Чем столетье интересней для историка…

В пространной беседе нашей о роде Романовых и царе Алексее Михайловиче уже было сказано про то, что время его правления запомнилось современникам как век бунташный.

И то верно… Ведь и трёх лет не процарствовал молодой Алексей, и вспыхнул на Москве бунт, который мы знаем как «Соляной».

Известно, что в прежние времена соль ценилась чрезвычайно высоко. И добыча была непроста, и доставка в бессольные края накладна. Продукт-то был стратегический, позволявший сохранять на долгое время мясо-рыбные запасы, вот и воевали из-за него, и бунты нередко поднимали, подобные тому, что случился в столице Руси в 1648 году.

Пересолили

Вспоминали уж мы с вами, что в первые годы царствования Алексей Михайлович весьма доверял наставнику своему Борису Морозову. А тот на пару с Ильёй Мило­славским, которого практически «пристроил» молодому царю в тестья, славно развернулся в самоуправстве да мздоимстве.

На таком, прямо скажем, коррупционном фоне прошла налоговая реформа. Но, как часто бывает, снизив, а то и вовсе отменив некоторые тягости, самые нужные в повседневье вещи обложили дополнительной пошлиной… И соль в том числе. В 1646 году цена её возросла в четыре раза – с пяти копеек за пуд до двух гривен. И народ возроптал не на шутку. Налог тогда отменили (1647 г.), но недоимку, образовавшуюся за год, продолжали взимать со всем усердием.

В июне 1948 года москвичи били челом своему царю, перехватив его по пути с богомолья, и вручили грамоту, в коей упрашивали о созыве Земского собора да о том, чтоб не три шкуры с народа чернослободского драли, а хотя бы две с половиною. По приказу Морозова депутацию разогнали. И вторую челобитную бояре не приняли… Вот тогда и началось – люд честной взялся за дреколье.

По всей Москве заплескались волны народного гнева. Многие стрельцы приняли сторону бунтовщиков и вместе с ними на приступ брали то, что ещё вчера охраняли. Ворвались в Кремль, где требовали выдачи бояр и прочих внедрителей ненавистных налогов.

Город уже местами горел. Толпа громила боярские владения, не всегда разбирая, кто прав, кто виноват. Думного дьяка Назара Чистова, придумавшего ту злосчастную (и уже отменённую) соляную пошлину, прихватили прямо в его доме.

«Услыхавши, что народ ломится к нему на двор, он заполз под кучу веников и приказал слуге наложить еще сверху свиных окороков, но слуга, захвативши в доме несколько сот червонцев, выдал его народу, а сам бежал. Народ вытащил Чистова из-под веников и заколотил палками до смерти» (Н.И. Костомаров).

Царь решил выдать озверевшему люду начальника Земского приказа Леонтия Плещеева, и 4 июня тот был растерзан толпой на Красной площади. Главу Пушкарского приказа Петра Траханиотова волей Алексея Михайловича задержали при бегстве из Москвы и казнили смертию. Ненавистный москвичам Морозов был сослан в монастырь (о его дальнейшей судьбе мы с вами вспоминали в одном из предыдущих материалов).

12 июня царь отсрочил взыск недоимок. Правительство чуток «подкормило» стрельцов, оторвав их тем самым от масс восставших. А там и за предводителей бунта Соляного взялись, многих казнив, понятное дело… Ну и Земский собор созвали вскоре. Тот самый, на котором было принято Соборное уложение, утвердившее «Дело и слово государево».

Псков и Новгород

Сольвычегодск, Устюг, Козлов, Курск – в этих городах тоже славно прозвучали отголоски «Соляного бунта». И не успел ещё молодой царь (чуть за 20 возраст-то) отойти от потрясений сих, как воспряли духом вольности знатные северные города – Псков да Новгород.

В Пскове буча началась из-за резкого вздорожания хлеба, которым согласно Столбовскому договору московское правительство погашало свои обязательства перед шведами. И поползли по дворам да кружалам смутные слухи, и 27 февраля 1650 года три десятка смелых псковичей, осадив архиепископа Макария, толковали – не пускать-де за рубеж наше зерно!

А на другой день народ перехватил иноземца Нумменса, что вёз двадцать тысяч рублей из тех денег, которые были назначены для уплаты шведам (отметим – законной уплаты). И деньги с бумагами отняли, а Нумменса – под стражу… И пошло, как говорится, поехало.

Вскоре и в Новгороде про те дела прослышали и тоже – айда бунтовать. Претензии в целом были те же самые, только под руку гневную попал не швед, а датчанин Граб. Ударили, как водится на Руси, в набат, да началась славная «гиль». Граба того шибко изувечили новгородцы, а потом и за разграб дворов своих, местных, богачей взялись.

А митрополитом в Новгороде стоял тогда Никон… Да-да – тот самый. И он, и воевода Хилков Фёдор мятежников пытались смирить (Никон-то и проклял), да только всё без толку.

И в Пскове, и в Новгороде составились тогда народные правительства. И отправили в Москву челобитные со схожими весьма требованиями. А Алексей Михайлович в ответ прислал князя Ивана Хованского. Не одного, конечно, прислал – с войском.

Новгород сопротивлялся недолго – несколько дней всего. А вот под Псковом Хованскому пришлось и посидеть осадой, и повоевать. Но оба восстания в итоге были подавлены… А Никон вскоре стал патриархом.

Медь за серебро

И «Медный бунт» выпал на правящий век Алексея свет-Михайловича. В этом случае весь свистопляс разошёлся от того, что тогдашний «центробанк» в лице боярина Афанасия Нащокина в поисках средств на войну с Речь­ю Пос­политой предложил печатать медные деньги по цене серебряных.

При этом, например, налоги собирали только серебром, а жалованье уж выдавали медью. В лавках медную мелочь сперва принимали вровень с серебряной, но вскоре «дешёвых» денег наштамповали столько, что разгорелся настоящий финансовый кризис, со всевозможными спекуляциями, которые не мог остановить и царский указ.

Тогда ведь и на дыбу запросто можно было угодить, да и до плахи путь ох и коротенек был. И ничего – махинировали, будь здоров, – за подлинно серебряный рубль просили 25 медных. А закон требовал, чтобы один к одному… Тогда же и фальшиво­монетчиков на Руси развелось во множестве. Товары дорожали, а ярость благородная который уже раз вскипала… 25 июля (4 августа) 1662 года народ московский сызнова пошёл громить дома бояр, заподозренных им в измене. И к царю в подмосковное Коломенское отправилось множество людей с челобитной.

Что просили? Да то же, что и 14 лет назад при «Соляном»: цены да налоги, царь-батюшка, снизить бы… Да и бояр-ворюг бы того – в Москву-реку опустить под сладкоголосое пение да вой собачий.

Алексей Михайлович, похоже, в разговорах с толпой смутьянской уже и поднаторел. Да и народ его, по многочисленным свидетельствам даже и иноземцев, уважал-любил… В общем, дал он своё царское слово, что во всём разберётся, и пошла толпа обратно в Белокаменную. Но навстречь ей ещё люди, и куда как более злые. И вернулись да снова давай кричать-требовать – отдай-де нам бояр злокозненных! А к тому времени в Коломенское уже и войско подошло. Предупреждение сделали, а, ответа не дождавшись, начали оттеснять «массовку» прочь от загородной резиденции царской. В реку тогда не бояр-лихоимцев – бунтарей загнали. Свидетельствуют, что до тысячи участников «Медного бунта» было потоплено, зарублено, заколото и повешено. А в ссылку многие тысячи пошли.

Через год медные дворы повсюду закрылись, деньги те неподходящие из оборота изъяли да переплавили в тазики для варки крыжовенного варенья (или ещё чего). Так вот тот бунт и закончился.

Из-за острова на… плаху

Вот сколько бунтов было при Алексее Михайловиче, а в памяти народной сильней прочих зафиксировался другой – восстание Разина… Стеньки – как называли его исследователи «по горячим следам». Степана Тимофеевича, как учили нас в советской школе, величая в одном ряду с другим казачьим Тимофеичем – Ермаком. Что ж, отчество-то одно… Судьбы разные.

Предыстория Разинского бунта богата событиями. Ходил Степан Тимофеевич на Крым и Османов под командой князя Долгорукова. Богу много молился. Ходил после в воровские походы на Волгу да Каспий «добычи зипунов ради» (пиратством теперь такое называется). Вступил затем в конфликт с царскими воеводами, да и айда – сарынь на кичку!

По весне 1670 года Разин собрал приличное войско и начал настоящую войну против центральной власти, не заявляя, впрочем, о намерении сместить с престола Алексея Михайловича.

Где боями, где хитростью разинцы брали мелкие крепостцы и знатные поволжские города – Астрахань, Царицын, Саратов, Самару. Расправы всюду казачки жестокие творили, а добро-барахлишко, как водится – дуванили (делили, то есть, а по-нынешнему – дербанили). Лихой Стенька, кстати, показал себя ярым борцом с бюрократией. Поубивав в Астрахани немало людей служилых (полагаем, и обывателям от того досталось), велел он вытащить из приказной палаты все бумаги и спалить. Кричал при этом: «Вот, я сожгу так все дела наверху у государя!»

Под Симбирском только и осек­лись. 60-тысячная армия воеводы Барятинского разбила повстанцев в пух и прах. Но Стенька-атаман тогда ушёл раненым на Дон, засев в городке Кагальницком. Залечить раны и собрать новую ватагу Разин не смог. Он стал заложником конфликта между казаками голутвенными (голытьбой) и домовитыми. 13 апреля 1671 года войсковой атаман Корнила Яковлев пленил Стеньку со товарищи и выдал его на суд и расправу воеводам.

Степана и брата его Фрола в Москву ввозили на телеге с виселицей. Там уж допрашивали и пытали. Всё, сказывают, стерпел – и кнут, и уголья, и капель на темечко, и палочное битьё.

«6 июня 1670 года вывели Стеньку на лобное место вместе с братом Фролкою. Собралось множество народа. Прочитали длинный приговор… Стенька слушал спокойно. Палач взял его под руки. Стенька обратился к церкви, перекрестился, поклонился на все четыре стороны и сказал: «Простите!» Его положили между двух досок. Палач отрубил ему сперва правую руку по локоть, потом левую ногу по колено. Стенька не показал даже знака, что чувствует боль. Между тем Фролка, в виду мучений брата, которые ожидали его самого, растерялся и закричал: «Я знаю дело и слово государево!» «Молчи, собака!» – сказал Стенька. Это были последние слова Стеньки. Палач отрубил ему голову. Его туловище рассекли на части и воткнули на копья; воткнули также на кол и голову; внутренности бросили собакам» (Н.И. Костомаров).

Бунташный век

Это всего лишь штрихи в общей картине неспокойного XVII века. А ведь было ещё и легендарное Соловецкое сидение (1668–1676 гг.)… Да много чего ещё было.

«Чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней», – изрёк как-то поэт Глазков. Это он про свой, XX век, сказал, но истина сия кажется универсальной.

Дмитрий КАРАСИЕР