Деревня Кулакова в первой половине XIX века

Деревня Кулакова первой половины XIX в. хотя и находилась всего в 16 верстах от бойкого торгового города Тюмени, однако сохраняла ещё старинный уклад захолустного сибирского селения XVIII, а в некоторых отношениях даже XVII столетия.

"Зажиточное сибирское селение"

В 30-х и 40-х годах XIX столетия Кулакова ещё вполне сохраняла вид старинного зажиточного сибирского селения, в котором преобладали основательные, прочные, привольно раскинувшиеся крестьянские усадьбы с тесовыми высокими крышами на жилых строениях.

У всякого крестьянина, сколько-нибудь исправного, во всю длину избы и горницы, разделяемых сенями, пристраивалось "задворье с поветями" и кладовыми, куда складывался домашний скарб и устраивалась мастерская и склад летом для ремесленных изделий: саней, телег и других крестьянских экипажей. Дом отделялся открытым двором; напротив дома стояли погреб и амбар, сзади которых устраивался "пригон" для домашнего скота, с соломой крытыми навесами и конюшней; там в маленькие отверстия, заменявшие окна, вставлялись и примораживались зимою цельные куски льда.

Со двора в сени дома вело полуоткрытое крыльцо. Сени были всегда холодные; с одной стороны из них вёл ход в избу, широкими дверями, позволяющими вытаскивать в задворье сработанные сани, а с другой - был ход в несколько ступенек "рундука", в горницу, внизу которой бывала тоже или нижняя другая горница, или тёмный подвал, где семья хранила более ценное имущество и где летом устраивалась спальня.

Зимою на рамы окон в избе вместо стёкол натягивалась брюшина, пропускавшая рассеянный свет, но не позволявшая видеть ни двора, ни улицы. Для этого в некоторые брюшины вмазывались маленькие куски оконного стекла в медный пятак величиною, которые оттаивались от слоя льда, всегда на них намерзавшего, усиленным дыханием человека, желавшего посмотреть на улицу.

Кулакова в то время находилась почти всецело в периоде натурального хозяйства. Её обитатели искони были земледельцами и ремесленниками. Земледелие давало им рожь, ячмень, овёс, пшеницу, гречу, горох, репу, лён; огород - капусту, картофель, огурцы, морковь; конопляники - коноплю, пеньку и посконь. Всё это обрабатывалось примитивно, но всё шло на домашний обиход и только лишнее, сверх потребности семьи, вывозилось в город для продажи.

Лугов для сенокоса и пашенных угодий было вдоволь, а потому скотоводство успешно развивалось и давало широкое подспорье всякому хозяйству в виде продажи лишней скотины осенью. На выгоне были устроены для всего скота деревни обширные навесы, покрытые дерном, под названием "холодильников", куда в каждый жаркий день и прятался скот от оводов и зноя. Сермяги, зипуны, дублёнки, посконные рубахи - все были домашнего изделия, и даже женщины носили сарафаны из холста льняного и посконного, окрашенного "кубом" (синяя краска - индиго) под именем "дубасов" и "верхников". Про женщину, у которой бывали у рубахи ситцевые рукава, обыкновенно иронически замечали: "Ах, девоньки, какая щеголюха; у ней, подико ты, ситцевые рукава".

Ремесло мужчин было - сани и телеги; женщин - ковры и паласы. Это давало деньги, которые шли на уплату податей, повинностей и на разные общественные поборы, вызываемые взяточничеством тогдашних чиновников.

"Чиновники кормились поборами..."

Кроме поборов косвенных, в виде ежегодного оклада от волостного писаря, шло: заседателю 100 руб., исправнику 200, стряпчему 50, ветеринару 25; были поборы прямые от лица всей волости, раскладываемые сходом деревни на так называемую "годную душу" (работников в возрасте 21-60 лет) по стольку-то гривен и копеек и собирались под именем "специального" такого-то побора деревенскими десятниками без всякой записи в какую-либо книгу волостного правления или сельского старшины, как суммы неофициальные. Эти прямые оклады были в тех же цифрах писарских окладов, как сказано выше, но увеличивались до 100 руб. ветеринару, чтобы не было им открыто какой-нибудь эпидемии на скоте, что всегда вело за собой значительный расход в виде учреждения "скотского загона" и убоя больных животных, зачастую и совсем неповинных в заразительной болезни.

От земской полиции зависело усилить взыскание податей и повинностей или дать такой участок исправления почтового грунтового пути натурой, куда надо ездить почти за 40 верст расстояния в самую горячую пору страды и сенокоса, когда дорог каждый час у себя на поле. Платимые заблаговременно оклады избавляли крестьян от подобных внезапных принудительных работ.

В глазах крестьян не было различия между судьей, администратором, доктором - всё это были чиновники, которых всех нужно кормить поборами. Их различали лишь по степени вреда, какой могли они нанести обществу - деревне вместе взятой или каждому обывателю порознь. Тот чиновник, который брал умеренно "оклады" и не делал особенно злых распоряжений, отзывавшихся тяжёлым следом на крестьянском благосостоянии, слыл даже добрым человеком.

Таким образом, значительная часть денег, выручаемых кулаковцами от продажи излишка их земледельческих продуктов и от сбыта кустарных изделий, уходила на законные и незаконные повинности и поборы. На фоне этой примитивности экономического уклада деревни все вытекающие оттуда приёмы и отношения отличались патриархальностью.

"Грамотных крестьян было мало..."

Кредита в деревенской жизни, в смысле нынешнего вексельного, совсем не было. О процентах никто и никогда даже не слыхал. Всякую сбережённую копейку прятали дома в какой-нибудь сундук, в узелке из тряпок, закатывали в холстины или, наконец, складывали в горшок, закапываемый где-нибудь в землю, в углу подполья. Если и давали деньги кому-нибудь взаймы, то отмечали это зарубкой на бирке, и это считалось верным обеспечением. Должники кланялись в ноги и умоляли "не скалывать зарубки", пока они не уплатят долга.

Деревенский мир вообще и каждый крестьянин порознь сохраняли добрые христианские отношения только между собою, в своём быту и обиходе. Эта нравственная в общем взятая суровая простота была чиста и выражалась заповедью физического неустанного труда, молитвой Богу и воздержанностью от всяких излишеств. При общем невежестве населения возникало много суеверий, одно другого нелепее. Верили тому, что существуют "порча", "дурной глаз", что можно "заслонить месяц", "напустить болесть" и прочее.

Грамотных крестьян в деревне было очень мало, да и грамота была одна церковная для чтения книг славянской печати и духовного содержания. Грамотные люди выходили только из трёх старообрядческих кружков Кулаковой: главы флипповского толка - Скрыпы, наставника стариковщины - Якуни и начётчицы, старой девы Анушки, имевшей также свою "моленну" (молельню).

Газет не было и в помине, и никто ничего не знал не только о том, что делается в столице государства, но даже в ближайшем губернском городе.

"Влияние церкви не было заметно..."

Большинство жителей деревни Кулаковой были в 30-х и 40-х годах XIX века старообрядцы филипповского и федосеевского толков, хотя по записям церковным и числились православными. Церковные обряды исполнялись ими только в важных случаях, когда никак уже нельзя было от них уклониться, например: венчание, крещение новорожденных и пр., да и то и другое иногда секретно совершалось стариками и наставниками. В Великие посты священник приходской Луговской церкви приезжал в Кулакову в волостное правление и посылал десятника по домам звать прихожан в церковь для говения. Тот ходил по деревне, стуча палкою под окнами и приговаривая:

• Эй, хозяин! Ступайте в церковь говеть. Отец Алексей велел.

Влияние духовенства местной церкви, отстоявшей в 4 верстах от дер. Кулаковой, не было заметно ни в смысле религиозного воздействия, ни в смысле просвещения. Церковь в её местном приходе была тоже своего рода официальным ведомством, куда приходилось обращаться при таких событиях, как, например, крещение новорожденных, венчание и проч., да при сроке выбора от прихода церковного старосты и двух сторожей.

Местный священник относился к своим обязанностям совсем не так, как подобало духовному пастырю, и едва ли ещё не назойливее, чем чиновники, эксплуатировал крестьян, требуя настойчиво и резко за всякую требу и службу. Все старообрядцы, значившиеся православными по метрическим книгам, составляли для него доходную статью и платили за пастырские номинальные труды повышенное вознаграждение и двойную ругу, когда он собирал её в деревне.

Если влияние представителя господствующей церкви на население Кулаковой не было положительным, то таковым нужно считать, несомненно, воздействие старообрядческих начётчиков Скрыпы и Якуни, особенного первого.

"У богатых он просил пособия для бедных..."

Артемий Скрыпин, родившийся в конце XVIII столетия, был взят в солдаты в двадцатых годах, бежал из военной службы и, скрываясь в деревне Кулаковой у своего брата, мало-помалу приобрёл громадное нравственное влияние в области веры на деревенских жителей; он был грамотен, очень начитан, обладал прекрасным даром слова и сделался, наконец, наставником филипповского толка. О том, что Скрыпа, беглый солдат, живет у брата в особой избе, знала вся деревня и многие из окрестностей и города Тюмени. Знал об этом и местный священник, знала даже земская полиция, но поймать его никак не могли, потому что все жители деревни старались скрывать его, предупреждая о всяком намёке обыска и поимки. Десятки раз производились нечаянные наезды земского начальства и облавы, но никогда не удавалось его поймать.

Артемий Скрыпа имел громадное нравственное влияние на всех жителей деревни Кулаковой. У богатых он просил пособия для бедных, а бедным помогал деньгами, делом и советом, всегда умным и целесообразным. Не идёт ли у пахаря соха бороздою, обращаются к Артемию Скрыпе, и он её исправит. Нужен ли совет, когда семья завздорит, - идут к его посредничеству, и он, обсудив дело с довбдами текстов Священного Писания, выскажет своё решение, которое для спорящих сторон считалось непреложным. Нужны ли деньги бедняку на покупку лошади, коровы, поправку хилеющей избы - он достанет у своих богатых духовных чад и поможет непременно.

Воскресные беседы Артемия Скрылы, на которых читал и толковал он Священное Писание, всегда бывали притягательным центром. Как только соберётся несколько человек слушателей, так он и лезет в потайник под печью за какою-нибудь книгою, чтобы выбрать из неё подходящее чтение. Потайник этот закрывался стоячею доской "приступкой", поворачивавшейся на внутренней невидимой штанге. Стоячая доска, прибитая фальшивыми скобами и гвоздями, глядела так естественно, что, несмотря на многие тщательные обыски, никогда не выдавала своей тайны. Там хранились старопечатные книги и писаные цветники с яркими рисованными картинами духовного содержания, начиная с жития св.Феодоры и оканчивая Апокалипсисом Иоанна Богослова. Если слушатели составляли в большинстве обыденную публику, читались жития святых - из Прологов и Четьи-Минеи, воскресное Евангелие и толковый Апостол. Если же собирались интимные друзья Артемия Скрыпы, знавшие много текстов Св.Писания, тогда доставались и читались книги: Кормчая, Степенная, "Олонецкие ответы" Симеона Денисова, всегда вызывавшие долгие и горячие споры. Память и начитанность Артемия Скрыпы были замечательные, и с ним никто не мог сравняться в этом из наставников других сект, вроде "стариковщины" и "скрывших". Нередко он писал "по-печатному" полемические послания в обличение других "согласий", и эти сочинения ходили по рукам его приверженцев.

"В хроническом состоянии неподвижности..."

Этот патриархальный строй, экономически сложившийся на натуральном хозяйстве, а психологически - на неподвижности бытовых форм и на непрерывной преемственности одних и тех же идей, достаточно гарантировал удовлетворение всех несложных физических потребностей кулаковцев, сообщал им известную нравственную устойчивость и определённость, препятствовал возникновению в их умах и образе жизни той развращающей непоследовательности и шаткости, которая обыкновенно является в людях из-за несоответствия между словом и делом, между их взглядами и поступками.

Но тот же патриархальный жизненный уклад задерживал кулаковцев в хроническом состоянии неподвижности и застоя, и только исключительные, крайне редкие, богато одарённые природой натуры могли чувствовать неудовлетворённость от соприкосновения с застывшими бытовыми формами и устаревшими идеями, инстинктивно стремиться к свету и простору, но для этого должны были разорвать связь с родным гнездом, должны были покидать его...

П.М.Г-в.*

Из послесловия к избранным произведениям Никлая Чукмалдина "Мои воспоминания".

*Тюменский литературовед Л.Г.Беспалова авторство статьи приписывает историку П.М.Головачеву (1861-1913 гг).