно: для этой цели Лидия Васильевна выпросила у нефтяников специальный кран и доставила его в посёлок по весеннему половодью. С тех самых пор, как начали храм ремонтировать, как батюшку прислали в посёлок, и зажёгся для неё свет в окошке. Даже болеть некогда стало. После смерти мужа она собиралась уехать на свою Украину, куда вернулись уже мать и сестра. Брат, тот самый «румынский шпион», звал к себе, в Канаду. Но пока суть да дело, грянула перестройка, сгинули куда-то все накопления, стала заграницей Украина… Она не ропщет: на всё воля Божья.

Она-то смирилась, а я суетливо перебираю в голове какие-то варианты, пытаясь найти выход из её жизненных тупиков. Можно было уйти от мужа. После реабилитации – можно, да нельзя: хоть и не в церкви венчанные, а супруги, и детей Бог дал. Можно было приехать на Украину - бедной родственницей. Можно, да нельзя для других обузой быть. Ну, можно хотя бы по-другому судьбу себе придумать, найти виноватых, пожалеть себя. А она никого не винит – ни Сталина, ни Гитлера, ни Горбачева. Только Бог для неё судья, только на Него она уповает, и служить Ему будет верой и правдой до последнего вздоха. Осенью, если всё сладится, поедет на Урал колокола для церкви заказывать…

И снова я ловлю себя на пошлой мысли, что луковки куполов выгодней снимать с другого берега реки, а цветы – днём, при солнечном свете. Но это условный рефлекс, потому что не будет никакой съёмки. Я не вернусь к Лидии Васильевне с камерой и микрофоном. Даже в назидание потомкам нет у меня такого права. Но мне бесконечно жаль, что я, в который уже раз, упускаю возможность снять настоящий фильм настоящим человеческим лицом.

Но даже не эта досада гнетёт меня и держит здесь, у аккуратной церковной ограды. Мне трудно смириться с мыслью, что я, здоровая, сильная и по-своему влиятельная особа, ничего не могу изменить в доверенной мне судьбе. Ну разве что… И, подняв глаза к церковным куполам, я прошу Заступницу уберечь и охранить покой рабы Божьей Лидии до последнего дня отпущенного ей срока.