И корова заиграет на скрипке

Марк Шагал. Моя жизнь. «Азбука», 2000 год. Автопортреты художников – дело обычное. Автобиографии – довольно редкое. Многие живописцы, в том числе и тюменские, мечтают на время сменить кисть на ручку (или клавиатуру компьютера) и описать все то, что пришлось пережить и увидеть. Я слышала, что такие планы вынашивали Борис Паромов и Александр Павлов. Может, мы и дождемся? Пока же из наиболее популярных у читателей автобиографий художников – книги, написанные Сальвадором Дали и Марком Шагалом. «Моя жизнь» – это книга, к которой нельзя подготовиться. Сколько я о ней ни читала раньше, сколько ни выслушивала отзывов (кстати, всегда положительных), предположить, насколько художник Шагал и писатель Шагал похожи, не могла. Вместо прочтения этой автобиографии можно, например, полистать книгу с репродукциями его картин. И наоборот: даже если вы видели всего одно полотно художника, текстом своей автобиографии он нарисует вам остальные – так, что не увидеть их невозможно. Не готова я оказалась и к абсолютной свободе обращения Шагала со словом: вся книга построена по собственным шагаловским правилам, внутренним, интуитивным. Тут уж так: или ты сразу принимаешь его манеру письма и влюбляешься в нее, или отторгаешь. Притом, что книга «Моя жизнь» – переводная. Нет, еще хуже – это перевод перевода, текст, пропущенный через две пары не авторских рук. О нем сказали бы грубо – «пережеванный». Как рассказывает в предисловии искусствовед Наталья Апчинская, Марк Шагал изначально писал «роман своей жизни» по-русски, но отдельные главы впервые были напечатаны в Нью-Йорке – в переводе на идиш. В 20-х годах прошлого столетия жена художника Белла Розенфельд перевела книгу на французский язык. То, что в 2000 году вышло в петербургском издательстве «Азбука», – это перевод с французского на русский. Переводчик Н. Мавлевич даже не пытается воссоздать изначальный стиль Шагала, реконструировать его – это попросту невозможно. Во-первых, художник никогда не противился редакторской правке: статьи, эссе и даже автобиография, по мнению Апчинской, носят следы редакторского вторжения. Во-вторых, есть вещи непереводные, например, каламбуры. Смешные или грустные, они понятно звучат на одном языке и совершенно теряют свое значение, стоит попытаться перевести их на другой. Вот и автобиография «Моя жизнь», хоть она и не набор каламбуров, но, следуя по переводному пути, потеряла часть своего мощного шагаловского обаяния – написано в предисловии. Мне кажется, что нет, не потеряла. Обаяние прорвалось через все родные и чужие руки. Цитата: «Обыкновенное корыто: глубокое, с закругленными краями. Какие продаются на базаре. Я весь в нем умещался. Не помню кто, скорее всего, мама рассказывала, что как раз я родился – в маленьком домике у дороги, позади тюрьмы на окраине Витебска вспыхнул пожар. Огонь охватил весь город, включая бедный еврейский квартал. Мать и младенца у нее в ногах, вместе с кроватью, перенесли в безопасное место, на другой конец города. Но главное, родился я мертвым. Не хотел жить. Этакий, вообразите, бледный комочек, не желающий жить. Как будто насмотрелся картин Шагала. Его кололи булавками, окунали в ведро с водой. И наконец он слабо мяукнул. В общем, я мертворожденный». Он вспоминает, как его мать, приведя маленького Шагала к первому учителю рисования, поинтересовалась: «Скажите, пожалуйста, г-н С..., приличное ремесло это самое художество?.. – Где там... Ни продать, ни купить...» «Ответ циничный, грубый, но вполне исчерпывающий», – пишет Шагал. Ему, правда, удалось с этим ответом поспорить. Это о нем позже напишут: «Только его люди умеют летать, только его дома могут стоять перевернутыми, только его корове дано играть на скрипке». Это Марк Шагал, родившийся мертвым, не желающим жить, станет исключительно добрым и светлым человеком. Это удивительно: ни единого слова обиды в его автобиографии нет, ни единого хотя бы междометия злости, словно только он один мог понимать и принимать людей такими, какие они есть. И прощать их. Как тут домам не перевернуться, а коровам не заиграть на скрипках?