Прогулки на Софийском дворе

Первичные наблюдения для этого очерка относятся к 80-м годам прошлого века , но сегодняшние ремарки автора помогают наполнить исторический памятник особым объёмом, возникающим в потоке времени

Сверяясь с подлинным

Особенно хорошо бывать на Софийском дворе в тот час, когда музей уже закрыт, экскурсанты угомонились, но цвета природы ещё не погасли, не уснули в темноте. Свежую зелень спорыша, которым курчавится двор, может притушить местами только тень Софии... Тень потихоньку двигается, облака плывут, в дальней перспективе синеют леса - только голову поверни... Нет, здесь мы не в одиночестве...

Хочется услышать, что говорит нам Софийский собор сегодня. Может, перед нами просто-напросто памятник материальной культуры? Мы в состоянии измерить ширину его стен, вычислить объём, сосчитать количество окон. Наконец, понять и внутреннюю конструкцию: четыре мощных пилона, соединённые подпружными арками. Но неужели это и вся информация?

Тогда без особого ущерба для всех собор заместился бы макетом в местном музее... Разумеется, если сопроводить его табличкой с размерами. И пришёл бы инженер, объяснил пилон как несущую конструкцию, посчитал, как он работает на напряжение. И пришёл бы искусствовед, вычислил своё: трехчастность каждого фасада, закомары, которые перекрываются четырёхскатной кровлей, три апсиды на восточном фасаде, преобладание конструктивного элемента над пластическим.

Вы можете владеть подобным анализом или ничего не знать ни о каких закомарах - сам по себе анализ приближает к объекту весьма относительно. И уж во всяком случае не отменяет работы чувства: только оно и даёт возможность постичь магию мощной эпической простоты, которой веет от собора.

Софийский собор возникал как обычная культовая постройка, и организатор дела митрополит Павел прежде всего преследовал свои интересы: утверждать православие в Сибири. О наших впечатлениях на Софийском дворе он разве хлопотал? Более того, разве вообще мог себе представить, что падут алтари и царства, что на Софийский двор, эту вотчину первосвященников, придут безбожники?

Заметки на полях четверть века спустя

Конечно, когда я писала эти строки, до меня долетали слухи, что Софийский собор превратили в склад мебели, однако подобная участь казалась безобидной, если оглянуться хотя бы на судьбу Богородицкой церкви, вынужденно взорванной по причине опасной детонации от механических сотрясений наковален. И всё-таки склад в соборе - это ещё цветочки. А вот в 30-е годы соборные стены с облупившимися фресками стали свидетелями чудовищного вандализма: на его дощатых нарах в три яруса находили ночлег сосланные на Север раскулаченные, поруганные, раздавленные отчаянием люди. Они шли через Тобольск нескончаемой вереницей, и далеко не все из них доходили до конечных пунктов. Вот где дьявольская насмешка режима безбожников над милосердием Христовым.

Чтоб не утонуть в бездне исторических превратностей, скажем только, что за минувшее двадцатилетие собор отреставрировали внутри, освятили, и его двери теперь открыты для православной паствы. Итак, собору возвращена теперь культовая (первичная) функция. А ведь в архитектуре то долговечно, что служит, что имеет постоянного хозяина. И вот теперь-то разговор о подлинности приобретает совсем иное измерение.

Казалось бы, проект собора не отличается особой оригинальностью. Прототипом, образцом храма послужила Вознесенская церковь из Новодевичьего монастыря. И обмеры, и чертежи, и «сметную роспись» в Тобольск прислали из Москвы... Но у нас-то возникает ощущение подлинности! Подлинны масштабные соотношения с другими сооружениями Софийского двора, подлинны связи с окружающим ландшафтом. Леса в перспективе так же синеют, тень от собора так же двигается, подчиняясь ритмам дня и ночи, как триста лет тому назад... Пространственные координаты сохранились, а время утекло безвозвратно? Словом, нам не следует пренебрегать вопросом: почему митрополит, столь могущественный, намного опередивший воевод в деле каменного строения - они пока ещё ведут деловую переписку с Сибирским приказом, а у Павла уж и котлован вырыт, - почему этот «владыка» проявил такое упорство? Царский указ склоняет его вести сооружение местными силами, но Павлу хватило характера настоять на своём. В сущности это вопрос не о митрополите, а о роли мастера.

Мастеров ждали две зимы.

Подмастерья каменных дел

И вот мастера прибыли: Василий Ларионов, Гаврила Тютин и Герасим Шарыпин, снаряжённые в дальний путь Приказом каменных дел. И первое, чему их подвергли в приказной избе, - брали с них «заручные скаски» - по-нашему, профессиональные письменные гарантии, «чтоб утвердить основание накрепко такою крепостью, чтоб во многие лета никакого повреждения и порухи не учинилось».

И опять не обойтись без исторического комментария. Казенное каменное строительство в те годы велось централизованно, и самые грамотные, опытные, знающие кадры состояли на службе в Приказе каменных дел. Здесь-то и был сосредоточен основной отряд «подмастерьев каменных дел». И надо особо подчеркнуть: в XVI - XVII веках слово это несло несколько иной смысл. «Подмастерье каменных дел» отнюдь не значило непременно «помощник мастера», этим званием могли именовать и талантливых строителей, самостоятельных руководителей строек. Слово ещё было не в силах передать ту профессиональную дифференциацию, которая уже определилась внутри сообщества квалифицированных мастеровых.

Кстати, неоднородность понятия «подмастерье» довольно наглядно просматривается и в нашей истории. Если уж быть совершенно точными, то по новейшим данным, которые приводит в своей книге Сусанна Васильевна Копылова, на строительство Софийского двора прибыло пять подмастерьев, но двое из них - Иван Смирный и Василий Кашинец - не оставили сколько-нибудь заметного следа; они были просто-напросто техниками, возглавляли артели каменщиков на мелких объектах: клали печи и очаг в хлебной и поварне, клали погреба и сушила, бутили основание под крыльцо. Недаром Гаврила Тютин отмечает, что ни Смирный, ни Кашинец «сколько каких припасов надобно не смыслят», то есть не могут рассчитать смету. Именно умение составить «розметную роспись» отличало тогда подмастерья высокого ранга от простого каменщика. Ведь смета - результат подсчётов, предполагающих доскональное знание и технологии производства, и организации труда, и расценок.

Забегая немного вперёд, отметим: вскоре, когда начнётся в Тобольске «каменное городовое строение», к составлению «розметных росписей» для сооружения Приказной палаты и Гостиного двора привлекут Герасима Шарыпина и Гаврилу Тютина. Сам по себе этот факт в наших глазах - лучшая производственная характеристика.

Но сложились-то они окончательно именно на строительстве Софийского двора - вот что надо уточнить. А возведением Софийского собора непосредственно руководил именно Василий Ларионов, как наиболее опытный. Герасим Шарыпин и Гаврила Тютин, прибывшие с ним вместе, первоначально состояли у него в помощниках, в учениках. Но позднее, когда собор завершён, каждый из них уже ведёт самостоятельные объекты на Софийском дворе.

Да, заполучить таких мастеров из Москвы можно было только по исключительному случаю, «раз в жизни», и в дальнейшем, когда Сибирь встала перед лицом «каменного городового строения», Сибирский приказ целиком передал руководство кадрами в руки местных властей. И тогда тобольскому воеводе, под началом которого оказался самый мощный и квалифицированный отряд строителей, постоянно приходилось перераспределять специалистов. Где ни начинали каменное строение, отовсюду просили у тобольского воеводы подмастерьев. И Тюмень просила, и Енисейск, и Иркутск. И нет ничего странного, что бывших тобольских каменщиков Моисея Долгих и Федота Чайку мы вскоре встретим как организаторов каменного строительства в Иркутске и Енисейске. Стало быть, сооружение Софийского собора превратилось в школу каменного строения для всей Сибири.

Однако что же дальше ждало тех мастеров, которые навсегда связали свою судьбу с Тобольском, - мы говорим о Герасиме Шарыпине и Гавриле Тютине? Поразительно вот что: острейший спрос на их труд (Тютина отправили было в Верхотурье для составления смет, так тамошнего воеводу строжайше наставляют не задерживать мастерового больше двух недель) - этот спрос отнюдь не сделал их житьё-бытьё удачливей, чем у других посадских.

Годовое жалованье подмастерью каменных дел платили по принудительным расценкам: 15 рублей, не считая кормовых денег во время договорной работы. Не в силах прокормиться заработком, многие вынужденно брались за дополнительные подряды. Если уж Герасим Шарыпин, ставший одним из руководителей перестройки кремля, подряжался делать «каменные строения, и известное, и кирпишное, и черепишное... обрасцы муравленые и печи», то удивительно ли, что обычным каменщикам приходилось быть и сапожниками, и портными, и рубить дрова для кирпичных сараев, и возить известь. И разве нуждается в особом комментарии факт, что в самый разгар строительства Приказной палаты (в 1701 году) Гаврила Тютин от имени тобольских каменщиков и печников подаёт челобитную воеводам с просьбой освободить их от денежного оброка, поскольку «оскудали и одолжали неоплатными долги»?

Драматизм этих судеб можно прочесть и в скупой строчке переписи 1710 года: вдова Герасима Шарыпина (он скончался в 1704 году) вместе с двумя детьми живёт «на наёмной татарской земле».

Замечаете социальный парадокс: острый дефицит опытных зодчих-практиков в стране - и безвестность, бесправность мастера? Вплоть до полного забвения.

Взять хотя бы Василия Ларионова, чьё имя восстановила для потомков сибирский историк Сусанна Копылова.

Культ канона

Приходится только диву даваться, с каким неимоверным запозданием доходят до потомков имена творцов из глубины веков, будь то строители храмов, или иконописцы, или мастера изразцовых дел... Казалось бы, чего проще: поставили в уголочке свой автограф - и насколько облегчился бы каторжный труд современных учёных-историков, архитекторов, искусствоведов по атрибуции памятников прошлого. Сказать, что чаще всего подмастерья были неграмотными, что порой даже и смету им записывал под диктовку какой-нибудь подьячий, - это ещё ответ уклончивый. Ведь автограф мог бы иметь форму какого угодно условного знака. И вот поди ж ты, никогда не ставили. И вовсе не из скромности, как может нам показаться.

Древний мастер настолько чувствовал себя частицей целого - семьи, артели, цеха, его самосознание до такой степени ориентировано на коллективный опыт, что следование традиции, канону, образцу было чуть ли не нравственным законом. Очень характерно: и Герасим Шарыпин и Гаврила Тютин оказались потомственными каменщиками (известно, что их отцы причастны к соборному строению в Смоленске и Рязани). От отца к сыну - так и передавалась на Руси цепочка профессиональных навыков и секретов.

Разве случайно так устойчивы, так живучи на протяжении XVII века два конструктивных типа церковного зодчества: клетские церкви - более древние и простые, принесённые в Сибирь переселенцами с русского Севера (кстати, именно клетью была срублена в Тобольске сгоревшая соборная церковь Софии Премудрости о пяти главах), и шатровые - центральная их стопа неизменно вершилась восьмигранной пирамидой в виде шатра. (Одну из таких деревянных шатровых церквей - Спасо-Зашиверскую, ровесницу Софийского каменного собора, - недавно перевезли с севера Якутии в Новосибирск).

Посмотришь десятки подобных церквей - и только руками разведёшь от удивления. Вроде бы нигде строители не пытаются искать свой проект, каждый раз видишь неуклонное следование схеме. На восток от центрального объёма - алтарь, на запад - трапезная. Правда, иногда за счёт приделов-прирубов с севера и юга церковь получала в плане крещатый вид. Но вот что ещё удивительнее: ни одно сооружение не спутаешь с другим. Храмы в Сибири, как и на всей Руси, вставали все разные.

Всякий раз возникали какие-то новые соотношения (пропорции) частей или совсем особенный силуэт. Только сочетание различных типов покрытий давало бесчисленное количество комбинаций: кровли палаткой, шатровые, четырёхскатные, стреловидной бочкой, кубоватые покрытия, луковка... И никакие каноны не предусматривали ни галерею-гульбище, ни крыльцо на один или два «всхода». Всюду находилось мастеру место для своего слова. Может, истинного мастера и отличает чутьё, в чём канону следовать, а где его обойти?

Впрочем, не вкралась ли в наши рассуждения оговорка? Толковали о каменщиках - и вдруг перескочили к дереву, к устойчивости и совершенству форм, найденных русскими умельцами в самом доступном природном материале? В том-то и дело, что кирпич и камень в преддверии XVIII века - только технологическая новинка для сибиряков, а художественная традиция древних строительных схем не отжила свой век - она только преобразилась, приспособилась к новому материалу. И не потому ли в далёкой сибирской провинции, где до самой середины XVIII века не было ни единого профессионального зодчего (о Ремезове - разговор особый), не потому ли такими семимильными шагами двинулось каменное строение, что народные мастера-древоделы довели структурные (системообразующие) схемы до высокого совершенства?

Две шкалы масштаба

Но вернёмся к Софийскому собору. Его центричная пятиглавая композиция имеет своим прототипом Вознесенскую церковь из Новодевичьего монастыря. И всё-таки следование за прототипом вовсе не означало слепого, рабского копирования. Почему стена Софийского собора намного сдержанней в декоре, чем её московский прообраз? Почему она до аскетизма плоская? Только ли как проявление средневекового мировосприятия? Думается, не последнюю роль здесь сыграла и оглядка подмастерьев на деревянную сибирскую архитектуру, их чуткость к таким извечным её достоинствам, как простота и сдержанность чувства. Масштаб Софийского собора совершенно невиданный для Тобольска - это и сегодня, через три века, слишком очевидно. Правда, тут легко впасть в наивное заблуждение, решив, что масштабный - значит просто огромный. Хочется обратить внимание на качество масштаба.

Вспомните, как раскрывается собор со стороны реки, когда только золотые маковки призывно полыхнут среди бескрайнего неба. Как по мере приближения - с любой стороны - постепенно разглядите всё новые и новые подробности в силуэте, найдёте сами десятки новых видовых точек, поймёте, что сооружение рассчитано на круговое восприятие, что каждая из четырёх его граней - фасад.

Но, когда вы окажетесь под сенью собора, вашему вниманию найдётся новая служба: разглядывать детали. Удивитесь, что рисунок лепки в наличниках западного и восточного фасадов не повторяется. Или залюбуетесь скульптурным декором на архивольтах западного портала. Отметите асимметрию в расположении окон - явный почерк народного мастера, который заданную трёхчастность членения фасада выдерживал-выдерживал, да, видно, решил дать волю и своему чутью... Наверняка вас как-то озадачит и некоторая робость в пластической проработке стены. Вся внутренняя логика здания выявляется рисунком закомарных полукружий и лопаток, но уж как-то очень призрачно, условно, будто мастера слишком берегли плоскость стены как некую самоценность.

Не утонуть бы нам в этих деталях! Сейчас важно не потерять мысль о том, как собор бесконечно питает наше восприятие и воображение с дистанций дальних и ближних. Иными словами, раскрывается перед нами в многоступенчатом масштабе. И, пожалуй, бросаются в глаза две его шкалы.

Сверхчеловеческий масштаб собора соизмерим с массивом Троицкого мыса, со всеми окрестными лесами, полями, холмами, с величавым движением Иртыша. Но когда мы, выключенные из непосредственного созерцания всех окрестных красот, окажемся с собором лицом к лицу, сверхчеловеческий масштаб не подавит нас. Возникнет психологическое переключение, и мы легко найдём соразмерное себе - человеческий масштаб, - с интересом рассматривая мелкие подробности, обживая уютное вместилище Софийского двора.

Софийский двор и Софийский собор неотделимы в чисто историческом смысле: за считанные годы на пороге XVIII века сложился законченный архитектурный комплекс. Но замкнутая усадьба первосвященников, как мы знаем, первоначально была достаточно нагружена бытом: и палаты митрополита «о двух жильях», и столовая палата, и поварня, и сушило, и погреба - чего только здесь ни было... Сегодня, когда время внесло в комплекс свои поправки, взаимосвязанность памятника и прилегающего пространства наполнилась другим, образным содержанием. Поначалу мне казалось, что эмоциональной темой этой уютной площади является тишина, а значит, - возможность духовного контакта с прошлым. Теперь такое толкование кажется мне недостаточным.

В расчёте на интуицию

Софийский двор в моём сознании с каждым новым свиданием приобретает черты древнего планировочного реликта, который чудом уцелел среди быстротекущей жизни. Этот реликт мы обычно объясняем «чувством ансамбля» и знаем, что испокон веков оно отличало древнерусских строителей. Но ясны ли нам эстетические каноны в организации пространственной среды, которым следовали наши предки?

Верно, бесконечно много преобразилось здесь за три века: нет ни одноярусной колокольни, ни въездных ворот с часовней Сергия Радонежского. Но и посреди совсем нового окружения Софийский собор всё так же неоспоримо солирует, поддержанный мощной вертикалью колокольни, и его массам соответствует всё та же привольная площадка Софийского двора. И в соотношении объёмных групп собора и прилегающего пространства явно сквозит асимметричная композиция. Её не нарушают ни массы Покровского собора, ни бывшего архиерейского дома - они лепятся к окраинам свободной живописной площадки.

Самые главные композиционные параметры, стало быть, выжили, дошли до нас в натуральную величину, и мы в силах почувствовать, как пустынная разреженность пространства словно разгружает нас от психологического давления огромных масс, переключая в человеческое измерение, возвращая нас природе, привычному естеству жизни...

Асимметричная, свободная композиция пространства - при всей своей кажущейся непроизвольности - на самом деле предлагает нашему восприятию сложно построенный ритм. Нам интуитивно хочется уловить закон ритма в этой внешней аритмичности, постичь какую-то тайну, в поле которой мы попали. Асимметричное построение, считают специалисты по психологии восприятия, дополнительно стимулирует наше эмоциональное усилие в контакте с архитектурой. И вот почему у многих слетает признание, что на Софийском дворе слышно, как говорят древние камни.

«Чувство ансамбля» - так вот в чём дело... В этом уклончивом определении, к которому мы прибегаем как к спасительному прибежищу, есть, правда, и своя доза точности. Старинное искусство планировки действительно опиралось на чувство, на опыт, на интуицию. И древние мастера, выполняя свободную композицию в пространстве, совсем и не помышляли об особой активизации восприятия. Не так ли и деревенский плотник, ставя сруб, совсем не догадывается о его конструктивном совершенстве?

Заметки на полях четверть века спустя

Как бесконечно далеко мы упорхнули сегодня от того созерцательного настроения, когда нас завораживала тишина или движение тени собора на Софийском дворе. Сейчас это пространство подчинено деловито-коммерческому ритму. В расчёте на гигантские потоки туристов закатали траву-мураву под стандартную евро-плитку. На застенчивую первобытную суровость Софии нацелили ослепительные залпы прожекторов - ради погони за прибылью в туристическом бизнесе. Заодно повыпололи и милые частности. Кому мешала в нишах софийской стены мозаика Остапа Шруба, в которой он первым увековечил благодарное почтение тоболяков зодчему кремля Семёну Ремезову иконописным ликом? Кому помешала ель рядом с Павлинской башней, ненавязчивый символ единения природного и рукотворного?

Но, конечно, страшней всего - газовая котельная, выросшая в опасной близости к соборам и рентерее. Возможно, туристам тяжеловесный куб котельной преподносят как ожившее воспоминание о часовне Сергия Радонежского, когда-то увенчивавшей ворота в западной стене. Но сейчас-то это не часовня, а её каменный муляж (симулякр, как говорят культурологи). Почему надо было привязать котельную к заповедной (неприкосновенной!) зоне, насколько опасно соседство такой мины замедленного действия? Пусть судят инженеры и проектировщики. Нам важно понять, что произошло на наших глазах с древним планировочным реликтом. А вышла изоляция Софийского двора. Главная-то планировочная идея Семёна Ремезова как раз сводилась к тому, чтоб создать цельный ансамбль мощного гражданского звучания, включив в него вотчину первосвященников. И объединяющими элементами мыслились два крыла крепостных стен, обнимающих всю фронтальную площадку Троицкого мыса.

Драматична судьба всех архитектурных замыслов. Судите сами. Софийский собор обрёл наконец свою истинную подлинность, но это несомненное благо, обрастая прагматичными соображениями, тянет за собой фальшивое эстетическое решение. Не так ли и триста лет назад зодчего кремля раздражали житейские подробности на Софийском дворе: погреба, сушило да амбары архиерея? Каждая эпоха приноравливает памятник к насущным, сиюминутным интересам. О каком тут «чувстве интуиции» можно говорить? Тяжко древнему планировочному реликту под прожекторами современных нужд - житейских, коммерческих, да всяких.

Раньше я не слишком задумывалась над тем, почему, как правило, строили на Руси церкви по образцам. Попросту объясняла эту практику культом канона в средневековье. Но когда начинаешь осмысливать грандиозную задачу, поставленную Петром I в последнее десятилетие 17 века - строить в камне, невольно призадумываешься по кадровому поводу. Переход на новую технологию требовал для исполнения кроме простых каменщиков ещё и зодчих. А где их напасёшься? Зодчих никто ведь не готовил специально. Потому и приглашали в Россию итальянцев - для возведения самых престижных сооружений. И кто поработал с Фиорованти или Алевизом Новым - всё равно что академию архитектурную прошёл. Если говорить на языке той эпохи, подмастерьем стал.

Мы уже знаем, что кузницей кадров распоряжался Приказ каменных дел. Однако к концу 17 века здесь такие сокращения пошли (в 1700 году приказ вообще приказал долго жить), что записные подмастерья вынужденно становились свободными подрядчиками. И тут опять уместно вспомнить потомственного московского каменщика Герасима Шарыпина. По договору с Сибирским приказом, направился он в неведомый ему Тобольск. И примечательно: пройдя школу мастерства на строительстве Софийского собора (видимо, под началом подмастерья Василия Ларионова), он самостоятельно ведёт сооружение объектов на юго-западной площадке Софийского двора. Из того, что он построил, доподлинно сохранились только Павлинская башня, невысокая, приземистая, но приспособленная к ведению верхнего боя через круглые стрельницы, и Круглая башня в южной стене. Она и проста, и изысканна одновременно. Её благородная изысканность - в пропорциональной соразмерности частей, в лёгком ненавязчивом декоре. Подмастерье понимал, что башни - часть крепостной системы, они не должны слишком громко заявлять о себе. Но в нашем восприятии крепостная башня из ратного строения превращается в активный элемент художественной системы. И недаром каждая башня несёт через своё имя - Павлинская, Красная, Орловская - отпечаток образной неповторимости.

Именно две башни Герасима Шарыпина - единственные очевидцы того момента на грани веков, когда Меньшой город (на восточной площадке Троицкого мыса) ещё стоял в деревянном обличье, ещё был огорожен острогом (частоколом), как и кусок оврага над Курдюмкой (недаром ближайшая улица долго носила название Острожной). Видите, что получается? Город меняется не вдруг и не весь, и старое с новым постоянно в нём соседствуют.

Значит, Софийский собор и две башни Герасима Шарыпина - Павлинская и Круглая - привет нам из 17 века.