Детские сны старой Тюмени

На презентации сборника «Очерки старой Тюмени» краевед Александр Петрушин заключил, что новая книжка будет интересна чудакам: «И это хорошо. Чудаки тоже люди нужные».

Славно, что из поколения в поколение чудаки в нашем краю не переводятся. С другой стороны, надо ли считать чудаками авторов записок о дореволюционной Тюмени - работника торговли Захваткина, переплётчика Иванова, спортсмена и бухгалтера Калугина, врача Карнацевича, рабкора Улыбина, механика и самодеятельного художника Галкина, а вслед за ними Алексея Харитонова из краеведческого музея, который в середине прошлого века начал собирать воспоминания старожилов, его коллегу, нашего современника Льва Боярского, составителя сборника, и историка Фёдора Корандея, написавшего к нему предисловие, а также издателя Дмитрия Никифорова, ещё два десятка человек, которые не пожалели своих кровных, чтобы книга увидела свет, и заодно всех, кто с радостью встретил её появление – работников библиотек, музеев, вузов, краеведов, пенсионеров, журналистов… Чудак – всегда одиночка. Если чудаки собираются вместе – это уже явление, пусть не массовое, но заметное. В конце концов, нет ничего чуднóго в том, чтобы любить свой город, питать любопытство к его истории и к судьбе отдельного человека в контексте этой истории.

Началось всё с… В общем-то и не скажешь - с чего. Может, с того, как в 2006 году в музей пришёл молодой сотрудник Лев Боярский, филолог по образованию, особенно заинтересованный в изучении нарративных источников и прочих материалов личного происхождения, среди которых он отыскал забытые всеми и крайне любопытные тексты-воспоминания. Или началом следует считать тот день, когда Фёдор Корандей заглянул в музей с вопросом: «А где тут у вас старички… такие безумные?» – тем самым дав повод Льву и его коллегам «порыться на полках», за что получил титул идейного вдохновителя всей затеи. Может быть, отчёт следует вести с первого письма в газету «неугомонного» Аркадия Иванова, ощущавшего жгучую потребность делиться пережитым. Или с рассказов о былой жизни, которые будущие мемуаристы слышали в детстве от отцов, подспудно ощущая уже тогда, что память - тоже документ, даже важнее…

Первый сборник из серии «Живая история», потенциально рассчитанный на широкого читателя, содержит непосредственные воспоминания тюменских старожилов, записанные ими самими. Как есть. С полным сохранением авторской манеры изложения. Старомодной, наивной, корявой, путаной, местами, как признаются составители, бредовой… Почему не поправили, не причесали, не отжали, не выгладили? Чтобы не выхолостить. Не убить нерв.

Подобные опыты были и раньше, и не только в Тюмени. А вот чего точно не было – так это издания книг по «народной подписке», то есть на деньги подписчиков, но не в их сугубую личную пользу, а для города и мира. Крохотный тираж, всего 100 экземпляров, пущен в продажу. Инициаторы проекта продолжают сбор пожертвований и, если соберётся достаточно, сделают допечатку. У тех, кто не сможет или не успеет купить бумажную книгу, если шанс заполучить аудиоверсию, записанную Львом Боярским, который стремится открыть «живую историю» в воспоминаниях как можно большему числу людей. Фрагменты мемуаров, вошедших в сборник, читались на радио, печатались в периодических изданиях, мало, впрочем, доступных широкой публике. Именно поэтому большую часть материалов решено было разместить в самых известных открытых интернет-библиотеках. Те же, кому всё-таки повезёт взять в руки книгу, смогут познакомиться с необычными иллюстрациями – тюменскими пейзажами Алексея Галкина, созданными по дореволюционным открыткам. «Любя город, он сказал: Не могу от себя, возьму старые фотографии, сделаю картинки», - вспоминает искусствовед Наталья Паромова, которая ещё в 1972 году курировала персональную выставку художника. Именно Галкин заставил когда-то заново пойти старые часы на здании краеведческого музея и следил за ними до конца жизни. Казалось бы, что такое – рисование с открыток? Копирование. Но глядя на эти «картинки», чувствуешь в них личностное начало, непосредственное, живое восприятие города, прошлого. Такое же, как у авторов «Очерков», насытивших свои воспоминания эмоциями и щедрой россыпью мелких деталей быта и нравов, о которых не прочтёшь ни в учебнике, ни в научном труде.

Научная составляющая в книжке тоже имеется – Фёдор Корандей анализирует мемуары своих «старичков» с теплотой, вниманием, но и с полным сознанием того, что перед нами история субъективная, увиденная и поданная через призму индивидуального восприятия, новых общественных установок, а заодно подёрнутая патиной десятилетий, где-то подзабытая, где-то переосмысленная, где-то, может, для красного словца и додуманная…

Откуда взял сюжет об убийстве хироманта бывший разносчик газет Аркадий Иванов – из раздела уголовной хроники, или он правда был одним из тех мальчишек, которые, идя с катка, приостановились почитать афишу, зазывающую на сеанс предсказаний, и заметили, как из дома выбежал человек с ножом, а после, вместе с прочими зеваками протолкнувшись внутрь, видели убитого и лежащих в обмороке дам-посетительниц. Верно ли, что Николай Захваткин неизменно выходил победителем из ребячьих драк и тайком распевал с друзьями «Смело, товарищи, в ногу». Так ли беспросветно и черно было детство маленьких тружеников в «городе церквей, кабаков и бардаков», коль скоро даже непримиримый Иванов называет 1913-й годом изобилии и дешевизны, а сын ссыльного фельдшера Станислав Карнацевич описывает тюменскую жизнь той поры как спокойную и тихую.

Воспоминания известного врача вообще стоят особняком – и потому что автор образован, и потому что принадлежал к тому слою общества, в котором имели дом с усадьбой, ходили друг к другу с визитами, и выписывали газеты, а не продавали… Карнацевич был, по определению Иванова, «интелегентом», сиречь «лягавым», – пусть его отца, участника польского восстания, и пригнали в Сибирь в арестантской робе с бубновым тузом на спине, расковали под Ишимом и бросили выживать, как сумеет. Медицинская подготовка позволила не только выжить, но и достойно устроиться на новом месте. Посему суждения Станислава Иосифовича о купцах, которых не он, так его отец знал лично, менее категоричны и радикальны, чем у других.

Состоятельные тюменцы были людьми очень разными. Арсений Колмаков, к примеру, «прекрасно одевался, ездил на рысаках, посещал театр», на благотворительных вечерах в пользу нуждающихся студентов платил по сто рублей за бутылку шампанского. Его прижимистый дядя, слывший самым богатым в клане Колмаковых, спал у порога на кошме и ездил в вагонах третьего класса, чему Карнацевич сам был свидетелем. Купец Рогожников был пьяницей с причудой - во время запоя его одолевало желание посещать святые места и молиться. По заказу его жены, в усадьбе выстроили макеты известных монастырей, так что хозяин мог совершать свои паломничества, не выезжая за ворота. Некто Собенников, купивший кожевенный завод у Колмогорова, оказался игроком, за две ночи спустил 110 тысяч рублей и вынужден был закрыть производство. Счастливыми обладателями его капиталов стали Гилёв, Андреев и Розенталь. Причём купец Андреев, выигравший 40 тысяч, возвёл на эти деньги «для населения бани торговые». Купец Аверкиев держал гастроном, где продавались дорогие заграничные товары: бутылка коньяка «Мартель» стоила 5 рублей, шампанское 5-6 рублей, плитка швейцарского шоколада 45 копеек, фунт сладкого миндаля 1 рубль, норвежская королевская селёдка 25 копеек штука. В то время как «рыбный король Михалёв» продавал фунт чёрной икры за 45 копеек.

Авторам «Очерков» эти деликатесы были не по карману. Николай Захваткин, пристроенный мальчиком в бакалейную лавку, жил и столовался у хозяйки, а 3 рубля месячного жалования относил домой. Мать Аркадия Иванова получала столько же за уборку классов приходской школы Архангельской церкви. Отец, портовый грузчик, из крещёных самоедов, повредил спину, кормить семью не мог и кончил жизнь в сумасшедшем доме. Дети беднейших тюменцев начинали работать с 10-11 лет, но они в отличие от родителей были уже грамотны, читали про «сыщиков Нат-Пинкертонов и Шерлоков Холмсов».

«Газетные мальчишки» носили свежую прессу по всему городу, в лавки, в порт, в театр, в публичные дома и нередко попадали в неприятные истории, порой по детскому недомыслию, порой из озорства или из желания получить лишнюю копеечку… Захваткин как-то раз взялся продавать газеты на вокзале, за что попал в канцелярию железнодорожной жандармерии, где его бумажный товар тщательно проверили, а самого газетчика припугнули так, что родители решили искать сынку другое место. Однажды ему чуть не надрал уши встречный прапорщик. Мальчик вёл себя, как обычно – бежал по улице, выкликая заголовки самых горячих новостей, после каждого добавляя заученную фразу: «Очень интересно!» Уже шла война, вести с фронтов приходили нерадостные, но в повадках малолетних газетчиков тылового уезда ничего не менялось. Сообщив, что очередной город сдан врагу, Николай выкрикнул привычное: «Очень интересно!» И никак не мог взять в толк, за что осерчал на него прапорщик, тем более, что газету он купил – значит, и правда, интересно…

Война, доведшая Петроград до революции, сказывалась и в Сибири. Кормильцы семей уходили на фронт, с запада поезда везли пленных немцев, австрийцев, чехов, венгров, которых без охраны отпускали работать в местных хозяйствах. Ощущался недостаток продовольствия, росли цены, появились очереди. Горожане из казённого сырья шили для армии полушубки, гимнастёрки и бельё...

Общественные ограничения, вроде запрета на торговлю газетами у вокзала, по современным представлениям, доходили до крайности. Публичные лекции, кроме лекций о вреде пьянства, запрещались, да и на тех присутствовал околоточный надзиратель. Так называемая фундаментальная библиотека реального училища была доступна только педагогам, для учеников в классах стояли стеллажи с детскими книгами.

Зато владение оружием, судя по всему, не возбранялось. Сыновьям ссыльного Карнацевича, за которым, по идее, властям следовало надзирать, позволялось баловаться с детским ружьём «Монте-Кристо», окованным медью пистолетом с надписью «Николай I» (оба заряжались со стороны дула) и револьвером «бульдог». Из всего этого арсенала, купленного открыто на «толкучем рынке», ребята прямо в огороде стреляли по бутылкам и птичкам. Зрелые и почтенные горожане состояли в Союзе правильной охоты, то есть выезжали в леса бить дичь сугубо в положенные сроки. В прочее же время по воскресеньям тешили себя пальбой по тарелочкам и голубям на особой площадке у ипподрома, куда несчастных птиц собирали со всего города. Недобитые подранки шли в пищу собакам и сторожу ипподрома. Гибли не только пернатые. Брата Аркадия Иванова застрелили в ремесленном училище из самодельного пистолета.

Нередки были уличные драки. Однажды Станислав Карнацевич видел, как схватились господин с тростью и житель лихого района Сараи с ножом. Что интересно, господин с тростью победил. Алексей Улыбин описывал, как на Пасху подвыпившие священник и псаломщик Спасской церкви по дороге домой ввязались в потасовку. В грязи остались галоши и нагрудный крест. Наутро уличные задиры доставили потерю батюшке на дом, по каковому случаю, к вящему удовольствию обеих сторон, была распита четверть ведра водки.

Похожая история произошла с возчиком керосина Степаном, отцом Николая Захваткина. В поленнице керосинового склада он обнаружил серебряный крест и благоразумно отдал его начальнику - доверенному товарищества, владевшего складом. Оказалось, неделю назад у доверенного гостил священник Ильинской церкви. Хорошенько выпив, он отправился на двор в уборную, крест сунул в поленницу, чтобы не мешал, да так и забыл. За возврат ценной реликвии Степана наградили тремя рублями, но наказали о конфузе помалкивать. Неласковые отзывы о лицах духовного сословия слишком многочисленны и конкретны, чтобы отнести их только на счёт десятилетий антирелигиозной пропаганды. Единственное, пожалуй, исключение, составляет случай, когда радением отца Петра, учителя приходской школы в центральной России, где поначалу жили Захваткины, маленький Николай обзавёлся валенками. Да Карнацевич с нотками ностальгии вспоминает польских ксёндзов…

Жила среди бедняков сибирская версия американской мечты – если пристроить ребёнка в торговое предприятие, у него есть шанс сделаться приказчиком, а из приказчика самому стать торговцем. Такое и правда случалось – вспомним хотя бы жизненный путь известного купца-мецената Чукмалдина. Но счастливый жребий выпадал немногим. Отец Алексея Галкина «по пьянке» продал дом пароходчику Обрубову, точнее даже не дом, а землю под ним на улице Водопроводной. Саму постройку покупатель перевёз «на пески зареку», посоветовав незадачливому домовладельцу заняться торговлей яблоками, которых в изобилии было в его родной Казанской губернии. Григорий Галкин совету внял, закупил побольше яблок, хороших на вид, но поскольку в это время в Тюмени опасались холеры, санитарная комиссия постановила сжечь всю партию. Так начинающий купец Галкин снова стал нищим пекарем.

Пили в Тюмени много, пили страшно, пили, потому что жить было невмоготу, и жили для того, чтобы пить. Иванову запомнился переплётчик Павел Кривошеин, рыжий, бородатый, косолапый толстячок, который приходил в типографию по утру на нетвёрдых ногах, опохмелялся шеллаком, особым образом выделяя из него спирт, валился под верстак до следующего утра и лишь затем приступал к работе. Дожидаясь получки, просил подаяния у церкви, спал в ночлежке. Получив деньги, снова уходил в запой, а летом и вовсе отправлялся из Тюмени бродяжить. Пьяницы закладывали в ломбард снятые с себя пиджаки, брюки, сапоги, вместе с деньгами получая взамен обноски и опорки.

В детскую память авторов врезались шумные гуляния, праздничные обряды, зрелища в балагане и цирке, на которые удавалось посмотреть в щёлку одним глазком, синематограф, куда попадали обманом или входили по билету. Газетчик Иванов, доставлявший в текутьевский театр афиши из типографии Крылова, с умилением пишет, как пробравшись в гримёрку к одной из актрис, был за волосы извлечён из-под дивана горничной, объявлен вором, а когда недоразумение прояснилось, обласкан, утёрт кружевным платочком, оделён мелочью и контрамаркой и во время спектакля швырял с галёрки в партер на головы чистой публике недоеденные пирожки.

Многим памятен праздник Ключ, названный так будто бы в честь целебного источника, открытого близ Городища. Работали карусели и палаточные балаганы, в специально установленных «бараках» шла торговля разными вкусностями и детскими игрушками, в том числе «пушками из дерева с шомполами, из которых стреляли горохом и картошкой». Гуляющие угощались тушеной брюквой, урюком, грушами, яблоками, оладьями, лепёшками, фруктовыми водами, сельтерской и особыми напитками – баварским квасом и «кислыми щами».

На Пасху полагалось ходить друг к другу в гости. Детям дарили подарки – кто денежку, кто игрушку. В домах устраивались так называемые похмельные столы с выпивкой, закусками и обязательно куличами. Но от этой «общественной повинности» можно было откупиться. Некоторые горожане «платили несколько рублей взамен нанесения визитов в пользу детей сиротовоспитательного дома, о чём писалось в газете», поясняет Карнацевич. Улыбин рассказывает, как проводили праздники тюменцы среднего достатка. В обед подавали на стол уху или щи, рыбу, мясо во всяких видах, холодец, пироги, в Пасху ещё и копчёный окорок, колбасу, икру, кильку, консервы, фрукты, конфеты, блины, плюшки, пирожные или торты, желе, компоты, чай. Пили всё – пиво, водку, вино. Вечером после игр, песен и танцев ужинали пельменями, которые «поглощались сотнями». С восторгом мемуаристы описывают масленичные катания на санях, укрытых пушистыми коврами, в упряжках с бубенцами, колокольчиками и бумажными цветами.

Самой экстремальной потехой были, конечно же, кулачные бои, в которых иной раз сходились, стенка на стенку, до трёх-четырёх сотен человек. Джентльменские правила - лежачего не бить, драться голыми руками, - по-видимому, в основном соблюдались. Уставший мог ненадолго припасть на колено, и его не трогали, а если кого-то уличали в использовании свинчатки, могли поколотить до увечий. Но схватки нередко выходили из-под контроля, бойцовский турнир превращался в побоище, в ход шли палки и камни. Остановить свалку удавалось только силами полиции и пожарников, которые поливали дерущихся водой. Никто не пишет о попытках властей пресечь дикарскую забаву. Да и едва ли это было возможно. Дрались все: сараевские с тычковскими, заречинские с городскими, газетные мальчишки с гимназистами, реалистами и учениками коммерческого училища… Дрались на улицах, на пустырях, на школьном дворе. В начальной школе Текутьева, отмечает Улыбин, в потасовках во время получасовой перемены принимал участие даже один из учителей.

Пожарная команда содержалась на средства городской казны и взносы участников добровольного пожарного общества и одно время имела две базы – основную и летнюю. Показательно, что основная, близ городской управы, сгорела вместе с лошадьми и пожарником, который спьяну закурил на сеновале. Для оповещения о пожаре служили не только колокол и трещётки сторожей (воров распугивали колотушками), но и специальные шары чёрного цвета, которые вывешивали на пожарной каланче, указывая, в какой стороне горит. Лошади у пожарников, это отмечают все, были красивые, сытые, резвые. Сами огнеборцы, в брезентовых спецовках и начищенных до блеска медных шлемах, казались мальчишкам «чудо-героями», выезд пожарной команды - настоящим представлением. Ехали обычно несколькими упряжками, с пожарными машинами и бочками с водой. Вместо сирены трезвонили в колокол, установленный на первой повозке. «Мчатся, бывало, ночью пожарные, - описывает Улыбин. - Запряжённые четвёркой лошади несут сани с машиной, а из неё развевается пламя, как из зашурованного самовара».

Авторы упоминают три водозабора в нагорной части Тюмени и пару колонок. Главной была водокачка городской управы, располагавшаяся, конечно же, на Водопроводной улице. Воду из резервуара можно было набирать и в чаны, и в вёдра или кадки. На Александровской площади «была большая чаша, наполнявшаяся водой из пастей скульптурных львов». По улицам разъезжали водовозы, продавая по 10 копеек бочку и по копейке ведро. Заречинцы брали воду из колодцев или прямо из реки, хотя Тура уже в те времена была отравлена производственными стоками. Богатым тюменцам, например, купцу Колмакову привозили пышминскую водицу, которая славилась мягким вкусом и чистотой.

Читая «Очерки», погружаешься в особый мир, похожий и не похожий на наш, далёкий от того прянично-сиропного образа, который рисуется современным почвенникам, но притягательный именно своей инаковостью и искренней увлечённостью авторов. История из первых рук обладает особой магией, становится поэтическим откровением, которое способны создать лишь у те, кто пишет от души.

А очереди на публикацию ждут мемуары участника гражданской войны Фомы Баннова, откровенные воспоминания «красного карателя» Фёдора Волкова, дневник рабкора Владимира Щасного, записи композитора Линдера, который после революции оказался в Китае, играл джаз в подпольных заведениях и был счастлив вернуться в советскую Россию. В каждой повести – свой стиль, свой колорит и то самое личностное начало, которое заставляет читателя сопереживать рассказчику. Если проект «Живая история» не погибнет из-за нехватки денег (не могут одни и те же люди, отнюдь не «новые русские», а обычные тюменцы, живущие от зарплаты до зарплаты, без конца доставать из своего кармана на благое дело), летопись города пополнится интереснейшими страницами, на которых есть всё, что нужно – и факты, и экспрессия, и научный разбор. И самое главное, яркие человеческие характеры, которыми ценна любая хорошая книга.