У незнакомого посёлка на безымянной высоте

Сергей Михайлович Шиков родился 16 октября 1914 года в селе Огнёво Казанского района. С малолетства крестьянствовал. Закончил Огнёвскую начальную школу. Работал на лесозаготовках, трактористом в колхозе. В 1938 году успешно закончил рабфак. Учился в Омском медицинском институте, но по болезни вынужден был оставить учёбу. Вернулся на родину. Работал инструктором по подготовке призывной молодёжи. В 1943 году ушёл на фронт. Командовал отделением стрелкового взвода. Первый бой принял под Псковом. Награждён первой по счёту медалью «За отвагу». Освобождал прибалтийские республики, Польшу. Войну закончил в Германии.

Сергей Михайлович Шиков – единственный в Приишимье кавалер трёх медалей «За отвагу», что приравнивалось в солдатской среде к Звезде Героя Советского Союза. После войны Сергей Михайлович учительствовал в школах Казанского района. Строил школы и возглавлял педагогические коллективы этих школ. Проживает в селе Гагарино в семье младшего сына Александра.

Солдат сомнения и страха не знает, доколе командуют им мудрые военачальники. Всё остальное – пустяки и заморока иного плана. Забот, правда, у бойца завсегда выше головы, если эта голова что-нибудь варит и пулей вражеской насквозь не прострелена. Задачи у солдата разные, а цель одна, независимо от того, наступает ли боец или держит оборону.

Наступать всегда проще, потому как первый шаг навстречу смерти делает командир. Вслед за ним поднимаешься и ты. Вся печаль-кручинушка прочь уходит. Голова светлеет, дум в ней никаких, кроме одной – добежать, добить врага или обратить его в бегство.

Оборона, особенно многодневная, тяготит заботами житейского характера. Надо окопаться, обустроиться. Солдатом в обороне помыкают как колхозной лошадью. Покоя не дают ни днём, ни ночью. Редко когда удаётся угнездиться, по-детски скорчившись на дне окопа. Но упрятать нос в суровый воротник шинели не дают командиры, а пуще них – фрицы, поднимающиеся в атаку. Тогда ствол автомата до стерни выжигает дерновый бруствер окопа.

Сергей Михайлович старческой рукой проводит по широкому лбу, прикрывает ладонью глаза и долго молчит.

– Не знаю, почему, но память словно бы опускает плотный занавес, за которым я не могу разглядеть лица своих однополчан. Вспоминаются, точно это было вчера, детали, фрагменты солдатского быта. Припоминаются даже цвета и запахи войны, а вот лица ребят, с которыми прошагал тысячи кровавых вёрст, проступают в памяти словно сквозь дым.

– На фронт я попал не сразу, – продолжает свой рассказ старый солдат, – не брали по состоянию здоровья. Болезнь меня скрутила так, что с воинского учёта меня списали подчистую. Даже к нестроевой службе я оказался негодным. Получил я на руки так называемый белый билет, пришёл домой и слово вымолвить от досады не могу, слёзы из глаз покатились горошинами. Семнадцатилетние пацаны уходили на фронт, а я, тридцатилетний мужик, принуждён был отсиживаться в глубоком тылу. И такую я злость на немощь свою затаил, что хворь моя до смерти меня же и напугалась. Но отступать торопливо не стала, изгонял я из тела своего проклятую болезнь, как только мог. В 1943 году зачислен я был в полковую школу. А потом привели меня фронтовые дороги под славный героический город Псков. И вот ведь какое странное, нелепое это явление – война. В мирной жизни мимолётный сквознячок оборачивался простудой. Шаг шагнул – чих, другой шаг шагнул – кашель. А на войне я и в снегу замерзал, и сутками по загривок в стылой воде отбивал атаки врага – и хоть бы хны. Отряхнулся, отогрелся, подсушился – и снова в бой. Ни один суставчик не заноет, и сопля безудержно из ноздри не потечёт.
Старик браво повёл плечом и улыбнулся открыто и просто.
– Если бы не война, – произнёс он, – сгинул бы я в зрелом возрасте от болезни. Хворь-то меня отпустила, уверовав в то, что из пекла этого мне живым не выбраться. А я домой вернулся целехоньким и эвон до каких лет дожил. В прошлом году в кругу детей, внуков и правнуков отпраздновал Сергей Михайлович своё 95-летие.

– Каждый бой для меня памятен. А памятен потому, что рядовой пехотный Ваня вёрсты на войне считает сапогом. Лётчик пролетел, танкист проехал, артиллерист отстрелялся, а пехота каждую пядь земли "животом утюжила".

Первая моя медаль «За отвагу» хранит память о боях под Псковом. Нашему пехотному подразделению поставлена была задача прорвать оборону противника и развить атаку до состояния прорыва линии фронта. Настроение у бойцов было приподнятым. В июле 1944 года мы чувствовали себя победителями. До государственной границы рукой было подать. Но враг сопротивлялся и дрался отчаянно.

Генералы наши склоняли головы над картами, а мы, воспользовавшись затишьем, писали письма домой да сушили портянки под жгучими лучами июльского солнышка. Наше дело было крайнее, потому что линия фронта пролегала в аккурат по нашим окопам. Артподготовка заставила нас "вжаться" в землю. Траву пригибало к земле, уши закладывало от сплошного мощного гула. При всей ненависти к врагу мы в эти минуты сочувствовали немцам.

Не помню, час ли, два ли буйствовал адский этот огонь, но когда наступила тишина, послышалась команда ротного командира. Бойцы поднялись во весь рост, и показалось мне в эти минуты, что ноги мои не касаются земли. И я бежал, боясь, что от крика у меня разорвётся грудь.

Солдат, поднявшийся в атаку, не принадлежит себе. Порыв холодит рассудок, нет страха смерти, потому что рядом с тобой ей навстречу устремляются десятки, сотни людей. И ты твердишь себе одно и то же: «Вперёд, ты не один, ты не один». Пуля, осколок снаряда сбивают солдата с ног, но боль приходит потом, когда затухающий взгляд успевает разглядеть сутулую спину товарища, которого атака несёт вперёд на огненных своих крыльях.

Немец дрогнул и попятился назад. Мы вышибли его из обустроенных и обжитых окопов, но не стали закрепляться в них. Ротный, сорвав голос, хрипел, и только по движению его губ бойцы понимали, что атака не закончена. По ору и стрельбе, доносившимся слева и справа, стало ясно, что в атаку поднялись соседние батальоны. Добежать удалось до подножья взгорка, с высоты которого по линии нашего наступления ударили немецкие пулемёты. Дальше других взбежал на взгорок опьянённый атакой ротный наш командир. Он не упал, сражённый пулей, а головой уткнулся в горячий суглинок. Атака захлебнулась. Немцы открывали огонь на всякий шум, но вступать в открытый бой не решались. И стали мы дожидаться ночи.

А к ночи небо заволокло тучами. Казалось, что они опустились на землю. Вскоре заморосил дождь, обволакивая всё окрест густой туманной пылью. К полуночи проливной дождь превратил лужи в сплошную рябь. Мы вернулись в немецкие окопы, просторные, с блиндажами для рядового состава и офицеров. В таких обустроенных норах можно было зимовать.

Немцы, словно бы опомнившись, предприняли попытку вернуть укреплённую линию. "Квакали" немецкие мины, но многорядные накаты блиндажей сдерживали этот натиск. С криками и под команды, похожие на собачий лай, немцы шли на нас в полный рост. Стрелять из окопчика, обложенного струганными жердочками, было сподручно, но после третьей отбитой атаки стали мы считать раны и своих погибших товарищей. Положение усугублялось ещё и тем, что подкрепления обескровленным нашим частям обеспечено не было.

А дождь всё шёл и шёл. Лил он сутки, вторые, третьи. Когда вода в окопах доходить стала до плеч, стали мы на чём свет стоит ругать немцев за их дотошность, практичность и тягу к комфорту. Немецкие окопы вырыты и обустроены были так, что вода в них накапливалась как в железобетонном бассейне. Русский окопчик ветрами продувался, сточные воды в нём просачивались в землю до донной сухости. В немецких же окопах при стихийном природном бедствии неумеющему плавать солдату грозила смерть через утопление. Вот и мы от проливных дождей стали в немецких окопах тонуть. А фриц, будь он неладен, и в дождь не давал нам покоя. Поднимаясь в атаку, он по склону безымянной высотки не сходил, а как на лыжах скатывался. Нам тоже поплавками торчать в окопной воде не хотелось. Оставшиеся в живых командиры поднимали солдат в атаку. Выныривали мы из воды, как подраненные селезни, выползали из окопа и шли фрицам навстречу. Порой мы и про оружие забывали. Сталкивались лбами, в кровь разбивали носы и губы, хватали друг друга за грудки и, повалившись в грязь, пытались задушить врага. Но кадыки выскальзывали из пальцев, как мыло выскальзывает из намыленных рук. Обессилев, дерущееся воинство расползалось по своим сторонам. Но случались и огневые стычки. Тогда дождевая вода окрашивалась в кровавый цвет.

Высоту мы эту всё-таки взяли, правда, в отделении, которым я командовал, из десяти человек в живых осталось только трое.

В последний решающий бой шли мы горсткой. Выбывших из строя бойцов заменили обозники, рукопашному бою не обученные. По штатному военному расписанию это были люди безобидных профессий: повара, возницы, истопники полевых бань и прачечных. За этот бой награждён я был первой своей медалью «За отвагу». А потом была вторая медаль «За отвагу», за ней третья.

Собеседник мой тяжело вздохнул. Память о войне вновь болью отозвалась в его сердце. – В жизни пережить можно всякое, – говорит мне на прощание Сергей Михайлович, – но страшнее пули и снаряда беспамятство или надругательство над памятью о войне. Вот и в Прибалтике, на Украине, которые освобождали мы от фашизма, чтят не освободителей, а вчерашнего врага. Наши памятники разрушают и переносят. Одну из медалей «За отвагу» я получил в Прибалтике. И кажется мне, старику, сегодня, что кто-то незримый пытается сорвать с моей груди эту боевую награду.

Надо помнить о том, что все мы, воевавшие и не ведающие о войне, живы, доколе нас помнят.

Олег ДРЕБЕЗГОВ
Фото из семейного архива