Дружной семьёй

В конце 1941 года в наш район привезли первых эвакуированных женщин и детей из блокадного Ленинграда. Они были до того истощены, что не могли самостоятельно двигаться, ходили, держась друг за друга. Перед их приездом на общем собрании в клубе, куда собрали абатчан, обсуждалась одна задача: где разместить приезжих, накормить, обогреть.

Для детей уже были приготовлены детские дома. Их размещали в бывших детских садах, школьных интернатах. Конечно, проблем было немало. Легче было со взрослыми. Милиционер или секретарь сельского совета приводил их в дом и говорил хозяину: «Примите, как своих родных, обогрейте, накормите и пусть временно поживут у вас…».

Мы жили вдвоем с мамой, но комната была просторная, кухня отгорожена, и с левой стороны стояла огромная русская печь.

В один из дней привели мать и дочь в наш дом.

Мы с мамой вначале удивлялись их распорядку дня. Вставали они ровно в 8 утра, делали зарядку (как мы говорили - махали руками), завтракали и тогда дочь, сломя голову, бежала в школу и появлялась только на второй урок. В классе ее недолюбливали, но я, как могла, объясняла ребятам, что отвыкнуть от привычек нелегко, да и мама ее не совсем здорова.

Конечно, мама Люды чувствовала себя неплохо. Она готовила для всех нас еду: суп с капустой, лепешки, иногда что-то свое, особенно когда мы получали на карточки продукты.

Говорила же она, в основном, по-английски. Вкратце она нам поведала, что из Англии вывез ее моряк, что она пряталась по его знакомым до тех пор, пока не появилась Людочка. Русский язык для нее труден. Почему, например, хлеб называют белым, черным, ржаным, а картофель – картошкой? В Ленинграде она узнала, что длинные сапожки называют валенками, а вчера сосед Михаил Петрович сказал: «Пимы-то у тебя дырявые, принеси – починю». Что такое пимы? А он костылем указал на дырки в валенках.

Между собой мать и дочь говорили только на английском. Мой детский ум и память схватывали все быстро. Иногда встревала в их разговор, а они смеялись и учили меня, как правильно произносить слова. Потом, во взрослой жизни, мне это очень пригодилось, когда пришлось работать в шифровальном отделе, где после окончания военного училища служил муж.

А мама моя смеялась, когда говорила: «Брэд-то (хлеб) весь не ешьте, оставьте к ужину», и это выходило у нее по-сибирски да так, что мы все смеялись.

Мы и жили вместе до тех пор, пока не была снята блокада Ленинграда. Они собрались в одночасье. Вызов получили по телеграфу. Расставаясь, мы плакали, обещали писать друг другу. И писали года 3-4. Люда писала, что ее дядя-летчик погиб, родные папы все умерли от голода.

Папа вернулся инвалидом. Всю войну воевал на море. Прожил недолго. Мама преподавала в институте английский и все сожалела, что в Сибири не выучила русский язык.

Связь давно прервалась. Я пыталась найти Люду, вероятно, она сменила фамилию. Вспоминаю я их часто, горе объединяло нас и жили мы одной дружной семьей. Еще до войны Люда училась в музыкальной школе. Знала много песен, особенно из репертуара К.И. Шульженко. Ее мама не любила песни Л. Утесова, зато Люда их обожала. От нее я не только узнала о них, но и выучила.

А для мамы Люды мы обычно пели арии из опер «Снегурочка», «Риголетто».

Долгими зимними вечерами, греясь на русской печке, Люда рассказывала содержание опер и пела арии. В школе же, я помню, она исполняла песню из репертуара К. Шульженко:

"Вдоль слободки девушка Не спеша идет, А в платочке шелковом Целый сад несет… Слабодская улица не поймет никак - На углу Минаевой ждет ее моряк…"

Все эвакуированные дети из Ленинграда вспоминаются с какой-то особой тихой, ласковой любовью. Они старались передать нам, деревенским ребятишкам, свои знания, культуру, любовь к Родине, которая в те годы была в огне.