Семейная летопись Ульяновых

Гражданское имя Лукьян, христианско-церковное Лукиан и сокровенное Кано звучало в нашей семье часто. Оно было нашей песнью, средоточием мыслей и надежд.

Часто упоминала его в своих молитвах бабушка Марья Андреевна Ульянова. Она просила Бога за всех православных христиан, а также о втором сыне Фокее, пропавшем без вести в 1942 году: «Да где ты, дитятко моё сердечное? Да то ли где по белу свету бродишь, а то ли где во сырой земле лежишь?».

Два сына и две дочери. Бабушка, осиротевшая вместе с остальными братьями и сёстрами в холерный год, выросла в семье родственника. Дядюшка, подрастив детей, выдал девок замуж, парней обженил. Иные сами уехали, других позже заклеймили «кулаками» и свезли подальше от села. Вспоминается рассказ тётки Дуси, маминой сестры, о том, как две «активистки-голодранки», свои же сельчанки, реквизировали у неё только что сотканный и сшитый ею собственноручно сарафан. Под покровом Пресвятой Богородицы Марья Андреевна вырастила двух сыновей и столько же дочерей. И даже успела перед Первой мировой кого обженить, кого выдать замуж.

«Добровольный сбор». Наша семья – семья её дочери Анны – жила в бараке лесозавода, в квартире на трёх соседей, в небольшой комнате, полученной отцом Степаном Ямщиковым, который работал на предприятии грузчиком.

Мама Анна Евсеевна трудилась там же, в подсобном хозяйстве, а затем в строительной бригаде. В августе 1941 года у папы лопнул аппендикс. В городе было два врача, но в тот день оба находились в Тюмени. Помню, как вцепившись в перила лестницы, ведущей на второй этаж дома, смотрела на суматоху, на выплывающий, словно по воздуху, из тёмного коридора нашей квартиры гроб с лежащим в нём отцом, прикрытым белой простынёй. Помню, как фотограф снимал стоящих возле гроба маму с тётей Дусей, меня с младшей сестрой, дядю Фокея и двух старух из соседнего барака.

Вскоре из деревни, ныне называющейся Южной, мама перевезла пораженную полиартритом бабушку. У нее уже не было сил справляться с хозяйством. К тому же в это время стали происходить случаи посягательства на личное имущество, свидетельницей чего довелось стать и мне. Однажды я оказалась в гостях у тёти Дуси. Она была хрупкая, подвижная, в недалёком прошлом заводила, частушечница и плясунья, круто, хотя нередко со слезами, управляющая комбайном, успевшая ещё и отработать по госразвёрстке на лесозаготовках не то на Урале, не то за ним. В тот вечер, замерев, она стояла у двери, накрепко притянутой верёвкой к деревянной поперечной перекладине. На голос, требующий открыть и отдать шубы, тётя виновато-испуганно отвечала, что шуб нет, всё, что имела, уже отдала. В то время на вещи: шубы, валенки, шапки, варежки, носки – на всё, что могло согреть солдат на фронтах Великой Отечественной, был объявлен бескомпромиссный «добровольный» сбор. Я, громко всхлипывая, пыталась оттащить её подальше  от двери.

Букварь из газеты. После похорон отца одна из соседок занялась моим воспитанием. Она научила меня читать по вытащенным из общей кладовки газетам. Время стёрло из памяти черты этой женщины. Но помнится худая фигурка её младенца, ползающего по этим газетам, когда она уходила на работу. Ещё хорошо запомнилась глухая девочка Катя Собянина - их семья спешно съехала куда-то. Соседи у нас менялись часто. Не успевали «глазом моргнуть», как на место уехавших заезжали то немцы с Волги, то чуваши, то калмыки, а то прямо на общую кухню-шестиметровку – эвакуированные ленинградцы. Позже мама поменяла малометражку на комнату в соседнем подъезде. Нас, ребятишек, было много, но жили мы дружно. Играли в «войнушку», качались на качелях. Подрастая, подражали старшим подругам: разучивали частушки, учились у них танцевать, пудриться, румяниться и подводить брови.

Мама, открывай. В один из осенних вечеров 1945 года, когда закончилась не только Великая Отечественная, но и наши дворовые, ребячьи войны, в коридоре послышалось сильное волнение. Потом в дверь нашей комнаты настойчиво постучали, и раздался глухой мужской голос: «Анна, открывай, это я – Лукьян!».

Страдальческий вопль больной бабушки, забившейся на постели, на мгновение остановил маму.

- Не открывайте! - взвыла она. Время было непростое, поэтому подобных внезапных визитов опасались. А голос, такой родной, всё заходившийся кашлем, уговаривал: «Анна, это я - Лукьян, Кано…».

- Мама, открывай! - взревела я, пронзённая вдруг невесть откуда нахлынувшим на меня чувством счастья.

- Анна, да открой же ты! Это на самом деле Лукьян, - подключилась соседка, в прошлом по деревне, а теперь по квартире, тётка Фёкла.

И когда в проёме двери появилась огромная фигура в плащ-палатке, с рюкзаком за спиной, я сразу оказалась в её объятиях. Затем, после общего обнимания и обильных слёз, на столе появилась булка чёрного хлеба, огромный кусок сахара, мешочек какой-то светлой крупной крупы и листы белой лощёной бумаги. Ах, как они мне пригодились, когда на следующий год я пошла в первый класс! Кто испытал голод, нужду, сиротство, тот знает цену такому гостинцу.

После, работая с сельхозтехникой, во время её ремонта в МТС зимой дядюшка Лукьян жил у нас. Иногда ночью было слышно, как он не то стонал, не то плакал. И всё кашлял. Потом место на полу занял его сын Сашка, мой одногодок, жаждущий получить семилетнее образование. Позже он окончил курсы механизаторов, открывшиеся в Ялуторовске. Со своим мощным другом – подъёмным краном – работал на всех строящихся объектах города, и так с ним сросся, что вместе с ним и ушёл на пенсию.

Прошло время, дядя Лукьян завел пчёл и дворовый скот. Этим продлил свою жизнь, поддержал измождённое, застуженное в грязных и сырых окопах, исстрадавшееся, изболевшее нутро. Помню, как он с радостью распахивал свой чемодан с ещё живой рыбой. Её он привозил в город не только для продажи, но и сыну, создавшему здесь семью, а также для нас с бабушкой. Ах, какая вкусная была уха! Скупой на слова, дядя Кано говорил мало, о войне вообще ничего не рассказывал. Как тогда, вижу его печальное, расстроенное лицо, блестящие от слёз глаза, когда какие-то хулиганы на выходе из «Наццентра» сняли, посмеиваясь, с груди наконец-то нашедшую его медаль. Позднее молодчиков разыскали и наказали, а награду вернули. Смерть настигла Лукьяна Евсеевича в нескольких шагах от больницы, куда он направлялся за помощью. Поразил его инфаркт, повалив наземь возле гастронома «Маяк».

Дедушка Евсей. За могилами его и сына Александра Лукьяновича ухаживает внучка Надежда Александровна с дочками, родившимися и выросшими на Урале. Не обижает память дяди, своего «названого отца», и его падчерица Нина Александровна, не знавшая родного папу, погибшего на фронте.

Из единственного, но несохранившегося письма Фокея Евсеевича, можно сделать вывод, что он погиб в море. Из двух его внуков, тоже осиротевших, старший посвятил себя лётному делу, трудясь на Тюменском Севере. Есть у Фокея и правнуки.

Ну и о корне этого древа, о моём дедушке - Евсее Ульянове… Мне не довелось ни запечатлеть его поцелуем, ни на коленках у него посидеть. Мама говорила, что он погиб на войне. А какой именно – она не знает. По фотографии, чудом сохранившейся, можно предположить, что смерть настигла дедушку в Первую мировую, а не Гражданскую. Судя по обмундированию, низко надвинутым на лбы головным уборам, окладистым бородам и орлиной выправке бравых мужчин с усами, догадываешься, это – солдаты царя Николая II. Выжил ли кто из них в той мясорубке – один Бог знает. Мама рассказывала, что накануне одного из боев командир приказал деду отсидеться в обозе, мол, у тебя, Евсей, дома пятеро детей, схоронись. Однако не таким был мой предок, товарищей не бросил. После этого вестей о нем не было.