1940-е годы представляют: Константин Лагунов

Константин Лагунов, «Книга памяти»

Послевоенные годы в Сибири были не легче военных

О вдовах, доярках и разных начальниках той далекой поры

-Комсомол? - прозвучал в трубке голос Рыбакова, первого секретаря райкома партии.

-Да. Здравствуйте, Василий Степанович.

-Здорово. Чем занят?

-Сочиняю доклад на пленум райкома.

-Отложи его на пару дней, поедем со мной в Боровлянку.

-Хорошо.

-Тогда подходи. Воронка уже запрягают.

Нищему собраться - подпоясаться. Накинул отцовскую шубейку и готов. А Рыбаков уже ждал, покуривая у райкомовского крыльца, перед которым пританцовывал известный всему району Воронко. Едва мы уселись в узкую, тесную кошеву, Василий Степанович взял вожжи, конюх выпустил узду, и Воронко рванул. Грудастый, длинноногий, с развевающейся смоляной гривой, жеребец бежал, как машина: ритмично, неутомимо, быстро.

В село приехали к вечеру. Встретившему нас на крыльце председателю колхоза Василий Степанович сказал:

-Мы сходим на вечернюю дойку, а ты пока собери солдаток.

-И вдов? - уточнил председатель.

-Всех жён фронтовиков. Живых и павших.

Приободрял, укреплял веру, вселял надежду

Колхозный коровник третьего военного года являл собой малоприятное зрелище. Всё помещение казалось вымазанным навозом, к чему ни прикоснись — запачкаешься. Одежда доярок тоже перепачкана навозом. Даже в молоканке навозный дух перешибает аромат парного молока.

Кормозапарники, автопоилки, электродойки, автоматы по очистке навоза и прочую иную технику, какой ныне оснащена механизированная ферма, заменяли тогда женские руки, натруженные, измученные, с разлепёшенными ладонями и вздутыми венами, ноющие и ломотные от ревматизма и артрита руки доярок. За день каждая «перелопачивала» несколько тонн. До чистоты ли тут?..

Сперва мы прошли по проходу меж стойлами, в которых доярки доили своих (закреплённых за ними) коров. Слышались то сердитые, то ласковые голоса женщин, смиряющих уросливых животных. Молочные струи звонко били в стенки пустых вёдер. Самым притягательным свойством рыбаковского характера было умение с ходу устанавливать доверительные отношения с людьми. Он поздоровался и перемолвился с каждой дояркой, называя многих по имени или отчеству, спрашивая при этом не о надоях да привесах, не о кормах, а о том, живы ли фронтовики-мужья, сыновья, дочери, пишут ли и что пишут. В коротком торопливом ответе каждая делилась своей печалью, радостью, надеждой. А он приободрял, укреплял веру, вселял надежду.

Потом все доярки собрались в молоканке подле прожжённой до дыр печурки. Скупо, но очень внятно и доходчиво Рыбаков рассказал о положении на фронте. Завершил рассказ обрадовавшей всех фразой:

-Бегут... бегут фрицы, зачем не видишь, войне конец...

-Дай-то Бог...

-Скорей бы уж...

-И не верится...

Отмякали женские лица. Добрели взгляды. Мягчели голоса. От забот личных разговор неприметно скользнул к заботам общим, колхозным. Мало кормов. Дотянут ли до нови, до травы. Самое время пустить на корм солому — запарник сломан. Сколько раз обещали прислать мастера из МТС — не посылают. И опять на личное: ребятне ходить в школу не в чем, нет обувки. Тетрадок нет. Учебников нет. Учителей не хватает.

-Дали бы хоть по сто граммов на трудодень. Ребятишки вкус хлеба позабыли...

-Осенью-то вам ничего не перепало?

-Колоски с поля собирали. В ладонях молотили, на ручных жерновах мололи. И вся радость...

«Потолкуем о том, чем мы живы»

Солдатских жён и вдов набралось не менее семидесяти. Сперва Василий Степанович неторопно, тяжеловесно поведал о военных событиях. Меня удивляло, как этот по сути малограмотный человек (не окончил и семилетки) умел образно, ёмко и кратко излагать свои мысли, легко и скоро приноравливаясь к любой аудитории. Только что он рассказывал о войне дояркам, теперь о том же говорил вдовам, но говорил уже по-иному, то и дело соотнося происходящее на далёком фронте с нуждами, заботами и бедами тех, кто сидел перед ним. Женщины дотошно выспрашивали, как обстоят дела на таком-то фронте, под таким-то городом.

Точной корректировки требовали те, кто знал, на каком участке фронта находится родной человек. И Рыбаков отвечал. Видно было, что он постоянно и внимательно следит за событиями на фронте.

-Теперь потолкуем о том, чем живы. Обещаний да посулов раздавать не стану. Мог бы своей рубахой обогреть и защитить всех, не мешкая, снял бы с себя и отдал. Но такое делал только Иисус Христос. А я - человек. Не Бог. И всё-таки давайте сообща покумекаем, как одолеть невзгоды, дожить до близкой победы. Начнём с обуви для школьников. Ваш председатель сговорил Михея Авдеевича, потомственного шорника, посапожничать, полатать ребячью обувку. Кожу, резину, дратву, кошму нашли. Завтра с утра тащите на ремонт пимы, сапоги, ботинки... В Малышенке объявился пимокат. Подскребите, подберите до последнего волоска всю шерсть. На неделе привезём пимоката сюда, пристроим в баньке, пускай накатает пимов для тех ребятишек, кому во так...

Провёл ребром ладони по горлу.

О прививках и лекарствах. О мыле и соли. О вспашке огородов и о покосах для своих коров. О налогах и займах. О чём только ни переговорили женщины с Рыбаковым в тот долгий зимний вечер. Когда просьба была невыполнима, Рыбаков не обещал подумать, порешать, поискать, а сразу и категорично говорил:

-Этого сделать не смогу. Тут я бессилен. Или:

-Не обещаю. Но не отсекаю напрочь. Помешкайте малость. Скоро поеду в Омск, потолкаюсь, постучусь к областному начальству, авось...

Разошлись поздно. Председатель начал было приглашать Рыбакова на ужин и отдых. Глубоко и громко затянувшись самосадным дымом, Василий Степанович устало сказал:

-Пришли нам кринку молока. Утром мы ещё разок заглянем к дояркам, посмотрим конюшню, свинарник, птичник. А часиков на восемь собери-ка всех бывших фронтовиков. Потом надо поглядеть школу. Давай, - протянул смущённому председателю руку. - Отдыхай. До завтра...

Нам принесли кринку молока. Рыбаков достал из полевой сумки плоский каравай хлеба, разломил пополам, подал мне половину, разлил молоко, и мы поужинали. Потом на сдвинутых лавках расстелили тулуп, мою шубу и улеглись почивать. А в пять утра Василий Степанович меня разбудил...

И вот на карте появилась наша область

Послевоенные годы для Сибири были куда более страшными, чем годы войны. Обветшалые, изнемогшие, обезмужичившие хозяйства из последних сил надрывались, чтобы кормить страну. Это на крестьянском загорбке держава наша за пять лет вознеслась на довоенный уровень производства. Беспаспортный, закрепощённый, задавленный крестьянин рвал жилы, надсажал сердце, гробил себя, пластаясь днём задарма на колхозной барщине, а ночью — на своем огороде, урывая время у короткого отдыха, чтобы хоть чуть-чуть подремонтировать, подлатать на своём покосившемся, рушащемся подворье кроме выполнения непосильной тягостной развёрстки (называемой планом) по хлебу, мясу, молоку, шерсти и т. д. МУЖИК ещё поставлял даровую рабочую силу для лесозаготовок, восстановления разрушенных городов, заводов, электростанций. Тогда-то на горьких вдовьих посиделках и зазвучала эта припевка:

Вот окончилась война,

И осталась я одна.

Я и лошадь. Я и бык,

Я и баба, и мужик...

14 августа 1944 года на карте страны появилась Тюменская область. И посыпались к нам директивы - письменные, телефонные и телеграфные уже не из Омска, а из Тюмени, подписанные первым секретарем новорожденного обкома ВЛКСМ Константином Иосифовичем Дубининым. Личностью полулегендарной. Напористый, азартный фанатик. Угодив под крушение поезда, Дубинин покалечил ногу. Врачи прописали постельный режим. Он перенёс место жительства в свой рабочий кабинет. Сперва с костыльком, потом с тросточкой мотался по обкому, продолжая работать. С тех пор он ходил слегка прихрамывая. Машину Дубинина знали все тюменцы. Повинуясь дубининскому девизу «увидел впереди - обгони!», шофер гонял «додж» так лихо и рискованно, что местные орудовцы хватались за голову.

Так сказать, переходим к конкретным делам

Где-то в конце сентября пришла мне из Тюмени переполошившая весь райком телеграмма первого секретаря обкома партии Чубарова: «... сентября будьте обкомпарте. Чубаров». И всё. А зачем будьте? Какие бумаги, цифры нужно иметь с собой - неведомо. Озадаченный, я заглянул с телеграммой к Рыбакову. «Похоже, надумал познакомиться с комсомольскими вождями», - пошутил Василий Степанович.

Друзья еле втолкали меня в тамбур проходящего поезда, и я прибыл в Тюмень - деревянную, грязную, безалаберно застроенную столицу огромнейшей епархии, где можно было бы разместить половину Европы. В обкоме комсомола мне вручили ордер на место в гостинице, талоны на питание в обкомовской столовой и сказали, что Чубаров примет нас завтра, в десять утра.

И вот мы - секретари обкома, окружкомов, горкомов и райкомов комсомола сидим в кабинете Чубарова при длинном столе заседаний. Сидим тесно. Не уместившиеся за столом расселись на стульях, поставленных вдоль стен. Во главе стола — Чубаров, секретари обкома партии, председатель облисполкома и какие-то военные, наверное, начальник НКВД и военком.

Перебирая в кулаке несколько толстых цветных карандашей, Чубаров начал разговор вроде бы спокойно и буднично. Сперва он поведал нам, откуда и куда идёт земля тюменская, рассказал о её месте и роли в Великой Отечественной, не забыв помянуть героизм тюменцев на фронте и в тылу. От общих разглагольствований о тыле неприметно и скоро Чубаров перешёл к конкретным делам тружеников села - уборке и хлебосдаче.

-Плохо убираем! Ещё хуже сдаем! Помощи комсомола в этом мы не ощущаем... Где сводка?.. - ему подсунули нужную бумагу. Какое-то время Чубаров изучающе рассматривал её, потом громко спросил:

-Здесь секретарь Голышмановского райкома? - Меня будто током прошило. Вскочил, чувствуя, как наливается жарким ознобом тело. Выдохнул:

-Здесь...

-Ты что молчишь, голышмановский краснобай? Я тебя спрашиваю!..

Надо было бы каяться, признаваться в грехах, хотя и не грешил, вымаливать прощения. Я еле стоял на дрожащих ногах, а он хлестал и хлестал меня, с упоением сёк громовыми, раскатистыми, хлёсткими фразами, не стесняя себя подбором пристойных выражений. Каких только ярлыков ни нашлёпнул он на мою стыдом и обидой скрюченную фигуру. Болтун. Приспособленец. Фокусник. Посвящённую мне язвительную разящую часть своей речи Чубаров завершил обращением к Дубинину:

-Немедленно разберись с положением в Голышмановском райкоме комсомола! Лично и немедленно! - Дубинин согласно наклонил крупную чубатую голову. - Я думаю, Лагунову нельзя доверять руководство районной комсомольской организацией. Случайный человек...

Он ещё что-то говорил, но что - не слышал я, не понимал. Дубинин жестом показал мне, чтоб садился, и я сел и так оглушённо просидел до конца совещания. Сорвав на мне зло, Чубаров больше никого из секретарей райкомов не поднимал.

Но нет же худа без добра!

Никаких недобрых чувств — ни обиды, ни осуждения не вызвала у меня эта выходка Чубарова. Смел ли холоп осуждать барина?

А пару месяцев спустя, с благословенья того же Чубарова, обком комсомола рекомендовал меня в только что созданную Центральную Комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ. Тюменской области предоставили одно-единственное место в будущей ЦКШ, и счастливый билет на это место вручили мне...

Вот так, нежданно-негаданно вдруг приотворились для меня златые волшебные врата в первопрестольную мать-столицу, непобедимую, несокрушимую, неповторимую Москву. И заветные врата сии мне отворил комсомол.