Переселенцы: сто двадцать лет спустя

Не могут люди вечно быть живыми,

 Но счастлив тот, чьё будут помнить имя.

                                               (Алишер Навои)

 НАЧАЛО

Прежде чем начать в этой статье свой рассказ,  мне, очевидно,  надо написать несколько строк о себе.

Сейчас я живу в Санкт-Петербурге, хотя мой путь туда был непрост. Я родилась не в Сибири, а в Средней Азии. Но вся моя дальнейшая жизнь неразрывно связана  с маленькой сибирской деревней под названием Ермаки.

Но об этом чуть позже. А сейчас я хочу рассказать о том, чем занимаюсь нынче.

В прошлом я геолог, а эта профессия неразрывно связана с поисками и открытиями. Только теперь, в отличие от открытия месторождений нефти и газа, я открываю в архивах неизвестные мне залежи имён двух своих родов Мельниковых и Новиковых и имена их односельчан – переселенцев из Беларуси. По церковным метрическим книгам я читаю страницы  их жизни и жизни села Ермаки,  других окрестных деревень. Я воочию представляю себе многие события, происходившие там, в Ермаках, больше ста лет назад и в годы революции и коллективизации, в годы раскулачивания и в годы войны. Этот процесс оказался не менее увлекателен и интересен, чем мои трудовые геологические будни.

А началось всё так…

Июльским днём 2016 года я готовила на своей питерской кухне обед. На подоконнике тихо работал телевизор. Я изредка поглядывала туда – там на канале «Культура» начиналась очередная передача из цикла «Россия  – любовь моя». Вдруг я увидела на экране незнакомых людей – учёных-этнографов, которые вели разговор о сибирских поселениях белорусов в Викуловском районе Тюменской области. Я услышала знакомые с детства названия деревень: Ермаки, Еловка, Осиновка…

Стоя, как вкопанная, уставившись на экран, я всматривалась в знакомые лица односельчан, слушала их рассказы о жизни потомков белорусов-переселенцев, сохранивших обряды и быт своих прадедов до наших дней.

Я многое помнила и знала из того, о чём шёл разговор, и мне нестерпимо вдруг тоже захотелось поделиться своими воспоминаниями о жизни в Ермаках, у бабушки переселенки. Нахлынувшие воспоминания было просто не остановить…

Одним из участников той программы был этнограф Роман Юрьевич Фёдоров, учёный из Тюмени. Но как с ним связаться, я тогда не знала.

Муж посоветовал написать прямо в редакцию телеканала «Культура», однако выход нашёлся другой: на помощь пришёл Интернет! Я стала искать Фёдорова в социальных сетях, а пока начала вести записи своих воспоминаний – надо было как-то себя ему представить. Я нашла Романа Юрьевича, отправила ему первое сообщение, предложив пообщаться на тему белорусов-переселенцев, которой он занимался уже несколько лет. Он живо откликнулся на моё письмо. Так и зародилась наша с ним дружба.

Тогда, два года назад, я боялась к нему, учёному, и подступиться. Но мои опасения оказались напрасны. Роман Юрьевич неоднократно бывал уже в Ермаках и соседних деревнях, основанных белорусами, знал там многих моих односельчан и поэтому общаться с ним было очень легко. Он стал знакомить меня со своими научными исследованиями и работами на тему жизни переселенцев, а я рассказывала ему о своей недолгой жизни в Ермаках среди них в числе которых была моя бабушка и её большая родня.

Из моих близких в Ермаках никого давно уже не было в живых, но оставались связи с бывшими одноклассниками и немногими дальними родственниками, живущими в деревне. Эти связи мне предстояло восстановить.

Я стала собирать недостающую информацию о своей родне и событиях, происходивших в Ермаках в разные годы жизни деревни, расспрашивая по телефону или через Интернет всех, кто так или иначе мне мог помочь. Я понимала, что этих cведений мне недостаточно, захотелось воскресить все имена близких родных. Для этого нужно было отправляться в архивы…

Не могу сказать, что эта тема меня не волновала раньше, – нет, ещё как волновала! И хотя я прожила в Ермаках всего пять лет, но это был тот возраст, когда ребёнок уже способен воспринимать окружающий его мир таким, каков он есть.

Мне было двенадцать лет, когда меня после смерти мамы забрала к себе из Средней Азии бабушка – её мать, Анна Харитоновна Новикова. Многое здесь было незнакомым, иногда пугающим. Но я, словно губка, впитывала всё из новой деревенской жизни, а бабушка сильно помогала мне в этом. Всё, что я знаю и помню из той моей сиротской поры о белорусах-переселенцах, пришедших более века назад на землю сибирскую, о своих корнях, пришло ко мне из бабушкиных рассказов и воспоминаний ныне живущих людей, кого эта тема также интересует сейчас.

Надо сказать, что бабушка Анна была в моём понимании в ту пору уже глубокой старушкой: моя мама была её десятым ребёнком, а я – десятой внучкой, и лет ей, моей бабе Ганне – так называли её в деревне – было за семьдесят с лишним.

Не могу сказать, что деревню я эту не знала: мы иногда с мамой гостили там в отпусках. Но одно дело -- короткий отпуск, и другое – длинная жизнь…

Моя новая жизнь началась летом 1968 года, когда меня привезли в Сибирь – как мне казалось, навсегда. Трудное это было время: не стало мамы, не было рядом друзей, не было ничего из той южной, солнечной жизни в этой глухой, богом забытой деревне. Всё было чужим, серым, безрадостным…

Я до сих пор помню бесконечные злые и холодные дожди августа 68-го, беспролазную грязь на дорогах, в которой тонули машины, гружённые зерном, и старух, приходивших в наш дом на меня посмотреть и меня пожалеть.

Я пряталась от них на тёплой русской печке за занавеской, затыкала ватой уши и бесконечно читала – благо, что двоюродная сестра Галя работала в сельской библиотеке, и книжки в доме не переводились. Это было спасением.

Но иногда я прислушивалась к разговорам гостивших в доме старух, и порой не всегда понимала, о чём и на каком языке они говорят. Их речь была вроде бы русской, но и слов незнакомых там было немало. Я и бабушку свою порой тоже не очень понимала, и было несколько забавных случаев, когда её вопросы и просьбы ставили меня в тупик. Одну такую историю я помню до сих пор. Как-то баба Ганна разлила молоко из подойника и крикнула мне с кухни: «Алёна, Алёна, внучечка, выйдзі на ганак, ды паглядзі, ці няма там анучы на прясле?»

Я вышла на крыльцо, лихорадочно соображая, где же этот ганак, и что такое прясло с анучей? А бабушка, моя милая бабушка, стояла сзади, тихонько посмеиваясь. Конечно, ганак оказался крыльцом, на котором я стояла, прясло – забором, а ануча – тряпкой…

Я присматривалась к новой жизни, приноравливалась к порядку в доме и потихоньку привыкала к нему, к деревенским делам, ну, и к бабушке, конечно, к её спокойной и размеренной речи на не всегда понятном мне языке.

Потом началась школа, колхозная картошка и лён, на которые гоняли весь сентябрь школьников. Я не умела копать картошку и драть лен и зачастую становилась предметом насмешек и шуточек своих одноклассников. На помощь всегда приходила бабушка: благо, что огромный, с гектар, домашний огород с картошкой был под боком, и учиться копать картошку мне было у кого. Бабушка показывала, как это делать, не спеша и обстоятельно: как подкапывать куст вилами, как отряхивать клубни, как разрывать землю и выбирать всё до единой картофелины. Но лён, лён мне не давался! Однажды, придя с колхозного поля домой с ободранными по локоть руками, я заявила, что не только завтра в поле не пойду, но и в школу тоже ходить не буду.

«Не, – сказала бабуля, – і лен я цябе навучу драць і снапы вязаць, толькі нічога не бойся! Усяму можна навучыцца, толькі не лянуйся. Ты вось як кніжкі свае хутка чытаеш, а я так і не навучылася – усе лен прала ды ткала, з дзяцінства. Што той лен у параўнанні з кніжкамі!.. Можа, і мяне калі-небудзь навучыш тым буквам». Молча взяла меня за руку и повела на поле.

Так и стали жить: она учила, а я не ленилась.

Всё, чему я научилась в деревенской жизни, было от неё, от моей милой бабы Ганны. Долгими зимними вечерами сидела она за своей вечной прялкой-самопряхой, а я, устроившись за кухонным столом с учебниками, делала уроки при свете керосиновой лампы. С электричеством в Ермаках тогда было плохо, работал слабенький дизельный движок, который выключали в восемь часов вечера, когда заканчивалась дойка коров на ферме. Мы сидели с бабушкой в тёплой и уютной кухне каждая за своим делом и, прерываясь, вели неспешные разговоры. Мне интересно и любопытно было всё в новой для меня деревенской жизни, и я порой засыпала бабушку вопросами. Но больше всего меня интересовало, почему такая необычная речь в деревне, и кто они такие, ермаковцы, и откуда взялись в Сибири? И не только они, а и жители соседних деревень – Еловки, Осиновки, с детьми которых я училась в школе. И бабушка рассказывала, что все они «переселенцы из Расеи, из Могилёвской губернии». Село, в котором она родилась, называлось Рогинь, что в Рогачевском уезде.

– Бабушка, – говорила я, – в России все говорят по-русски, а ваш язык совсем другой! Может, это не Россия, а какая-то другая земля?

– Другая, – отвечала бабушка, – в той Расеи, откуда я, есть земля Белоруссия, так вот, мы оттуда и пришли.

– Как пришли? – спрашивала я её, – пешком, что ли?

Я находила в географическом атласе неизвестную мне тогда Белоруссию, прикидывала, как далеко она от Сибири, и ничего не понимала! Мне, девочке, живущей в середине двадцатого века, и прилетевшей в Сибирь из Средней Азии на самолёте, было не очень понятно, как можно было такую даль и главное – зачем? – идти пешком в дремучий сибирский лес. И я пытала бабушку дальше.

Эту невероятную историю переселения её семьи, рассказанную мне, я хранила всю жизнь в своей памяти и берегла долгие годы. Спустя пятьдесят лет я воспроизвожу бабушкины рассказы почти дословно, дополняя её историю переселения многочисленными сведениями из архивных документов и воспоминаниями тех потомков переселенцев, которых разыскала по разным весям и городам, кто так же, как и я, неравнодушен к истории своего рода, к истории своей земли.

САМОХОДЫ

 Наивно было бы полагать, что история переселенцев интересовала только меня одну. Тот же Роман Фёдоров, как я узнала, много лет подробно изучает не только быт и обряды, сохранившиеся в Викуловском районе, но и весь процесс переселения белорусов – от Сибири до Дальнего Востока.

Об этом я прочитала много литературы. Если попробовать очень коротко изложить этот процесс, то выглядел он, примерно, так…

Главной причиной переселения было малоземелье. После освобождения от крепостной зависимости в 1861 году многие крестьяне были вынуждены арендовать помещичьи земли, а часть земли передавалась в крестьянскую общину. Но это, зачастую, были плохие - «бросовые земли». Выделенного надела было недостаточно для прокормления семьи, а налоги были непомерно высоки.

И тогда крестьяне снимались с насиженных веками родовых мест, сотнями и тысячами шли за Урал. Это был стихийный процесс. Государство периодически предпринимало попытки упорядочить эту стихию. Но только в 1889 году появился закон об организованном переселении. При комитете Сибирской железной дороги было создано Переселенческое Управление.

Этим Управлением крестьянам-переселенцам с западных окраин империи (Белоруссии, Украины, Лифляндии и пр.) оказывалась государственная помощь и поддержка. В Сибири им выделялись большие наделы земли (до 15 десятин на мужскую душу), выдавались денежные ссуды на путевые расходы и домообзаводство в размере от 10 до 60 руб. на семью, а то и больше.

Кроме того, переселенцам предоставлялись: шестилетняя льгота от воинского постоя, четырёхлетняя  льгота от податей, на три набора они освобождались и от рекрутской повинности.

Слухи об этом быстро проникали в крестьянскую среду, иногда в преувеличенном виде. Именно этим объясняется огромный размер сибирского переселения в 1896 году, когда переселенцам стала оказываться существенная помощь из средств богатого комитета Сибирской железной дороги.

Для переселенцев из западных и центральных районов империи в 1892 году был организован Челябинский переселенческий пункт. Согласно документам, в 1894 году через него прошло 7 896 человек, а в 1896 году -- уже 190 310 человек.

Очень широко был распространён в те времена институт «ходоков». В ходоки уходили отдельные члены семьи, обстоятельно снаряжавшиеся в дальнюю дорогу на несколько месяцев.

Снаряжались ходоки и от целых крестьянских обществ или артелей, шли  в разведку на новые места на основании слухов или рассказов бывалых людей. Шли часто «на авось»,  либо руководствуясь указаниями, которые выдавал приезжавший в деревню представитель Переселенческого Управления от той или иной губернии. В этом случае ходоки получали документ, который назывался «ходаческое свидетельство».
 Переселение допускалось только из малоземельных местностей, где угодий приходилось менее 5 десятин (5.5 гектара) на душу.

Окончательно Переселенческий закон был утверждён 13 июня 1889 года.

С 1892 года переселенцы направлялись в Тобольскую, Томскую и Енисейскую губернии: там земли были малонаселёнными…

Но об этом и многом другом я узнала гораздо позже. А первые сведения, как я уже сказала, пришли ко мне от моей бабушки.

«Мы – самоходы, – говорила мне баба Ганна, – потому что сами пришли в Сибирь своим ходом, никто не гнал. Родной брат моего тятеньки Евдоким был «ходоком», который ушёл из Рогини выбирать место для переезда в Сибирь. Потому здесь, в Ермаках, нас долго называли Ходоковыми, а не Мельниковыми. Я не помню той дороги, малая совсем была, всего-то три годочка, но от старших братьев и сестёр знаю, что добирались в Сибирь долго – с весны до лета».

Когда, в каком году они перебрались в Сибирь, я тогда не запомнила, а может, и не спрашивала бабушку об этом, но зато запомнила навсегда, что бабушке было всего три года, а старшей её сестре Акулине было четыре или пять. Много лет спустя эти её «всего три года» станут мне отправной точкой в расчётах времени их переселения в Сибирь. Помню, что она рассказывала, как везли их с сестрой Акулиной из Ишима до Ермаков в больших плетёных корзинах, перекинутых через круп лошади, а остальные братья и сёстры шли пешком – были уже большенькие.

Я застала ещё в живых старших бабушкиных сестёр: Зиновию, Евфросинью, Акулину и младшую – Ксению, родившуюся уже в Ермаках, а вот о братьях была только наслышана. Сколько же всего детей было в семье, я не знала тогда.

Но шли они не одни. С ними в Сибирь, на выбранное Евдокимом Мельниковым место, отправились несколько десятков семей с малыми детьми и стариками-родителями не только из села Рогинь, но из деревни Бушевки – так переселенцы назвали потом свои улицы в новом поселении в Сибири – в Ермаках. Были там переселенцы и из других белорусских деревень.

– Зачем же шли? – спрашивала я.

И бабушка рассказывала, что от худой доли да от безземелья они уходили с родины, и что в Сибири обещал им царь свободу от панов и, главное, землю обещал. Рассказы эти мне были не очень понятны, но очень запомнились.

– Ну, расскажи мне тогда о своей земле белорусской, – просила я её. -- Какая она – твоя земля?

– Внучечка, – говорила мне бабушка, – так я ж ее не помню. Мне всего три годочка было, когда меня в Сибирь привезли. Тятенька сказывал, что красивая была та земля, тёплая, и что яблоки там росли. Не видала я никогда боле родины своей, кроме как в детстве, и уже не увижу, а как бы хотела хоть горсточку земельки той подержать…

Я искренне сопереживала бабушке, потому как и сама недавно лишилась милой солнечной родины, и обещала ей, что когда вырасту, то обязательно поеду в ту далёкую страну и найду её Рогинь, и привезу ей целый мешок земли.

Ровно через пятьдесят лет я исполнила своё обещание, данное тогда, в далёком 1968 году. Увы, бабушки уже давным-давно нет на свете, но по-прежнему живо всё, что с ней было связано…

Но вернёмся назад, к тем временам, когда я жила в Ермаках, не переставая удивляться деревенской жизни.

 Дом наш стоял под горой, на невысоком косогоре, окружённом лесом до моста через речку Тенис. Это место, нижняя часть деревни, было как-то обособлено и походило на небольшой хутор в 15 дворов. Называлось оно Салыповкой.

До основной части Ермаков по дороге через речку, мимо озерца и в гору, на увал, было с километр–полтора, а до школы и все два. Весной и осенью, в распутицу, на дороге была непролазная грязь, и поэтому нас, салыповских ребятишек, легко было определить по высоким резиновым сапогам, в которые нас обували. Ермаковские же дети ходили почти посуху: на горе, в самой деревне, можно было ходить в туфлях и ботинках. Бабушка рассказывала, что в пору её молодости по улице Бушевке, с которой, собственно, и начиналась деревня, были проложены деревянные тротуары, которые скоблились и мылись каждую субботу жителями улицы. Я не застала в свою бытность там тротуаров, но легко могла себе представить деревенских щеголих, спешащих на вечорки по этим тротуарам в лёгких ботиночках. Такие ботиночки из бабушкиного приданного хранились у неё в сундуке. Деревня была чистая, ухоженная. В палисадниках к осени расцветали астры и георгины, так что школьники всегда были обеспечены букетами к первому сентября.

А ещё почти во всех городчиках (так называла баба Ганна маленький огородик рядом с домом, на котором выращивалась разная овощная мелочь: лук, чеснок, бобы, горох) на высоких жердях рос хмель: в деревне почти все варили своё знаменитое белорусское пиво, названное самоходским. Без пива не обходились ни в один праздник, ни в одну «помочь», варили всегда много. Помогала бабушке в этом действе и я, хотя силёнок порой не хватало. Всю технологию пивоварения помню до сих пор. Больше такого пива, как в Ермаках, я не пила нигде. Рецепт этого пива, принесённый самоходами из Беларуси сто двадцать лет назад, до сих пор сохранился только в сибирских деревнях, основанных переселенцами. Варю такое пиво с недавнего времени и я в своей питерской квартире, восстановив весь процесс…

Я расспрашивала бабушку о её семье, о родителях, братьях и сёстрах. Из её рассказов узнала, что в девичестве она была из рода Мельниковых, а по мужу стала Новиковой, что семьи и той, и другой фамилий пришли в Сибирь вместе из одной деревни Рогинь. Отец её Харитон был мельником, как и его старший брат Евдоким, как и их отец Григорий Емельянович, как и все мужчины их рода. Отсюда и фамилия пошла – из мельников.

В пору своей недолгой жизни в Ермаках – а прожила я там до 1973 года, до окончания школы – я знала многих ермаковцев, и стариков, и детей. Многих помню и сейчас. И всегда удивлялась тому, что многие из них доводились нам родственниками. Кто бы ни приходил к нам в гости, кого бы мы ни встречали с бабушкой на улицах села или в магазине, все были роднёй. Спрашивала у бабушки:

– Это кто?

– Это Зеня Ольчиха (Олькова, значит) – родня по деду Семёну Новикову.

– А это кто?

– А это Нюра Карпиха (жена Карпа Чернякова), племянница она мне…

И так – со всеми: Черняковы, Воробьёвы, Юрковы, Жариковы, Цитриковы, Палашкины, Чекановы, Щербаковы, Босяковы, Зубаревы, Суздалевы, Грещенко, Сердюковы, Филипповы … Все были в нашей родне.

А ещё в родне были Ковалёвы из Спирихи, Андрейчиковы и Марковы из Жигулей, а из Еловки были Поздняковы и Павлюченко. Деревни эти тоже были белорусскими.

Тогда, в детстве, я не вдавалась в подробности этого родства, но теперь, когда я прочитала сотни страниц метрических книг Каргалинской и Ермаковской церквей о рождениях и бракосочетаниях, знаю, кто с кем и когда породнился из этих фамилий на земле сибирской. И оказалось, что на самом деле все в Ермаках – родственники!

 Бабушки не стало в марте 1974 года. Она не дожила до своего восьмидесятилетия всего два месяца. К тому времени я, уехав из деревни, училась в Ташкенте. Телеграмма из Ермаков о её кончине пришла поздно, и проститься с бабой Ганной я не смогла. Но обещание своё, данное ей при её жизни – найти деревню Рогинь и привезти оттуда хоть горсточку земли, поклялась исполнить обязательно!..

Минуло почти полвека, прежде чем я всерьёз занялась восстановлением истории своего белорусского рода и поиском исторической родины своих дедов и прадедов-переселенцев – далёкого села Рогинь…

Снова «отлистаю» время назад и вернусь в год 2016-й, в сентябрьские дни.

Однажды, общаясь по телефону с кем-то из ермаковцев, я услышала о том, что в Ермаках работает съёмочная группа Белорусского телевидения, которая снимает документальный фильм «Самоходы» о жизни потомков переселенцев, и попросила с кем-нибудь из этой группы меня познакомить.

Так в моей жизни появилась Ольга Александровна Лобачевская, профессор, доктор искусствоведения Белорусского государственного университета  культуры и искусств из Минска, руководитель той самой съёмочной группы. Мы познакомились и подружились заочно, благодаря теме переселенцев, а потом уже и встретились в Беларуси. Но об этом чуть позже.

Я обрастала связями с земляками-ермаковцами, связями с учёными России и Беларуси, знания и помощь которых были мне невероятным подспорьем в моей работе, а делились они со мной многим. У меня, благодаря Интернету, появлялись и новые помощники, живущие далеко за пределами Ермаков и никогда там не бывавшие, но одержимые поиском своих корней.

Удивительное притяжение случилось между нами: мной, Ларисой Прокофьевой из Нижнего Новгорода, Наташей Гагариной из Тюмени (чьими прадедами были тоже выходцы из Рогини и Бушевки).

Лариса ведёт свою родословную по роду Палашкиных, а Наташа – по Фоминым. Они, в отличие от меня – тогда новичка – оказались более профессиональными, и я им безмерно благодарна за совместный труд. Они направляли и ориентировали меня в архивных поисках, делились со мной своим опытом и добытыми материалами, и делали это совсем бескорыстно, как, впрочем, и все, кого я так или иначе узнавала и вовлекала в эту удивительную и захватывающую тему изучения своих белорусских корней.

Я обязательно назову имена всех участников и помощников в этом благородном деле, потому что это необыкновенные люди!..

                              Е. НОВИКОВА, г. Санкт-Петербург

                 Фото прислал автор и из Челябинского архива (ОГАЧО)