Возвратились мы не все…

Нина Ивановна Василькова бережно хранит дневники своего мужа – Михаила Петровича. В стареньких, желтеющих от времени тетрадках запечатлены воспоминания о босоногом детстве. Много записей посвящено родителям, братьям, сёстрам. Разнообразны описания окрестностей Верхних Аремзян и традиций сельской молодёжи.

Взрослые годы жизни он провёл на Курилах. Работал на рыбокомбинате. Был комсомольским вожаком молодёжи Южно-Курильского района. «Меня там, пожалуй, знали и стар и млад. Только на лыжах дважды обошёл вокруг остров Кунашир. В 1957 году от Сахалинской комсомолии я был делегирован на VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве…».

Но всё же дневники пестрят воспоминаниями о малой родине – Верхних Аремзянах. Родившись в 1930 году, он прожил там семнадцать лет. А после учёбы в рыбопромышленном техникуме был направлен на Дальний Восток осваивать полученную специальность техника по добыче рыбы и морского зверя.

СоРоковые. «А теперь мне пятьдесят. Это уже такой возраст, когда отчётливее вспоминается былое, воспоминания уносят в родные края, в детство. И когда слушаю песню «…деревня моя, деревенька-колхозница…», перед глазами встают картины из моего голоштанного детства. Начинает щемить грудь. Хотел написать: беззаботное детство. Нет. Какое уж там «беззаботное». Там, за тысячу вёрст, грохотали бои. А здесь даже непонятно, от чего было тяжелее: от непосильного труда, голода или от тревожного ожидания и чувства утраты.

Перед глазами часто встаёт одна и та же картинка. Мне было 12-13 лет. Ночь. Я сплю и сквозь сон слышу, как мама меня будит:

– Вставай, Мишка, надо успеть накосить ту делянку, что я вчера присмотрела, а то кто-нибудь да опередит нас.

Рассвет едва брезжит, хочется спать, но, протирая с силой глаза, встаю. И вот с мамой идём босиком по холодной, мокрой от утренней росы траве. В руке у меня литовка с небольшим косовищем, я ёжусь от холода, но то, что замёрз, вида не показываю. Мама называла меня своей правой рукой. Я чувствовал себя её главным помощником, боялся показаться слабым в её глазах. Хотя, конечно, она всё видела, всё понимала. Я, скорее всего, был для неё моральной поддержкой.

Мои родители были простые крестьянские люди – Васильковы Пётр Васильевич (1900 г. р.) и Апполинария Степановна (1896 г.р.). Отца я помню хорошо. Тятенька ходил в чёрной шубе – борчатке. Перед войной он работал счетоводом в колхозе. В то время в деревне немного было грамотных, а отец был образованный. К нему часто приходили селяне, чтобы написать какую-нибудь бумагу или просто посоветоваться. Как сейчас вижу: зимние сумерки, в доме темно. Трещит железная печка, помигивая огоньками из щелей. На улице мороз. Мы – ребятишки – на полатях. А возле двери сидят мужики, человек пять-семь, негромко говорят, о чём-то спорят, дымя самосадом. Помнится, как они говорили о предстоящей войне. У нас уже тогда на стенах избы были расклеены листовки, отпечатанные типографским способом, в которых говорилось о захватнических нравах гитлеровской Германии.

У меня была неплохая память, те же стихи запоминал на лету. Это тятеньке, видимо, очень нравилось, и при каждом удобном случае при народе он ставил меня на табуретку и заставлял читать стихотворения.

– Мишка у нас будет учёный, – говорил он. – А Алёшка – пахарь.

Учёным, конечно же, я не стал, но слова эти запомнились на всю жизнь.

Отец, призванный в первый год войны, пропал без вести в январе 1942 года под Ленинградом. В семье нас было пятеро. Самому старшему Алексею – 16 лет, а младшему Александру (Шурке) – один год. Как сейчас помню: я жую кусок черного хлеба, нажёванную мякоть вынимаю изо рта и кормлю этим Шурку, а у самого живот от голода сводит. Так было трудно сдержаться, чтобы не проглотить этот кусочек.

Я хорошо запомнил начало войны. В начале того лета на совершенно чистом от туч небе вдруг начиналось какое-то свечение на горизонте. Старые люди говорили: «Зарницы полыхают. Не иначе быть войне, ведь перед германской (о первой мировой войне) было то же самое».

Полыхали зарницы. В день, когда сообщили о начале войны, в наше село приехал из города уполномоченный. В бывшей церкви, в своё время переделанной под сельсовет, собралась вся деревня – от мала до велика. Мне не совсем было понятно, о чём говорили взрослые на этом сходе, но хорошо помню, с какими печальными лицами все расходились по домам уже поздно ночью. Деревня вдруг притихла, даже собаки не лаяли, вокруг стояла гнетущая тишина. Сегодня мне кажется, что та ночь длилась до той самой победной весны 45-го.

Назавтра началась мобилизация молодых мужиков, Получив повестки из военкомата, мужики собирались за одним столом, по традиции выпивали, много говорили о предстоящих испытаниях, а на следующий день садились в телеги и отправлялись в сторону Тобольска.

Таким же образом мы проводили своего отца. Я забрался в телегу, прижался к его плечу. Рядом идут мама, Алексей. А тятенька тем временем напутствовал:

– Ну, Алёшка, ты теперь остаёшься за меня, ты уже пахарь. Помогай матери с дровами, сеном и в целом по хозяйству. Война не будет долгой, я скоро вернусь…

Вот телега поднялась на городскую гору, где мы, как и все другие провожающие, попрощались с отцом.

Остался недостроенным «придел», возле дома остались не при деле лежать уже ошкуренные брёвна, приготовленные отцом для чего-то… Дом опустел.

С отцом предстояло встретиться ещё, и уже в последний раз. По деревне разнёсся слух, что его и других мобилизованных будут отправлять в Тюмень на пароходе. Вместе с другими деревенскими я, Алексей и мама идём в Тобольск попрощаться. Первый день у военкомата с отцом мы разговаривали о чём-то через закрытые ворота. А день отправки до мелочей вспоминаю всю жизнь.

Около военкомата выстроилась большая колонна мужиков со всех окрестностей, среди них и наш тятенька. Впереди колонны стоял духовой оркестр. По команде «шагом марш» оркестр ударил в барабаны, а трубы грянули «Вставай, страна огромная…». Я эту песню тогда первый раз услышал, как впервые услышал и духовой оркестр. Колонна вместе с провожающими дошла до пристани под горой. Прощаясь, люди плакали, что-то кричали вдогонку. Пароход сильно накренился от того, что все отъезжающие собрались на одном борту, ведь каждому из них хотелось ещё раз взглянуть на своих родных и близких.

Уже совсем скоро деревня зарыдала, когда начали приходить похоронки. С большой тревогой и мы ждали письма от отца. Писал письма он часто. Сначала шли треугольнички со штампом «бесплатно» со станции Называевская Омской области, где он проходил боевую подготовку. Была даже фотография, присланная им: он стоит в гимнастёрке, рядом ещё два солдата. Мы были очень рады этой фотокарточке. Письма читали вслух всей семьёй. Чтецом обычно выступал я, потому что это у меня получалось лучше, чем у старшего брата. В письмах отец первым делом интересовался нашим самочувствием, как готовимся к зиме.

Отец и деревенские, от кого приходили письма с фронта, часто упоминали город Старая Русса. Это только потом мы все узнали, какие тяжёлые бои там были. Однажды тятенька сообщил, что ранен в руку, находится в госпитале, рука плохо сгибается. У мамы даже глаза засияли. Появилась надежда: может, из-за ранения отец вернётся с фронта. Но следующее письмо всё развеяло. Тятенька написал, что рана заживает и его снова отправляют на фронт. Когда треугольнички не приходили, то мы с мамой плакали. При этом она приговаривала: «Говорят, что если как следует сильно поплакать, то придёт письмо…».

Последнее письмо отец отправил зимой 42-го. Рассказал о том, что находится на фронте где-то около Ленинграда, а кругом сплошные болота… Немного погодя получили извещение – пропал без вести. Наплакались. Мама ещё чего-то ждала. Люди пытались ободрить, мол, «пропал без вести» – не похоронка, может ещё объявиться живой, такое бывает на войне.

А впереди нас ждало другое испытание. В 1943 году призвали в армию Алексея. Ему исполнилось восемнадцать лет. До этого он наравне со всеми трудился в колхозе. Не более чем через полгода после призыва он вернулся домой в деревню очень бледный и истощённый. Ещё в учебной части он начал страдать язвой желудка, начались сильные приступы с кровотечением, и его комиссовали на один год. За этот год мама чудом выходила сына. А в 44-м он уже был на фронте.

Письма от него приходили редко, тоска угнетала. Зима 1945-го была трескучая, дров хороших нет, в избе холодно. Я сижу на печке. Вдруг заходит поч-тальон. Командир Алексея нам написал, что после боя брата не оказалось среди живых. Слезам семьи не было предела. А некоторое время спустя вновь приходит заветный треугольник. Я раскрываю его, начинаю читать и не верю собственным глазам.

– Мама, Алексей живой, он ранен в голову! Он в госпитале! – только это я и смог тогда сказать.

Мама тоже не поверила, ещё несколько раз просила меня прочитать письмо. А в следующее послание брат вложил свою фотографию, мы смотрели на неё и насмотреться не могли. Оказывается, Алексей был ранен в голову под Белостоком. Уже в мирное время эта рана сильно повлияла на здоровье брата, и в 60 его не стало. Горько от того, что не осталось на память ни одного треугольничка – ни от отца, ни от брата.

Вспоминая то время, я всякий раз преклоняюсь перед матерью. Какое надо было иметь терпение, и даже мужество, чтобы вынести всё то, что досталось на её долю. Она была сильной женщиной. Бывало, зимой поедем с ней по дрова. Снегу по пояс, лошадь не идёт в снег с дороги. Разворачиваем мы её на дороге в сторону деревни и таскаем брёвна из делянки по сугробам к саням. Я говорю, таскаем, хотя какой там из меня таскальщик был, я рос каким-то слабым, хотя не болел. Мама взваливает себе на плечо толстое берёзовое бревно и тащит метров 20-30. Себя не жалела. А мне то и дело говорила: «Мишка, большие брёвна не подымай, надсадишься». Так женщины трудились каждый день и в колхозе, и дома. Если посчитать, то рабочий день у мамы длился по 14-15 часов, а то и больше. Тяжело им тогда было и физически, и морально».

P.S. Это малая толика воспоминаний, взятая из дневников Михаила Петровича Василькова. Много рассказано о довоенном детстве. О том, как после пожара отец строил новый дом, который так и остался недостроенным. А тема войны для автора дневников, как временной провал между прошлым и будущим. Он всегда возвращался к тому времени, будто желал вычеркнуть его и написать, как бы складывалась жизнь без войны, когда все были живы и здоровы. Видно, что он всегда хотел вернуться на малую родину, это вот только и получилось осуществить. Ближе к девяностым он перебрался в Тобольск, до пенсии преподавал в сельхозколледже. Уйдя на заслуженный отдых, чета Васильковых купила домик в Чукманке. Но до последних дней Михаилу Петровичу не давали покоя воспоминания:

– Если говорить о довоенном времени, то на столе у нас всегда стояли хлеба – то чёрные из ржи, то пшеничные. Недостатка не было. Был хлеб в доме – было счастье, неброское крестьянское счастье.