Сумятица (Посвящаю памяти моей бабушки Раишевой Анастасии Мироновны)

В этом рассказе, написанном по воспоминаниям моей бабушки Раишевой Анастасии Мироновны (1901-1984), многое забыто и утеряно: точные даты и фамилии, а также названия населённых пунктов. Конечно, если «порыться» в архивной пыли, то можно восстановить хотя бы часть их. Но мы не считаем нужным делать этого, так как не вправе судить тех, кто жил в начале нашего сумасшедшего века; тех, над кем, как писал М. Горький, «проводили эксперимент».

…Они, не разговаривая, втолкнули меня в какую-то избу. Посередине прихожей стоял стол, за которым сидел молодой щеголеватый мужчина в военной форме без погон. Приказав двум мужикам с грязными небритыми рожами, которые привели меня сюда, удалиться, исподлобья взглянул в мою сторону и спросил:

- Чья будешь?

- Сирота я. С семи лет по чужим людям хожу, - почти десять лет мне приходилось говорить незнакомым эти слова, которые сплетались в жалобную, щемящую душу песню. Потупив глаза, я стала продолжать:

- Сейчас в пострадках была весь этот год у…

- А! Мирона Раишева дочь. Знаю, знаю! Значит ты так одна и есть? Но ведь кроме тебя ещё кто-то в живых остался…

Я молчала, мне показалось, что страшная картина того далёкого и в то же время такого близкого детства возникла передо мной: кровь на полу, на окнах, на потолке… Брат с разбитой головой, первую ночь спавший дома после армии; двухлетний Егорушка, плачущий на полатях, но живой, хотя тоже весь в крови; раненый отец…У меня подкосились ноги и потемнело в глазах, резкий голос, холодно насмешливый, вернул моё сознание в реальность:

- Ну, а ты как спаслась?

- В подполье схоронилась…

- Уж не повезло вам тогда. Есаульские мужики здорово вас почикали из-за двух мешков муки. Особенно Кольке не повезло - япошки не убили, так татара есаульские кистенем жахнули. Вместе ведь мы воевали с ним за империю, за корону российскую. Помню, как он в это своё Трошино торопился. И за чем? За смертью… Звал ведь к себе в Летние, не захотел.

Я не разговаривала с ним, потому что тоже его узнала. За последние несколько месяцев он прославился своей жестокостью. Что-то кощунственное таилось в его имени - Николай Степанович. Да, именно так его все величали. Я смотрела на него, и мне казалось, что передо мной мелькали руки в крови по локоть.

Вдруг из соседней комнаты раздался стон. Николай Степанович рассерженно вскочил и приоткрыл дверь, в щель я увидела измученную с кровоподтёками на лице беременную женщину. То была учительница, а муж у неё - партийный, я знала об этом.

- Чего тебе? - рявкнул Николай Степанович.

- Пить, - едва шевеля губами, попросила та.

- Я тебя сейчас свинцовой пулей напою, если не скажешь где? - закричал он, захлопывая дверь.

Потом он, пройдясь по прихожей взад-вперед несколько раз, обратился ко мне:

- Ну, а ты, если хочешь, чтоб тебя не протащили, вон как её, через моих караульных, отвезёшь тут одну девоньку за деревню в лесок. Там, у овражка, ждать будут. А потом ещё кого-нибудь отвезёшь. Работа теперь у тебя будет такая - отвозить! - Николай Степанович так захохотал, что у меня мурашки по спине пошли.

Ко мне подвели лошадь, запряжённую в двуколку, а потом и девушку ту прикладами из амбара вытолкали - те же мужики, что и меня сюда привели под конвоем. Молодая, красивая, но избитая, руки в синяках, платье изорвано всё. Села она рядом со мной и повезла я её. А как стали к тому месту-то подъезжать, она так заплакала, что и у меня слёзы полились; потом обхватила голову руками и закричала:

- Прощай, белый свет!

… С тех пор прошло больше, чем полвека, но крик этот - до сих пор у меня в ушах, а она - перед глазами. Я даже ни имени, ничего у неё не спросила…

Вот повели её, а я ещё не понимала, куда. Повернула лошадь и назад поехала. Вдруг слышу - она что-то запела, потом выстрел раздался. Тогда только ясно мне стало, какую работу дал Николай Степанович бедной сироте. Слёзы градом покатились из моих глаз, хлестнула изо всей силы кобылёнку и, не видя дороги, назад вернулась.

Меня снова в ту избу втолкнули. А там у учительницы уж схватки начались, вот-вот родить должна… Николай Степанович наступил ей на руку сапогом подкованным и говорит:

- Последний раз спрашиваю, скажешь где?

Она лежала в луже собственной крови и, захлёбываясь от боли, только мотала головой. Он выстрелил сначала в живот, затем в голову. Раздался последний стон…

Я всё это видела в приоткрытую дверь. Николай Степанович вышел, глянул на меня, как ворон на цыплёнка и ничего не сказал; позвал караульных, приказал им убрать труп, а меня полы мыть заставил.

Неделю я в таком страхе и прожила. Через несколько дней меня опять заставили везти одного политического на расстрел… Он знал об этом, но ехал молча. Не довезла я его до того места, свернула в сторону на полпути. Пронесло как-то. Вокруг как раз никого не было. Политический понял это и впервые заговорил со мной:

- Сестрёнка, вернись! Ведь замучают они тебя из-за меня.

А я его не слушаю, изо всей силы лошадёнку погоняю. Не знаю, сколько мы ехали, уж солнце клониться к западу начало, и кобыла упала и на глазах у нас издохла. Пошли мы дальше пешком вдоль Иртыша, потом найдя долблённую лодчонку дырявую, перебрались через реку. Местность я знала немного, решила увезти своего политического дальше, на север, к своей тётке, в деревню Чеснок. Пришли мы туда, я так и ахнула - белые там, оказывается, уж несколько дней стоят.

Всё же спрятали мы его с тётей Таней в картовную яму, а сами боимся: вдруг он там задохнётся или беляки найдут?

Через неделю белые ушли. Спокойно деревня вздохнула. Но не успели мы опомнится - к вечеру плохую весть принес Еська, остяк, босиком прибежавший по недавно выпавшему снегу. Кричит, рука- ми машет, едва мы разобрали его картавый лепет:

- Беките! Красные идут! Много их! Грапят всех, режут, ребятишек на кострах жгут. Спасайтесь!

Засобирались мы с тётей Таней, да и деревня вся засобиралась. Политический нас отговаривает. Да куда там! Сложили мы кое-какие пожитки на телегу, скот на погибель оставили и поехали на рассвете, куда глаза глядят. А политического под матрацы спрятали.

Вечером остановились отдохнуть на постоялом дворе, переночевали тут же. Утром выбежала на улицу, стою у реки. Вдруг из лесочка вышли трое молодых парней в военной форме, с блестящими винтовками, поздоровались, хлеба попросили. Я сбегала, принесла булку. Они быстро всё съели, запили холодной, с хрустящими льдинками, водой.

Я потом спросила:

- Вы кто будете?

- Один из них, самый молодой, засмеялся:

- Красные мы!

Я как вскрикнула и побежала в дом.

- Тётя Таня, там красные! - кричу, задыхаясь. Она перекрестилась, села под икону со словами:

- Будь, что будет!

Политический посмотрел на нас и заулыбался. Через несколько минут вошёл мужчина в кожаной куртке, в фуражке со звездой. Представившись командиром красного отряда Л…м, спросил:

- Чьи вы? Откуда?

Тётя Таня быстро встала, загородив собой меня, отрапортовала:

- Мы бойцы с Болчаровского фронта!

Л… засмеялся, а потом, обращаясь к нашему политическому, сказал:

- Ваши документы, товарищ!

Мы с тётей Таней так и обмерли - знали, что нет у него никаких документов. Я за голову схватилась и молюсь про себя о том, чтоб всем нам в живых остаться. Шепчу, едва шевеля губами слова о спасении и наблюдаю, что дальше будет. Политический снял сапог с ноги, ножом отпорол подошву и достал бумаги. Л… внимательно перечитал их и вернул владельцу; и пожав ему руку, сказал:

- Всё в порядке, товарищ Г… Я слышал, что вас где-то не то за Уватом, не то около Демьянска расстреляли.

Г… улыбнулся и, глядя на меня, проговорил:

- Это вот Настеньке спасибо! Из пасти самой смерти меня вырвала, привела по какой-то дороге, ей одной ведомой, - по болотам, да по тайге. Больше недели клюквой, да кедровыми орехами питались, у неё и серянки откуда-то нашлись, иногда у огня грелись. Избушки тут есть охотничьи, ей и о них известно: даже не подумал бы… А тётушка её у банды под самым носом меня спрятала.

- Что ж, «бойцы с Болчаровского фронта», я выражаю вам огромную благодарность за ваш подвиг, - отдал нам честь Л… и, понизив голос, добавил: - А сейчас возвращайтесь домой, в свои избы, скот ваш гибнет, да и как хозяйство своё кровное на произвол судьбы бросать?

Г… и Л… вышли, а мы, ошеломлённые таким поворотом дела, молча смотрели друг на друга. Затем всё так же, без слов, собрались и поехали обратно. Сзади нас слышалась постепенно стихающая песня, которую пел, уходящий на север, отряд красногвардейцев. Вот так мы и разъехались. Больше никогда никого из них в своей жизни не встречала.

Зато с Николаем Степановичем рядом жили. С ним я никогда не разговаривала, он же стороной меня обходил, старался в глаза мои не смотреть. Наверное, боялся, что всю правду расскажу про него - уж не знаю, как он её скрывал.

А я молчала… Почему? Да потому, что в душе моей до сих пор сумятица: не знаю, не могу до конца понять, кто был тогда прав и кто виноват. Ведь убивали и те, и другие: белые не жалели красных, красные - белых. Часто бывало и такое, что кровные родственники: братья, отцы и сыновья становились смертельными врагами и убивали друг друга. И всё потому, что одни пошли в «красные», другие стали «белыми».

НЕ ПРИВЕДИ, ГОСПОДИ, на землю нашу многострадальную ещё раз такую сумятицу.

Елена Георгиевна Бабкина живёт и работает в селе Красный яр. Она родилась в 1968 году в многодетной семье Георгия и Елизаветы Камаевых. Огромное влияние на неё оказала бабушка Анастасия, которая в детстве рассказывала о своей нелёгкой судьбе в далёкие годы.

Детство Елены прошло в Осиннике. Окончив Уватскую среднюю школу, она поступила на филологический факультет Тобольского государственного педагогического института им. Д.И. Менделеева.

Еще учась в школе, Елена начала писать стихи и прозу. Свой творческий талант она передавала школьникам Красноярской школы. Её стихи воспевают красоту родного края, искренние чувства мужчины и женщины, материнскую любовь. Героями зарисовок, рассказов и очерков становятся земляки, живущие рядом.

Сегодня читателей газеты мы знакомим с её произведением, опубликованным в сборнике «Вдохновение», посвящённом 95-летию Уватского района.