Заплачешь вдруг от песни соловьиной, от запаха невзрачного цветка

Все живое на свете – птица, зверь, человек помнят место, где родились, набирались сил и познаний. Моя родная деревня Полуянова Куларовского сельсовета когда-то насчитывала 60 с лишним дворов. Теперь, после всех реформ и преобразований, осталось от нее домов семь или восемь. В трёх живут постоянные жители, в остальных – лишь наездом - дачники.

Судьба увела меня отсюда в 17 лет. Отправленная зимой 49-го на лесозаготовки в деревню Сычи, познакомилась я там с черноковским парнем Степаном Николаевичем Бельским, вышла за него замуж и осела в Чёрном навек. Работала счетоводом в МТС, затем, после реорганизации машинно-тракторной станции, в колхозе и совхозе «Черноковский» бухгалтером тракторного парка.

Но все годы, пока жива была мама, навещала свою деревню. Да и потом, когда мамы не стало, не забывала туда дорогу.

Не передать, с каким чувством прихожу я всегда на свидание с родной деревней… Здесь мне, кажется, даже воздух особенный, настоянный на травах и хвое. Рядом – бор и луга, и речка. По весне соловьи поют, словно целый оркестр играет.

*   *   *

Беззаботное мое детство, как ты памятно мне. Родители с утра до ночи на работе. А мы, детвора, сами по себе. Лето все – на подножном корме – медунки, пучки, разные ягоды – всё полезно, что в рот полезло. Земляника в бору очень крупная, сладкая, наберешь туесок и наешься до отвала. Не боялись нас взрослые отпускать в этот бор одних, был для нас он словно домашний. А вот дома, в деревне, там всегда за нами приглядывал один старенький дед, чтоб с огнем играть не придумали, не спалили жилье и не грезили в огородах. Но на грядки мы все же исхитрялись сделать набеги. Вырвешь хвостик моркови, пополощешь в ближайшей луже и с таким аппетитом схрумкаешь, будто слаще век не едал. Букарицы еще боялись, что «живет» в огороде. Этим загадочным существом стращали нас матери. Летний день бесконечен, можно много успеть. И в лесу побывать, и на озере искупаться, и все игры переиграть на зеленой чистой лужайке возле речки Ручей. Небольшая, небыстрая, но в любую жару и сушь вода в ней не иссыхала все лето.

*   *   *

А еще любили бывать в шорницкой, у деда Афони, нашего соседа и крёстного одного из моих братьев, Ивана. Мы все его звали лёля. Как сейчас вижу эту шорницкую, устроенную в старинной завозне. По стенам развешены хомуты, седёлки, уздечки и прочая упряжь. Удила на уздечках, бляхи на шлеях – все начищено так, что блестело, как новое.

О том, что дед Афанасий был для нашей мамы Екатерины Ермолаевны еще и свекром, я узнала только когда повзрослела. Его единственный сын привез нашу будущую родительницу из Омска. Но пожили они вместе мало. Счастье молодых оборвала Первая мировая война. Недолго прожил и их ребеночек.

Потом мама вышла замуж вторично, тоже за местного парня, Василия Федотовича Полуянова. Но вторые свекор со свекровью городскую сноху не жаловали и нас, троих внучат, особо не привечали. Лёлька был нам за всю родню. Он и его падчерица Анна, которая жила при отчиме незамужней. В детстве сорвалась она с кедра и нарушила ноги, очень плохо ходила. Замуж с таким изьяном ее никто не взял. Вот и дарила она свою ласку совсем чужим ребятишкам. Шила нам рубашки и платьица. А лёлька чинил нещадно «горевшую» нашу обувь – черки и пимы.

*   *   *

Вся довоенная пора вспоминается мне, как праздник. Взять тот же шишкобой, на который выходили в строго определенное время. И всей деревней. Колхозу на кедровые орехи доводился план наравне с зерновыми.

Старший мой брат, Иван, залезал с трехметровым багром на кедр и сбивал этой длинной палкой шишки. Они сыпались, словно град. Больно щелкали в спину, в голову тех, кто их подбирал внизу. И под вечер ты весь в паутине, в смоле и в такой же липкой хвое, тебя морит усталость, только-только бы до постели. А наутро вновь гоголечком отправляешься в бор. Набивали шишек возами, и на план в колхоз, и себе. Прямо там, в бору, и стояла приемщица, отмечала наши мешки.

Отец и брат были к тому же охотники. Осенью у нас не переводилась в доме дичь. Зимой зайчатина. Шкуры зайцев сдавались. Еще тятя охотился на белку, чья пушнина тоже ценилась. Добывал горностая и колонка.

*   *   *

Разразившаяся война позабирала наших семейных кормильцев и добытчиков. Тятя ушел на фронт первым призывом. Вслед за ним Ваня, которому только-только исполнилось восемнадцать лет. Помню этот его уход. Сначала мама увезла его на подводе в Вагай, в военкомат. Но почему-то брата отпустили еще домой на сутки. Он, остриженный наголо, спал на печке, а я сидела рядом, сложив ноги калачом, и все гладила – гладила его бритую голову. А утром он с другими новобранцами ушел с подводами на Тобольск.

Ни отцу и ни брату не суждено было вернуться домой. В своем последнем письме Ваня сообщал, что ранен осколком в правую руку и что пишет левой рукой. Однако по почерку это было не понять, он оставался красивым и ровным, потому что брат одинаково хорошо владел той и другой рукой: и писал, и работал, и стрелял из ружья. Но не сберег его этот талант от гибели.

Ванин друг Николай Полуянов, наш деревенский гармонист, с которым им довелось вместе воевать, вернувшись домой, рассказывал, как была разбита их батарея. Когда ранило Ваню, он помог еще уложить того на носилки и отправить в санбат. Сам же он попал затем в плен. И оттуда бежал с товарищем. Им помог немец-конвоир, признавшийся, что он - антифашист.

*   *   *

В 44-м подоспел для армии и второй мой братишка, Федя. Его взяли в 17 лет. Правда, этому посчастливилось, нес он службу в городе Омске и войны не видел. Но армия его продлилась долго, целых семь лет.

Мне в 44-м исполнилось тринадцать. По мирному времени еще возраст совсем ребячий. А такие, как я, подростки уже «ломили» в колхозе наравне со взрослым и работниками. Мне еще повезло, я хотя бы училась, семилетку окончила, а кто-то ведь и школу бросил. Учебный год, кстати, всю войну начинался на месяц позднее. И все учебные выходные мы покоя не знали.

Всю зиму по воскресеньям находились всегда какие-то неотложные дела. То ехали в ближайшие колки за дровами, то за сеном к своим стожкам. Все военные годы было плохо с покосами. Их топило большой водой. И обычно – уже по льду – выходили косить шумиху. Эта трава, похожая на осоку, растет по низким местам, по лагам, по болотной трясине. Но зимою 44 – го и шумихи той не хватило, оказалась наша бурёнка на голодном пайке. И вот мама договорилась выменять сена в соседнем районе, в юртах Устамак, что в 17 км от Полуяновой. Лошадей тогда позабирали уже почти всех для нужд фронта. И все делалось на быках да еще на своих коровах. Тут колхоз все же дал быка. Связали мы с мамой одну из наших овечек, положили ее на дровни, подстелив охапку драгоценной соломы, и я тронулась в путь.

А декабрь, дни короткие. Нагрузили мы в поле воз, хозяин помог мне затянуть его бастриком, чтобы крепко держался, проводил меня до дороги. И дальше я последовала одна, ведя быка в поводу. А уже и ночь наступила, месяц ясный такой поднялся. Но и мороз крепчал нешуточный. Бык и Верный, наш пес, оба стали белые, в инее.

Километра три или меньше оставалось до дому, тут сани вдруг раскатились, и воз сдвинуло на бок. Я пыталась поднять, поправить, да силёнки мои какие. И собака бегала-бегала, волновалась вместе со мной, а потом, смотрю, что исчезла, побежала, видать, в деревню. Жутко мне как-то сделалось, ведь и волки тогда ходили. Ладно, бык ещё смирно стоял и ел сено, что я дала, а не рвался из постромков. Я надеялась, что мой Верный приведет непременно помощь, как и раньше уже случалось. И, гляжу, бежит мой охранник, и за ним торопится мама.

*   *   *

Вообще, этот четвероногий друг стоит того, чтобы о нем сказать подробней. Очень храбрый был пес. Он ходил с отцом на охоту, потом с нами на промыслы. По весне, когда вовсе голодно, все запасы уже на исходе, мы ходили раскапывать кладовые бурундуков. Раскопаешь пару-другую и добудешь где горсти две, а где больше орешков. И уже не пустой желудок, голод ты обманул. Но однажды, уже без Феди, при раскопке одной норы, рассекая мешавший корень, я ударила топором себе по ноге. Сижу, плачу от боли, рану просто рукой зажала, даже нечем забинтовать. Верный мой покрутился, позаглядывал мне в глаза и помчался в деревню. Привел деда Афоню.

*   *   *

Он и двор сторожил. От волков и лихих людей. Дезертиры тогда ходили, убежавшие с фронта. Вот и к нам однажды наведались. А мы, как на беду, улеглись тогда на ночлег – мама по обыкновению на печи, я на полатях - и забыли закрыться. Да и сторож наш из-за сильного холода прикорнул под лавкой в тепле, и мы не стали отправлять его на мороз. Но когда средь глубокой ночи по снегу заскрипели чьи-то шаги, он тотчас подал голос и метнулся к порогу. Мама мигом слезла с печи, распахнула входную дверь, чтобы выпустить Верного. А пришельцы уже в сенях. Пес их вытеснил на крыльцо, потом лаял уже в ограде, а они матерились, потом выгнал их за ворота...

Мы, накинув крючок на дверь, протряслись до утра от страха. И с рассветом увидели, что кругом клочки от одежды, а наш Верный в крови. Они ткнули его ножом. У собаки было две раны. Он одну зализал, а вторую – под передней левой лопаткой - достать не смог. И она все не заживала, гноилась. Мы пытались лечить, но тщетно. Верный наш ничего не ел и в конце концов сдох.

Ох, и погоревали мы по нему, особенно я, такого защитника лишились. Схоронили его на меже в огороде, я отметинку сделала.

Долго к этой отметинке приходила потом.

*   *   *

А теперь расскажу, как пришла к нам весть о Победе.

Боронили мы пашню. Время было к обеду. Смотрим, скачет к нам верховой, бригадир наш колхозный. И кричит во весь голос: «Девки, радость какая! Ведь войне-то конец! Собирайтесь на митинг!»

Отстегнули мы бороны и погнали быков домой. Гоним их по дороге, и от радости кажется сердце выпрыгнет из груди. И на всю округу разносятся наши восторженные крики: «Ура! Гитлер разбит!!! Наконец-то – Победа!»

Митинг был у правления. Выступал какой-то представитель из района. После этой речи его шум такой поднялся на площади. Кто смеется и обнимается, а кто на голос воет, поминает с причетами ненаглядных своих сыночков или милых мужей. Мама тоже сильно рыдала, я ее успокаивала и никак не могла успокоить.

Материнские слезы, их не выплакать никогда. Половина наших солдат не вернулась в деревню. В Куларово стоит памятник погибшим односельчанам. И там много разных имен, со всего сельсовета. Но больше всего Полуяновых, три десятка я насчитала.

*   *   *

Вот такая цена Победы.

Дай-то Бог, чтоб внуки и правнуки не изведали этой доли.

Я вырастила троих детей. И, можно сказать, в хорошее время, когда бесплатно учили в школах, техникумах и вузах. Старший сын, Сергей, отслужив армию, уехал со своим однополчанином в Томск. Окончил там медицинский институт.

Он врач – хирург, кандидат медицинских наук.

Работает в Томской областной больнице.

Дочь, Надежда, живет в Екатеринбурге. Она – начальник Федеральной службы по Свердловской области.

Младший сын, Николай, с отличием окончил строительный техникум. Оставляли его в Тюмени. Но я настояла, чтоб вернулся домой. Мы тогда только что схоронили отца. И я думала, как, мол, буду теперь совершенно одна. Коля работал в совхозе, а когда всё распалось, стал предпринимателем. У него хорошая семья, дети – два замечательных парня. Я их очень люблю, как и томских своих внучат.

И этот свой рассказ посвящаю им, дорогим моим внукам.

Елена Бельская

с. Чёрное