Как умирала деревня

В тюменском альманахе «Врата Сибири» (№1(27) и (№2(29) напечатана художественная повесть вагайского автора Якова Степановича Чистякова «Практика».

Повествование ведется от имени учащегося технического училища – будущего тракториста, приехавшего на производственную практику в село. Какой видит деревенскую жизнь 17-летний юноша в первые годы горбачевской перестройки, как её оценивает и ведет себя – и составляет содержание повести.

В ней не нужно искать прототипов героев, знакомые места действия в нашем районе, хотя многие и многое узнаваемо.

В приведенном отрывке повести описывается эпизод переселения старых жителей из умирающей деревушки в новое село. Но жители по-разному относятся к этому событию: кто-то рад, а кто-то с трудом покидает своё «гнездо», где прожил всю жизнь, схоронил родных.

Пока молодой человек всего этого не понимает.

Я сразу же заметил на противоположном берегу, у дома Ларионовны, знакомый мне «Урал» Паши-северянина и такой же «Урал» у дома Петракова. И стал размышлять: что это за грузовики появились в деревне, то есть зачем появились? И тут догадался: Петракова и Ларионовну увозят из Осокиной. Петракова, понятно, к сыну в Залетово, а Ларионовну куда?

Впрочем, в Залетово достроили дом ветеранов, и ей пообещали квартиру.

И сразу как будто пустотой повеяло от деревни, безлюдьем. Тоскливо стало на душе. Раньше мне приходилось слышать слова сожаленья о том, что деревни умирают, и в основном те, которые названы «неперспективными». То есть государству они не нужны. Вспомнились слова Ефима Матвеевича, сказанные как-то по такому случаю:

- Это только гриб, и то, если его осторожно срежешь, может на другой год вырасти на том же месте. А деревня – не вырастет! Чем меньше останется деревень, тем меньше станет хозяев земли…

Трактор остановил у самых ворот. Дом словно плакал. На маленьких оконцах уже не было занавесок и горшочков с цветами. Никого не встретив в ограде, взбежал на крыльцо по шатким ступеням и сразу же услышал окрик:

- Витюха!

Обернулся и увидел в кузове «Урала» Пашку. Он укладывал мебель и вещи.

- Бабку в Залетово эвакуируем, - объяснил он. – Ей бы радоваться, что из глуши вызволяем, а она в истерику ударилась.

Разговаривая, вошли в избу. Ларионовна в черном платке и заношенной телогрейке лежала на койке, уткнувшись в большой узел лицом. Спина и плечи часто содрогались: она плакала.

В углу комнаты хозяйничала Нина-секретарша. Она осторожно снимала со стены рамки с фотографиями. Наконец, сняв последнюю, взяла ее под мышку и подошла к койке. Ласково, как ребенку, сказала хозяйке:

- Вот и все, Анна Ларионовна. Поплакала, попрощалась со своим домом, пора и ехать. Сейчас ребята кровать вынесут.

Нина улыбнулась и помогла подняться сильно расстроенной старушке.

Ларионовна, пошатываясь, встала на ноги, промокнула кончиком платка слезы на щеках и пристально посмотрела на меня. Ничего не сказала, видимо, не признала, только глубоко вздохнула: «Охохо, охохо». А на пороге запричитала:

- Куда же я полетела из своего гнездышка-а? Век свой тут прожила-а…

- Не в лес везем-то, к людям, - придерживая ее за плечи, успокаивала Нина-секретарша.

- А мне, может, лес-то лучше чужих людей. Кому я нужна на старости лет? Кому-у? – и она затряслась в плаче, отчего моё сердце сжалось. – Разорили моё гнездо…

Откровенно говоря, я не понимал, что же так жалеет эта старая женщина здесь, если ей в Залетово приготовлена новая квартира. Наверное, как говорил Ефим Матвеевич, ей трудно было рвать корни, удерживающие ее на этой земле. Рвала их с болью, отчаянием и плачем.

- Дай Бог вам здоровья, - повернулась к нам Ларионовна, - помогли погрузиться. А то Ельцов сказал: «Илья поможет». Илья, Илья… в нем половина гнилья. Самого-то Костя, сынок, приехал грузить.

Нина-секретарша, услышав про «гнильё», расхохоталась. Наконец, улыбнулась и сама Ларионовна, чуть просветлело лицо, высохли слезы на глазах. Предложила, крестясь:

- Присядем на дорожку, а потом на кладбище заедем. Оно вон, рядом. С родными там попрощаюсь.

- Заедем, - пообещал Паша, - все равно вторую машину будем дожидаться.

- У Ильи багажа-то: кровать, стол да два стула. Ну, посуда есть еще, одежда.

- Зачем же целый «Урал» пригнали? – дивился Паша.

- Машина веснодельных дров наберется. Вот и грузят. А у меня дров с сажень будет.

- Почему он тут один жил, если, говорят, у него детей много? – поинтересовался Паша.

- Он только летовал здесь, а зимовал то у дочерей, то у сыновей. Совсем его никто не приглашал, только на время.

- Мешал, наверное.

- Пьющие всегда мешают. Вот Костя помешал жене…

Подъехали Петраковы, оба крепко выпившие. Костя помог отцу выбраться из кабины «Урала». И тот, подойдя к воротам, картинно выпрямился, облизал пересохшие губы, поднял над головой сухой и длинный палец правой руки, заговорил, как привык на собраниях и митингах:

- Товарищи! Дорогие товарищи! Сегодня мы с Ларионовной навсегда, ядрена Матрена, уезжаем отсюда. И отныне перестает существовать еще одна русская деревня – Осокина, наша малая родина…

При этих словах Ларионовна заплакала наголос, что-то запричитала и стала приподниматься, крестясь.

- Я уж больше, наверное, не увижу тебя, деревня моя. Не ступлю на эту родную землю. Прости меня, прости за все. Поедем на могилки. Еще там, у своих родных попрошу прощения.

- Иди, - посоветовал Илья Константинович. - Мы с Костей уже сходили.

Паша и Нина, о чем-то тихонько разговаривавшие за машиной, кинулись помогать старушке влезть в кабину. И все поехали в сторону кладбища.

А как быть мне – я не знал. И Нина-секретарша, увидев меня расстроенным, крикнула из кабины:

- Ты что, собрался здесь ночевать?

- Скажи Ельцову, - попросил я ее, - что я остался один. Он что-нибудь придумает…

Машины, как на прощальном параде, прошли мимо дома Ларионовны и направились к спуску. Не торопясь, переехали через речку по злополучному мосту, поднялись на гору, погудели и скрылись из виду.

Мой трактор мирно постукивал двигателем. Поблескивали отшлифованные землей отвалы плуга, которому предстояло здесь перепахать оставленные осокинцами огороды и подворья. Деревня опустела и замерла. Только одинокая сорока тревожно и испуганно трещала на хлеву.

Я присел на заросший травой яр, откуда хорошо просматривалась излучина речки со странным названием Осока. Ощущение было такое, как будто в книге, которую я с интересом читал и в которой была страница моей биографии, кто-то безжалостной рукой у меня на виду вырвал листок, причем самый последний. Еще только что жили и действовали герои этой книги, и вдруг – никого не стало!

И, осматривая загонку для вспашки на задах оставшихся и бывших домов, продолжал размышлять о пережитом. Ну что ж, думалось, видимо, так и должно быть. Наверное, так и пишется книга жизни. Не стало Осокиной, зато разрослось село Залетово, появились целые улицы новых домов.

Яков Чистяков