ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ. СТО ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ. Часть 13

ОСИНОВСКАЯ МАДОННА

Продолжение. Начало в № 103 от 25.12.21 г., № 2 от 4.01.22 г.

ОСИНОВКА. ПЕРВОПОСЕЛЕНЦЫ

Иван Фёдорович помнит, как несли от них старухи выкрашенный в жёлтый цвет (цвет охры) киот, с распахнутыми настежь створками, увешенный красиво расшитым рушником, –– уж что-что, а вышивать в деревне бабы умели! Хоть и не далеко друг от друга стояли их дома, но дорожка, расчищенная от снега, была посыпана редкой соломой – нельзя было нести святыню «по голому».

-- Вот, – говорит он, – как сейчас вижу тот день. Такое шествие было, как свадьба, как митинг. Дети бежали впереди, старухи пели, и народу было полно. Но только наши, осиновские были, чужих не было. И стреляли вверх мужики, вернувшиеся с войны.

Я слушала его, а он, разговорившись, вдруг сказал, что вот взял грех на душу в войну, – он тогда совсем пацанёнком был, лет восьми-девяти, и до сих пор тем грехом мучается. А теперь я, с его разрешения, рассказываю эту историю его греха, историю его голодного военного детства вам, читателям, потому что считаю, что мы, сытое поколение, должны знать о том, как выживали тогда наши отцы и деды.

В войну всё население в деревнях привлекалось к работе на колхозных полях. Бабы на себе и пахали, и сеяли. Помогали им в этом их дети. Вот и маленький Ваня помогал сажать картошку. Он был приставлен в помощники к девочке Ане Российской – тогда в Осиновке было много эвакуированных. Всех их, приезжих, называли российскими, но настоящей фамилии девочки этой Ваня не запомнил.

Аня копала лунки, а Ваня бросал в них картошку. Голод был страшный.  Ваня, улучив минутку, когда Аня отвернулась, спрятал две картофелины в карманы, а лунки засыпал. Вечером после работы, рассказывал дядя Ваня, побежал он в овраг, к речке Бичевке, развёл костерок да испёк эти две картофелины и съел. Позже, когда пришла пора картошку окучивать, пришёл он с матерью на это поле, и та, вдруг наткнувшись на два пустых гнезда в рядке, стала сильно ругаться на Аню Российскую. А Ваня, Ваня не смел поднять глаза и признаться матери в том воровстве – боялся наказания, и повиниться перед Аней тоже не мог, та вскорости уехала в свою Россию. Так и живёт уже много лет, и мучает его совесть, и говорит он теперь, что, может, иконе той надо было покаяться? Но не было тогда ещё иконы в его дому. И, может, отпустила бы та икона ему, голодному ребёнку, тот грех, кто знает?..

Спрашиваю Ивана Фёдоровича о том, долго ли они жили после войны в Осиновке? И он рассказывает дальше:

-- Да не, в 1948 году матка хату продала Авласу Бурыгину. А в Ермаках за те деньги, что хату продали, купили домишко у Терёшкова – он стоял справа на горе, самым первым, как с Салыповки в гору поднимаешься, напротив хаты Харитона Щербакова, помнишь такого? (Как же я не помню своего дядю Харитона, он же мой крёстный был!) Тому Терёшкову кроме денег ещё и корову ездовую отдали за его хату, так он в Ишим на этой корове ездовой и повёз свои пожитки. А дорога – ты ж знаешь – не близкая, двести килОметров. Во, коровы у нас какие были – ездовые – заместо лошадей. И пахали мы на этих коровах, и сено, и дрова возили. Трудно жили…

Иван Фёдорович вообще оказался для меня кладезем воспоминаний.

Его память сохранила не только множество событий поры его военного детства и юности послевоенной, которыми он охотно со мной делился, но и многие неизвестные мне прежде имена его односельчан. А уж историй из жизни Ермаков!..

В том разговоре о «Свече» именно от него (и единственного!) я узнала не только отчество Марины Прокопцовой.

Наш разговор плавно перетекал от темы к теме – ему о многом хотелось рассказать, но я опять возвращала Ивана Фёдоровича к его воспоминаниям о бывших соседях Прокопцовых. Спрашиваю, помнит ли он дочек соседки Марины Прокопцовой? И он говорит, что да, очень даже хорошо их помнит. Называет по памяти не только их имена, но и примерные годы их рождения: Акулина родилась в двадцать девятом, Вера – в тридцать третьем, Матрёна – в тридцать четвёртом, а младшая, Мария, скорее всего, в тридцать восьмом. (Ненамного ошибся – я вскоре это выясню.)

«Ого, – подумала я тогда, – вот и ещё одна зацепка побольше разузнать о «Свече» из первых уст!» Но как-то сникла, понимая, что вряд ли мне теперь, за давностью лет, удастся найти кого-то из них – не молодые ведь уже дочки Марины, да и жив ли кто из них сейчас? Вот и фамилию свою девичью наверняка в замужестве поменяли».

Но надежда найти хоть кого-то из них или же их детей и внуков всё же оставалась, и я не сдавалась. Судьба ко мне (в который уже раз!) была опять благосклонна.

Но теперь уже зная отчество Марины, уж очень хотелось выяснить, чьей же всё-таки дочерью она была, какого Данилы? Из рассказа Ивана Фёдоровича я узнала, что Марина была старше его матери – Марии Казаковой, года на три – четыре. (Мать Ивана родилась в 1911-м). Я снова обратилась к архиву метрических книг Каргалинской церкви. Предполагая, что Марина Даниловна могла родиться в период с 1906 – 1908-го, и, надеясь, что она была из семьи переселенцев, я стала искать новорожденных девочек по имени Марина, прочитав десятки страниц нескольких книг. Марин, родившихся в разных деревнях Каргалинской волости в эти годы, нашлось несколько, но Даниловной оказалась только одна. Рождена она была 17 февраля 1907 года в семье крестьян деревни Спирихи Даниила Мартинова и Софии Иокимовны Платоненко. И если предположить, что самоходы женились не только на своих деревенских девушках, но и сватали невест в соседних переселенческих посёлках, то ошибки быть не могло – это была та самая Марина, ставшая в замужестве Прокопцовой. Её родители тоже были белорусскими переселенцами – фамилия Платоненко мне была уже известна по ряду архивных документов.

Ну вот, сведения о Марине Даниловне, к моему счастью, отыскались, и я поспешила с этой новостью к Ивану Казакову. Он обрадовался.

– Нашла? Вот молодец. А я и знать не знал, что она спиринская была. Надо же. Хорошая была баба, эта тётка Марина.

А я опять к нему с расспросами. Прошу его вспомнить всё, что он знает о судьбе дочерей Марины и о ней самой, и куда они все подевались после войны, и тешу робкую надежду.

И он рассказал о судьбе каждой.

Опуская подробности его рассказа, сообщу главное: старшие дочери Марины Даниловны уже умерли, а младшая дочь, Мария Абрамовна (Иванова в замужестве), 1940 года рождения, слава Богу, жива, и отыскалась она там же, в городе Ялуторовске, где живёт и сам Иван Фёдорович!

Он же тогда помог раздобыть телефон Марии Абрамовны. Поблагодарив его за помощь, я тотчас же поспешила с ней связаться. И снова была удача: Мария Абрамовна отозвалась и охотно поделилась всем, что знала и помнила и о  жизни своей семьи, и об иконе «Воскресение Христово», которую прятала в амбаре под страхом смерти её мать…

Но первым делом я спросила у Марии Абрамовны о девичьей фамилии матери и услышала в ответ: «Мама была Платоненко». Только ударение поставила на слоге «не»...  

Ах, как же важно мне было это услышать: её мать, Марина Даниловна ПлатонЕнко, была родом из деревни Спирихи!

Дальше я слушала рассказ Марии Абрамовны с замиранием сердца:

–  Мамы наши – моя Марина и Ванина Мария – были не разлей водой какие подруги! Как сёстры они жили, да и мы, их дети, тоже были как родные между собой… Ваня-то один был у нас мужичок на всех, вместе взятых шестерых девок. Но нас не обижал, а мы его любили, за брата почитали. Мамы в колхозе от зари до зари работали, а мы, дети, по хозяйству в двух дворах управлялись. Линка (Акулина), старшая моя сестра, как за бригадира у нас была – работу нам загадывала по-взрослому: тем грядки прополоть  и дров наколоть, этим воды наносить и со скотиной управиться. Всё делали сообща. Много лет мы жили рядом в Осиновке, друг друга не бросали…

Расспрашиваю Марию Абрамовну про икону, и она рассказывает:

– Икону помню. Я совсем маленькой была в войну, а страху за маму, да за ту икону, что она прятала в амбаре, натерпелись мы тогда с сёстрами. Это ж время какое было… Хоть и война шла, а шныряли по деревням уполномоченные, да и людей недобрых тоже было много тогда, все боялись… Мама, помню, строго-настрого наказывала нам, своим дочкам, чтоб молчали о том, что икона из церкви у нас хранится, кто бы нас о ней не спрашивал, свои или чужие. Нету, мол, ничего не знаем об этом, и всё… Грозились ведь эти уполномоченные и хату нашу сжечь, и нас вместе с хатой, если найдут икону. Вот и молчали мы, никому ни-ни…

По рассказам мамы, икону эту, «Воскресение Христово», она прятала в амбаре ещё до войны, и в войну там же «ховала». Она вспоминает:

– Ящик тот, киот, был большой, на домик похожий, а икона в нём была маленькой и простой. Никаких украшений, цветков вокруг неё не было, только на створках висели маленькие картонные иконки каких-то святых, а каких – я не помню теперь. Простой коричневой краской этот киот был покрашен, – это я хорошо помню. Какая тогда была краска, такой, видать, и красили…Такой она к нам в дом и попала, скорее всего.

Я помню, что как книжку складывала мама эту икону – закрывала створки киота, заворачивала его потом в холсты и прятала в амбаре за бочками с клюквой и брусникой. Из тех бочек в амбаре была выстроена целая стена, так что пойди найди…

А в войну – да, заносила мама под страхом смерти эту икону в дом на Рождество на несколько дней и просила старших дочек своих бежать по деревне и тихонько осиновских старушек и женщин звать помолиться у иконы… Вот поздними вечерами к нам и приходили, когда две, а когда и три женщины. Мама тоже молилась, она знала многие молитвы. Просила у иконы той спасти и сохранить на войне нашего отца… И нас, детей своих, просила у иконы креститься…

Ну уж, а после войны, перестали люди бояться икону брать. Но первой икону к себе в дом взяла от нас тётка Маня Казакова – об её муже и после войны долго не было никаких известий. Наш-то отец не вернулся с войны, хоть мама и не верила, что он погиб. Всю войну ведь провоевал, и мы его ждали, письма получали… Я-то вообще его не помню, мне ведь и года ещё не было, как он на фронт ушёл… Но тот день, когда похоронку на него в дом принесли, я вот помню всю жизнь…

Почтальонкой тогда работала отцова племянница, Мария Васильевна Прокопцова. Вот, помню, что мама пришла с поля колхозного, где сильно промёрзла. Хоть и лето уже было (июнь 1945 года), а холод стоял. Вот мама на печку и забралась погреться. А тут почтальонка. Мама и спрашивает её: «А что, Маня, ты мне случаем не похоронку ли принесла?»

– А её самую, наверно, тёточка… – ответила та.

И мама как куль с той печки свалилась… Да заголосила, да за дверь, на улицу кинулась… Потом уж, помню, как бабы отливали маму водой да разжимали ложкой ей зубы, в беспамятстве она была… Помню, как обхватит потом нас всех, своих дочерей, да как заплачет: «Что же я одна с вами теперь делать-то буду, как выживать будем?..»

Выжили. Время шло, и дочки Марины выросли. Выросли скорыми да работящими, как мать.

Иван Фёдорович вспоминал: «Старшая дочь Марины Линка, после школы окончила курсы комбайнёров в Каргалинской МТС, и вместе с Матрёной, средней сестрой, работали потом в колхозе на комбайне К-6 с прицепом. Не одну страду занимали они первые места. Председатель колхоза тогда говорил не раз: «Вот бы нам ещё трёх таких Акулин, и никаких комбайнёров больше не надо!..»

Но Линка первой уехала в город, как только стало возможным вырваться из деревни. А в 1958 году перевезла к себе в Ялуторовск и мать с сёстрами.

Так случилось, что и Маня Казакова уехала жить в Ялуторовск спустя какое-то время. Подруги и в городе часто встречались, а уж если какое застолье случалось, то пели они так красиво, что соседи сбегались послушать их протяжные самоходские песни…

Отбоялись эти осиновские бабы своё.

Пережили войну, потеряли мужей, отцов, братьев, и не было больше страха в их душах. Не потеряли только веру в самих себя, да в Бога, наверное.

И обрякались (давали обет) они, эти бабы, перед иконой своей в войну, просили её, заступницу, уберечь их мужей от ран и смерти, да вернуть их домой, а потом уже, после, не дождавшись своих мужей, просили икону уберечь детей их малых да помощи просили в своих делах праведных… Потому-то икона та, что долгие годы пряталась в амбаре, двум этим бесстрашным бабам – Марине Прокопцовой да Мане Казаковой, этим осиновским мадоннам благодаря, вырвалась из плена и вернулась в жизнь.

Так и начала «Свеча» свой путь по Осиновке, когда 7 января 1946 года открыто переступила порог маленькой хатки Марии Казаковой, став оброчной иконой в престольный праздник деревни – в Рождество Христово.

Я слушала нехитрые рассказы Ивана Фёдоровича и Марии Абрамовны и думала о том, что вся Россия держится на русских бабах, на их плечах и их вере…

Елена НОВИКОВА, г. Сант-Петербург