Медиакарта
5:41 | 29 марта 2024
Портал СМИ Тюменской области

Бесценные свидетели

Эстафету памяти о Великой Отечественной войне от ветеранов подхватили те, чье детство пришлось на суровые годы

Их отцы ушли на фронт, их матери заменили мужей у станков и в поле, и сами они, те, кому в грозном 1941-м было по 8–12 или чуть больше лет, несли тяжелую трудовую вахту в тылу. Они не были в действующей армии, но многое видели, слышали и пережили за эти долгие 1 418 дней и ночей, пока длилась нескончаемая война. Дети всегда были самыми искренними свидетелями.

Страшная весть

К началу войны 22 июня 1941 года мне исполнилось 8 лет 3 месяца и 19 дней. Жили мы в селе Солдатском Омской области. Мои папа и мама поженились довольно рано – в 19 лет, через год, в 1933-м, родился я, еще через полтора – второй сын, еще через два года появилась дочь. Жили родители очень дружно, он ее называл только Женечкой, она его – Васенькой. Правда, склонная к шуткам и розыгрышам, мама иногда подходила к отцу строевым шагом, принимала положение «смирно» и звонким голосом рапортовала: «Товарищ Зензин Василий Павлович, разрешите обратиться» и кратко излагала какую-нибудь не совсем обычную просьбу. Папа любил ее и старался выполнять даже неожиданные пожелания. А еще он умел говорить ей и о ней красивые слова. Помню, мы все вместе стояли у калитки своего дома и встречали маму, возвращавшуюся с продуктами из магазина. Ее огненно-рыжая волнистая прическа была как факел видна издалека. Папа с гордостью и ласково сказал: «Вон наше солнышко идет!».

22 июня 1941 года было воскресенье, мама готовила к обеду праздничный пирог, папа возился с детьми. Неожиданно появился посыльный и сказал, что всех мужчин срочно собирают в райком партии. Вернулся отец нескоро, а пока отсутствовал, «сарафанное радио» разнесло по селу тревожную весть – началась война. Возвратившийся папа грозную новость подтвердил, мама, конечно, сразу в слезы. Отец как мог ее успокоил, сказал: «Давай, мать, корми народ пирогами, а потом начнем собираться. Отправка завтра».

После того как все необходимое было отобрано и упаковано в вещевой мешок, папа позвал меня к патефону, попросил поставить недавно купленную грампластинку с новой песней о нашей огромной и прекрасной стране, занимающей одну шестую часть суши. В нашей семье музыку любили все. Папа негромко, чтобы не слышали другие, пояснил мне, что с учетом его общей и специальной подготовки он вряд ли будет воевать рядовым бойцом, скорее всего его назначат каким-то командиром. Ему очень нравятся слова этой песни и ее легкий маршевый ритм, под который можно запросто ходить строем. Он хочет записать слова и взять их с собой.

Папа в этот вечер был особенно ласковым и внимательным ко мне, а о каких-то моментах говорил, как со взрослым. Позднее, когда он погиб, я десятки раз прокручивал по деталям этот разговор, тогда я просто был счастлив и даже ни единым словом, ни одной самой неосторожной мыслью не мог предположить, что это наш последний разговор. Теперь, по прошествии очень многих лет, думаю, что в отличие от меня у папы могли быть тревожные мысли, ведь он уже побывал на финской войне и как грамотный руководящий работник представлял, что такое Гитлер и Германия.

«Враг будет разбит!»

День проводов на завтра для всех получился очень трудным. Проводить отправлявшихся на фронт пришли все: отцы и матери, жены, братья, сестры и многочисленное детское племя. В нашей семье, например, рядом с мамой выстроилось трое, а было и по четыре, пять и даже шесть детей – у дальнего родственника дяди Феди. Большая площадь у райкома партии с трудом вмещала всех пришедших. Около десятка грузовых машин, оборудованных скамейками для перевозки людей, разместили в центре. На одной из них соорудили импровизированную трибуну. Мужчины-воины стояли в строю перед машинами.

Речи у всех выступавших были, как правило, короткими и заканчивались примерно одинаково: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!». Но стоявшие в толпе старики, видимо, с высоты своего житейского опыта, были настроены менее воинственно и шепотом говорили друг другу, что проводы эти скорее прощальные. Да и чуткие женские сердца подсказывали женщинам, что видят они своих дорогих мужчин, своих любимых мужей в последний раз. А когда секретарь райкома объявил 15 минут на прощание с родственниками, а потом погрузку в машины, на площади началось что-то невообразимое и неуправляемое. Женщины бросались на шеи мужчин и кричали, дети цеплялись за юбки матерей и плакали, мужчины, как могли, пытались успокоить тех и других. Крики, плач и громкие разговоры слились в какой-то тревожный, грозный гул. Я запомнил, как папа сказал маме: «Женечка, береги детей и обязательно их учи, потому что неграмотный человек ничего не стоит». А потом своими сильными ручищами взял меня за худенькие плечи и очень серьезно произнес: «Николай, ты остаешься в семье за старшего мужчину, помогай маме во всем».

Машины с уезжавшими на фронт медленно, одна за другой покинули площадь и скрылись за поворотом, а толпа еще долго не расходилась, люди негромко разговаривали друг с другом и не спешили по домам, как будто боясь остаться один на один с обрушившейся на них бедой и с этой окаянной войной.

Тягостное ожидание

Первое время люди сидели по домам, общались в основном с соседями, говорили негромко, как будто в доме покойник. Потянулись долгие дни ожиданий и робких надежд, что наши папы обязательно победят этих злых врагов и вернутся домой.

Проводного радио в домах тогда не было, немногочисленные радиоприемники всех диапазонов приказали сдать, единственным источником новостей стала черная радиотарелка на столбе около райкома партии. Наша школа располагалась рядом, и во время больших перемен старшеклассники, да и кто поменьше, вместе с учителями выходили на крыльцо, чтобы послушать радио. А новости были неутешительные: наши войска ведут тяжелые оборонительные бои на энском направлении, или: после тяжелых и продолжительных боев, понеся значительные потери, наши части отступили и оставили населенные пункты – шло перечисление наименований крупных сел, а иногда и городов.

Время шло, и вот почтальон, молодая бойкая Наташа, стала приносить такие дорогие, такие долгожданные первые треугольнички – письма с фронта. Писались и отправлялись они без конвертов ввиду большого дефицита, а зачастую полного отсутствия последних во фронтовых условиях. Просто лист или два листа письма с одной чистой страницей складывались хитрым способом в легко открываемый треугольник, указывался домашний адрес получателя и обратный – полевая почта, номер, как правило, пятизначный, и все. Ну и военной цензуре не надо было отпаривать над чайником конвертный клей, треугольник легко вскрывался, бегло просматривался на наличие военных тайн, быстро приводился, как шутили цензоры, в первобытное состояние и отправлялся адресату.

Желанные письма

Больше всего в селе наделали шуму первые треугольники. Получившая такое желанное письмо семья, конечно же, делилась своей радостью с соседями. Вечером, после работы, к ним приходила соседка и просила счастливую обладательницу треугольника: «Почитай». Иногда поначалу та отвечала: «Но это же мне». Соседка законно спрашивала: «А мой что, на другой войне воюет или другую землю защищает?» После такого вопроса они вместе дружно читали письмо, долго обсуждали его, справедливо подвергая сомнению последнюю фразу автора: «У меня все хорошо. Обнимаю. Целую». Сомневались не в объятиях и поцелуях, а в том, что все хорошо. Чего уж там хорошего на фронте? Когда покормят, а когда и нет, а еще круглые сутки в окопах, и под дождем, и под снегом. И пуля-дура или осколок какой в любой момент прилететь могут. Перед уходом соседка иногда просила: «Давай почитаем еще разок?» И они снова вслушивались (читали же обязательно вслух) в каждое слово с того далекого фронта и чувствовали, что хоть немного, хоть несколько минут побыли рядом с автором, защитником, таким родным человеком.

Дождались своего треугольника и мы. Папа красивым и четким почерком (он до войны работал сначала бухгалтером, потом старшим экономистом в рай-исполкоме), по-мужски сдержанно описывал, что до фронта пока не доехал, завернули на курсы младших командиров. Где курсы, сообщить не может, отцы-командиры не советовали, но от линии боев далековато, даже орудийной стрельбы не слышно. Питание и условия хорошие, учебы много, и в классах, и на полигоне, когда на фронт, точно неизвестно, иногда и раньше срока отправляют. Конечно же, скучает по своей красавице Женечке и по детям. Всех обнимает и целует. Надеется на встречу, но вряд ли на скорую.

В очередном письме папа отчитался, что курсы успешно окончил, получил первое офицерское звание и направление на фронт. А куда – опять промолчал, видимо, опасаясь возможных придирок цензоров. Следующее письмо пришло с фронта и уже с задержкой. Папа заранее извинялся и предупреждал, что письма теперь будут ходить пореже – и от него к нам, и от нас к нему. Таковы фронтовые условия. Он не жаловался на трудности и неудобства, просто констатировал, что теперь будет так, и о войне писал очень скупо: да, идут бои, все значительно сложнее, чем представлялось во время учебы на курсах. Как он заметил, многому приходится доучиваться в окопах.

«Все для фронта, все для победы!»

Первое военное лето как-то быстро закончилось. Без лучших и надежных работников – мужчин – было трудно и в колхозе, и в личных подсобных хозяйствах. Но женщины, старики, дети понимали, что на фронте труднее, и сумели собрать неплохой урожай.

В селе и, думаю, в городе действовал один лозунг: «Все для фронта, все для победы!». Это означало, что большая часть всего полученного колхозом пошла государству.

Но оно, государство, ввело имущественный налог на личные подворья, и каждая семья должна была сдавать мясо, молоко, яйца и овечью шерсть. Причем исполнение этого закона четко контролировалось, и за несвоевременную сдачу продуктов или уклонение от сдачи предусматривалась строгая ответственность, вплоть до уголовной. Правда, в нашем селе я о таких фактах не слышал, ведь практически каждая семья отправила на фронт отца или сына, и потому люди собирали последние крохи, но с государством рассчитывались.

Уплотнились до предела

Уже в конце лета 1941 года во всем селе серьезно усложнился жилищный вопрос, стали поступать семьи беженцев из западных оккупированных фашистами районов страны, в первую очередь из Украины и Белоруссии, и группы немцев, выселенных по решению правительства из Немецкой Республики Поволжья. Расселяли их просто: хозяина, а чаще всего хозяйку домовладения – мужчины же почти все были на фронте, приглашали в администрацию села и объявляли, кто будет подселен в дом. И никто из хозяев не возражал, идет война, значит, так надо. Нередко претенденты на подселение были уже в администрации и хозяйка получала их, что называется, из рук в руки. Мама даже в трудных ситуациях иногда пыталась шутить и соседке сообщила, что у нас будут жить «грачи» – учительница по фамилии Грачева и ее трое детей примерно нашего возраста. Глава семьи, как и наш папа, тоже на войне. Соседка ответила, что ей достались какие-то немцы с Волги. Глава немецкой семьи Иоган Иоганович, которого мы тут же перекрестили в Ивана Ивановича, и он, кстати, не стал возражать, оказался прекрасным механизатором, он отлично разбирался в любой технике, которая имелась в колхозе. Уплотняться пришлось существенно. У нас был небольшой домик – кухня и комната 10–12 квадратных мет-ров, которую мама обычно называла горницей. На кухне под лавкой зимой жили наши курицы, около десятка штук, и новорожденный теленок. Мама всегда вставала раньше всех и готовила, разумеется, на кухне, поэтому спала там же, как она говаривала: ближе к производству. Мы трое – я, брат и сестра большей частью находились в горнице, сюда же мама разместила и четверых прибывших «грачей», так что уплотнились мы до предела. Грачева Тамара Ивановна, так звали учительницу, забрала «свой выводок» – это тоже выражение мамы – и ушла с ними в райисполком оформлять документы и получить продуктовые карточки. К вечеру они все вернулись, Тамара Ивановна достала из сумки булку хлеба и две банки овощных консервов. Моя добрая мудрая мама быстро оценила ситуацию, предупредила учительницу, чтобы она пока не накрывала на стол, сказала, что она наварит побольше картошки и накормит всех детей горячим. Ужин получился довольно оживленным, шестерых детей усадили за стол, бедным мамам пришлось примоститься на уголке. А на сладкое мама угостила всех «морковным» чаем, с сахаром в войну было очень сложно и мама научилась собирать травы, сушить морковку и использовать все это вместо заварки в чай. И цвет был подходящий, и немного сладко. Вот потому, наверное, и родилась потом поговорка – слаще морковки ничего не ел. Наутро маме опять пришлось варить на всех, потому что у наших постояльцев пока ничего не было, даже своей посуды. Два чемодана с вещами, и все. Так продолжалось и дальше, хотя Тамара Ивановна кое-что из продуктов пыталась покупать в магазине или у деревенских старушек. Но много ли она могла купить на свою мизерную зарплату, устроили ее преподавателем в школу на полставки, свободных мест не было. Мама Женя, словно оправдываясь передо мной, говорила: «А что я могу сделать, сынок, они же люди, я не могу их выгнать или оставить голодными, они ни в чем не виноваты, это все война. Я бы этого Гитлера своими руками задушила за то, что он натворил».

Продолжение читайте в номере за 3 февраля

Оригинал материала на сайте tumentoday.ru