На круги своя

Мир тесен

Самое поразительное впечатление от североплетнёвских встреч, что люди непостижимым образом связаны между собой, в тесном родстве друг с другом. Сотни раз видела и слышала имя передовой знатной доярки Марии Богдановны Бельмесовой, но никогда не предполагала, что директор Юргинской первой школы Тамара Богдановна Братенкова и Лидия Богдановна Райхердт, живущая в Германии, родные люди. Их формировала одна судьба. Поколения разные, но история рода, семейные хроники, родовая память, идущая от довоенных и послевоенных лет, – драгоценное наследство, которого хватает на всех: вчерашних, сегодняшних и грядущих.

Вообще народная мудрость гласит: сыновья больше похожи на своё время, чем на своих отцов. Всех формировало одно время: советское. Но какое разное! У Марии Богдановны оно было трагическим и драматическим. Хотя, конечно, запомнится не только голодным военным детством, но и яркими трудовыми победами, сплочённой созидательной работой.

У самого озера, «в немецком» закутке на улице Зои Космодемьянской, стоит крепкий дом с обустроенным двором и большим садом. Невероятным кажется, что дому много-премного лет. Его перевезли из брошенной деревни и перекатали, а потом хозяева облачили его в одежды по евростандарту, и началась новая жизнь старого дома. Сад заложен у самого озера: смородина, вишня, слива, яблоня, ирга. Увешанные прозрачно-спелыми плодами, они подвергаются нападению пернатых лакомок. Священнодействует в саду, спасает и собирает урожай Мария Богдановна. Любит ни с чем не сравнимый аромат сада по весне, зрелый осенний наряд. Поскольку у дочери и зятя множество забот по хозяйству, почему ей не взять сад под своё попечительство!

Тогда она остаётся наедине с памятью, уносится мысленно в голодную студёную зиму 1941 года.

Из семейных хроник

Я была очень зябкой и страдала от холода. Мы с мамой Отилией Давыдовной и другими высланными немцами прибыли в Пуртову на подводах осенью сорок первого года. Отец Богдан Богданович был призван на действительную срочную службу перед войной, был на фронте, потом в трудармии. Взяли в сороковом, и только в 1952 году, когда уже везде давно победоносно утверждалась мирная жизнь, вернулся домой. Через двенадцать лет. Ой, как я его стеснялась, тяготилась, боялась. Хоть бы ушёл поскорее на работу! Хоть бы подольше задержался! Его присутствие в доме было непривычным.

Мама, в старом бабушкином пальто, деревенской клетчатой шали, неуклюжая от этой плохонькой одежды, улыбалась сквозь слёзы.

– Вот, Богдан, думала, что не уцелеют. И есть надо было, и топиться. Наши часы!

Часы старинные, искусной работы. Им было лет двести, но сбоев механизм не давал. Она сохраняла часы, как дорогую семейную реликвию. Бог мой, как? Как мы выжили!

Я помню то время, когда не было войны. Мне кажется, тогда всё цвело и благоухало. Тогда было детство. В Драйшпице мы только что заселились в новые дома, построенные умело, с любовью. Вот где было раздолье! Себя я начинаю помнить лет с трёх. Изредка мама и папа, обычно ненадолго, брали меня погостить к нашим родственникам. Они усаживались за столы, пели народные песни. В тех немецких краях говорили только на родном языке. В семейном альбоме хранятся фотографии тех лет. Мама – статная, красивая. В Сибири я её помню другой: с заострённым, бледным лицом. У меня, пятилетней, был в пору нашего спешного переезда в Сибирь трёхлетний брат Саша и годовичок Богдан. Дальний путь пугал неизвестностью, тревогой и напряжением в маминых глазах. Запомнились нары в холодных вагонах-товарняках. Когда состав резко тормозил, я падала на пол.

Семья собралась в двадцать четыре часа. Одели на себя всё, что могли. Взяли что полегче из утвари. Оставляли дом, скот, сельхозинвентарь. Надеялись вернуться: когда-нибудь в марте, в мае. По этой же причине в Сибири мы все военные годы не сажали огородов. Вот-вот домой! А здесь тогда, если картошки не нарастил, – всё, голодная смерть. Наше бедственное положение только усугублялось из-за всепоглощающего стремления уехать в Поволжье. Об этом прискорбном периоде мы потом, вплоть до последних лет, не любили вспоминать. Драйшпиц – местечко, из которого нас привезли, называли общим русским словом Поволжье. А когда всё-таки возникала речь, старались подчеркнуть: Поволжье. Этим мы стремились показать, что такие же советские люди, как и все.

Караван скорби

Эту страницу семейных хроник по-другому не назовёшь. «Над караваном скорби стоял стон. Люди шли в неизвестность, и их не привыкшие бунтовать сердца тянулись к единственной оставшейся надежде – к Богу». Из книги Е.А. Эйхельберга «Немцы в Тюменской области, история и современное положение». В товарняках страшная скученность детей и взрослых, мало воздуха, много простуженных. Умирают дети, умирают больные – их сбрасывают на полустанках.

Отилия Давыдовна с детьми занимала в Пуртовой – деревне в сорок дворов – часть дома, который местная власть отвела для ссыльных немцев. Вместе с ними жили бабушка Амалия с дочерьми Эммой, Марией и Лидией, тётя Эмилия с детьми Виктором и Альвиной. Три больших семьи в двух комнатах (кухню местные называли избой). Обживались среди деревенских трудно – не знали языка. Дети всех жильцов играли вместе. Пятилетняя Мария была за няньку и воспитательницу. Саша держится за подол, Богдан – на руках. Хотя что значит на руках. Самой пять лет.

Из семейных хроник

Беру Богдана в беремя и тащу что есть сил. Мама уходила в Шипаково и Северо-Плетнёво одежду на продукты менять. Принесёт ведро картошки, в подполье разложит по кучкам, чтобы надольше хватило. Пока жду её «с менки», в воображении сказочные картины о том, что она принесёт вкусного варенья, пряников, разных сладостей. В благодарность за мою «воспитательную работу» мама наливала мне потом до краёв картофельной похлёбки, в которой плавали несколько картошин. Я «смаковала»: сначала выхлёбывала бульон – пустую бесцветную горячую жидкость, только потом с наслаждением съедала несколько пластиков картошки. Весной и летом мы исследовали всю окрестную траву на съедобность и несъедобность. Кроме колокольчиков белены, которую нам пробовать категорически запрещалось.

– А в Поволжье есть яблоки? – спрашивали маленькие братья.

– И яблоки, и арбузы, и орехи.

– И конфеты?

– И конфеты, и пряники. Полные шкафы, полные комоды, – я с «достоверными» подробностями рассказывала о далёком Поволжье. Это была святая сестринская ложь. Мы испытывали самый ужасный страх – страх голода. Мудро и бесхитростно я объясняла младшим, что надо только терпеливо ждать.

Мама работала в полеводстве. Вязала снопы или молотила зерно. День и ночь. Приходила, не обронив ни слова, будто нас и не было. Никогда не говорила с нами ни о трудностях, ни о национальном «неравенстве», но именно она дала нам первый урок стойкости, терпения, гражданского мужества. Мы жутко мёрзли, ведь топили сырняком, а от него какое тепло! Сняв с себя полушалок, она укрывала Богдана с Сашей. Делила свою картошку и отдавала нам: они маленькие, расти надо. А я сколько там и съем! Не разрешала просить милостыню по деревне. Кто-то жалел, а чаще приходилось слышать: «Этак много найдётся охотников есть задаром». Бабушка Амалия с Лидой старались больше вязать на продажу: носки, рукавицы, шали. Я могла часами стоять рядом и смотреть, как ловко работают их руки, и как из обычных ниток получаются красивые вещи. Хотела научиться и помогать! Для продажи, «для менки»! Они уйдут на работу, я возьму прялку и пряду. Сама боюсь: вдруг заметят, что много напрядено. Замечали сразу! Моя пряжа никуда не годилась. Вместо похвалы за старание я получала взбучку за испорченную шерсть: «Не смей больше трогать!»

Несколько лет спустя я пошла в школу – большой дом напротив. Собрали меня кое-как. Одеть сильно нечего. Чуть подтает, бегали босиком. А в школу надо было одеться и обуться. Я была второгодницей. Язык учила дома с великим трудом. Русский мне казался неодолимо сложным. Объяснение учительницы Антонины Ивановны Струковой я понимала из половины. Над моими заплатами посмеивались. Все уроки подряд думалось о супе с картошкой. Школа мне опостылела. Только потом, когда речевая практика стала получше, я полюбила уроки. В среднем звене училась хорошо.

Отец уже слал нам из трудармии письма и посылки. Он работал в украинских лагерях – в Днепродзержинске. А в феврале 1952 года вернулся домой. Работы в Пуртовой для него не нашлось, и мы переехали в Северо-Плетнёво. Жили в избушке, ходили по съёмным углам. Отец научился в трудармии делать столы и табуреты.

– Домик, пусть небольшой, только бы своя крыша над головой, – с этой мечтой родители вставали и ложились. «Крыша над головой» не свалилась с небес, как в святочном рассказе. Построили. Здесь, где сегодня стоит дом, только через дорогу. Отца взяли работать завхозом в Северо-Плетнёвскую школу. Толковый и обстоятельный, с живым глубоким умом он пользовался уважением в селе, где мерилом всех ценностей всегда был труд. У себя в немецкой деревне отец сам сконструировал водопровод из подручных материалов, который исправно обеспечивал водой.

Я училась в Лабино. После выходных мама пешком провожала меня до Андреевой, там я ночевала, а поутру с андреевскими добиралась до школы. В котомке еда на неделю. Потом два года проучилась в Северо-Плетнёво. Уже хорошо говорила по-русски и читала, но после семилетки не пошла в школу – устала, находилась и наездилась. Да и семья была большая. После войны родились ещё две сестры: Тамара и Лида.

Трудовая доблесть

Мария не могла видеть людей без дела, поэтому пошла в колхоз. Была прицепщицей на посевной, потом – учётчицей. Аккуратно вела бумаги, табели: кто сколько накосил и сколько получит за работу. Была безоговорочно исполнительна.

Бурно развивающаяся колхозная жизнь нравилась Марии. Она обладала умом, здравым смыслом, трудолюбием. В обыденной жизни, казалось, какой престиж: поле-ферма. Но именно колхозное производство дало Марии Богдановне, как тогда говорили, путёвку в жизнь, позволило проявить лучшие профессиональные качества и заслужить признание и трудовую доблесть.

В восемнадцать лет Мария пришла учётчицей на ферму. Начисляла трудодни – шла в контору. Управляясь дома по хозяйству, с удовольствием отдыхала «от умственного труда», перевоплощаясь в доярку. Так нравился деловой напряжённый рабочий ритм фермы!

– Пойду в доярки, – объявила дома.

– Трудно же – тебе всего восемнадцать, – дома не поддержали.

Когда одна из колхозных доярок ушла на пенсию, Мария зашла к председателю. Тот поначалу растерялся, но возражать не стал. Маше дали группу коров – пятнадцать бурёнок, из них десять с новотёла. Доили вручную: вилы да вёдра – вся механизация на ферме. Поили коров из больших бочек. Черпали и разносили, снова черпали. Руки опухали. Утром невозможно было разогнуть пальцы. Но организм молодой, сил много – Мария не разочаровалась и не думала сдаваться.

Производственные дела стали улучшаться. Хозяйство получило современные доильные установки, другие средства механизации. Не все руководители спешили устанавливать новое оборудование. Большая часть коровников не отвечала требованиям комплексной механизации. Председатель колхоза Василий Егорович Фомин вместе со специалистами предложили собственный проект коровника и реализовали его в своём хозяйстве. Здесь удачно совмещались доение, раздача кормов, уборка.

Молочный комплекс, построенный в колхозе «Путь к коммунизму», стал эталоном комплексной механизации в животноводстве. Делегации ехали со всех концов Тюменской области. Современным, удобным во всех отношениях комплексом заинтересовались даже омичи. А больше всего понравился он самим дояркам. Их переименовали в операторов машинного доения. И это название было органичным. Халатики. Душевые. Столовая. Комната отдыха. Из речевого обихода ушло даже и само слово «ферма». «Комплекс» – звучало не только в отчётах с трибун, но и в работе, в обыденной жизни.

Колхоз поставил задачу довести удои до 3000-3500 килограммов. Экономические расчёты стали реальностью. Колхоз «Путь к коммунизму» с каждым годом набирал силу, радовал успехами и новыми проектами. Молочное животноводство стало давать солидную прибыль, которую правление направило на строительство жилья и культурно-бытовых объектов. В Бельховке построили комплекс мясного направления. Хозяйство, увеличившее поголовье, занималось комплексно полеводством, применяло продуманную агротехнику, расширяло посевные площади зерновых и кормовых культур.

Ввели новую форму организации труда: двухсменку. За высокие показатели лучшие доярки были удостоены государственных наград: Клавдия Тимофеевна Шустикова, Татьяна Антоновна Александрова, Варвара Ивановна Шустикова, Клавдия Александровна Чемакина. Мария Богдановна Бельмесова награждена орденом Трудового Красного Знамени, бронзовой медалью участницы ВДНХ. Трудились они вместе с мужем Александром Ивановичем в одном хозяйстве. Два колхозных маяка.

Из семейных хроник

– Он был хорошим механизатором, толковым. Работал на любых тракторах, «витаминку» делал. Дом этот сам перестроил. Сейчас в нём и живём. Правда, не узнать дом-то. Зять – золотые руки. Потолки, стены под евроремонт сделал. Пристрой – кухня, котельная. Кто приходит, говорит: чисто городская квартира! Хорошую мы жизнь прожили. Я, как колхозная доярка, передовик производства, где только не побывала. Даже в Москве на Всероссийском съезде! Нас одиннадцать человек ездило от Тюменской области. В районных соревнованиях операторов машинного доения мы занимали всегда первые места. И на областные ездили с Татьяной Антоновной Александровой. Мне и техником-осеменатором довелось поработать. Тогда регулярно проводились взаимопроверки – они много давали в плане обобщения передового опыта. Добром вспоминаю родной колхоз: он и в турпоездки меня отправлял, и в область, и в Москву. Орден за труд я в 1976 году получила. Георгадзе подписана орденская книжка. Как это забудешь? Зал красивый, огромнейший. Наша Тюменская делегация – все строгие, нарядные. Я, доярка, в белом кримпленовом костюме! Равная среди равных. Там, в Москве, было много иностранных делегаций. Немцы между собой говорят или выступают с трибуны – я всё понимаю, мне переводчика не надо. Тогда мы ощущали в себе силы для недюжинного труда, для высоких достижений.

Кюхе, кирхе, киндер

В жизни Мария Богдановна не питает пристрастия к высокому слогу. Взрывает пафос запалом юмора, воспроизводит с иронией диалоги и сцены из жизни. Был у неё даже опыт жизни в Германии. В сравнительно недавнее время этот переезд широко пропагандировался. Уехала семья Шульц – лучшие школьные учителя, Штейнле – хорошие производственники колхоза, Диль, ещё Штейнле. Почему бы нет? – решила Мария Богдановна с детьми. Муж не возражал. Присоединимся к этой авторитетной группе односельчан – советских немцев. Детей устроим. Пусть поживут в благополучной Европе.

В 2000 году вместе с мужем Александром Ивановичем и семьёй сына Владимира они уехали в Германию. Интересно было посмотреть. Реализовать знание немецкого языка. Они станут нужны, необходимы! Их жизненным багажом заинтересуются! Такая она была в свои шестьдесят пять лет ещё энергичная и деятельная. Но поняла, что затея эта не про неё. Кто заинтересуется? Позвала её только Советская власть, колхозная ферма! Оценила. Вот кому действительно потребовались разносторонние профессиональные навыки тружеников Штейнле. В Германии тяжело заболел Александр Иванович. Мария Богдановна собрала всю душевную силу, буквально пропадала в клиниках. Теперь, когда ругают российскую медицину, она протестует. Здесь – живое участие, тепло и милосердие. Здесь – понимание. Там – бездушные компьютеры. И никакого сострадания. Что компьютеру до чужих слов и слёз! Положение было настолько отчаянным, что, похоронив мужа и привезя своим детям урну с прахом отца, она больше не вернулась в Германию.

Испытала несказанную радость, ступив на родную землю. И не вспоминается далёкая страна. А вот детство, колхозные годы – ей и вспоминать не надо. Ощущение этих до краёв наполненных дней живёт в ней всегда.