Почтальон Антон

Память. Иногда она долго не дает мне заснуть с вечера. Сегодня она подняла меня рано утром и отправила в путешествие в детство. Если из нашего поселка на р. Вагай сесть в лодку, спуститься по течению в Иртыш, подняться по Иртышу до устья р. Ишим и плыть, плыть вверх, в казахстанские степи, до речки Колубок, а потом по ней еще вверх, вверх, то доберешься до безымянной речки, которой сейчас уже почти нет. Перегороженная плотинами, она превратилась в череду заболоченных прудов. А когда-то, в пору моего детства, которое пришлось на военное время, эта речка в ледоход сносила мосты. В ней мы купались, домотканым рядном вместо невода ловили рыбешку, искали утиные гнезда. На ее берегу и сейчас стоит мое родное село – Черноярка.

На юг от села уходят бесконечные степи. На Севере за речкой начинается сосновый бор, а за ним синеют Щучинские горы с озерами, которые сейчас называют Казахстанской швейцарией.

Мы очень рано взрослели. Видя постоянное душевное напряжение взрослых, мы бессознательно впитывали его в свои неокрепшие детские душонки. Разве придет на ум современному 4-5 летнему ребенку прятаться от почтальона. А мы прятались в лопухи, картошку, в подсолнухи. В войну почтальоны не приносили радости – или облегчение – слава богу живой, или беду - и тогда по селу разносился бабий вой.

Мы наивно надеялись, что в лопухах нас беда не найдет. Потом вылезали из укрытий и по глазам матерей пытались угадать – пронесло? Письма носил инвалид Антон. Он пришел с фронта в начале войны с перебитой ногой и заменил почтальона Верку, которая, как говорила мне мама, упала в слезах на колени перед председателем и просила перевести ее на любую работу – не могла больше приносить бабам письма и похоронки и читать их – большинство женщин были неграмотные. Вот тогда-то Яков Иванович – для нас просто дядя Яшка безрукий - и вызвал Антона. Теперь я могу догадаться о чем говорили два бывших фронтовика и какую роль играл сельский почтальон в нашем селе. Нога у Антона была целая, но, как говорили, – не действовала. Но он не пользовался костылями, а, привязав за щиколотку веревку и намотав другой конец на руку, подтягивал ее за каждым шагом, так и передвигался по селу. В длинном брезентовом плаще с капюшоном, с «керзовой» сумкой через плечо, почти пустой, потому что газет тогда не выписывали. А писем было не густо, хоть и село было не малое – 200 дворов. Он заходил в каждый дом, было письмо или нет. Если в доме был старик, они закуривали самокрутки. Антон доставал затертую газету и читал сводки Совинформбюро, обсуждались военные новости, расшифровывал со знанием дела замазанные цензурой строчки из солдатских треугольников, советовал, что можно писать на фронт, а о чем лучше помолчать – все равно не дойдет. Был случай, когда моя тетя Лиза, продиктовав дочери все свои горести и трудности в письме дяде Прокопу, приписала: «Милая моя цензурочка, пропусти мое письмо моему мужу».

После войны дядя, фронтовой шофер, рассказывал, как политрук принес это письмо ему в руки, видно, дрогнуло сердце у цензора перед бабьей мольбой.

Если письма не было, Антон все равно заходил, успокаивал испуганную хозяйку, объясняя задержку объективными трудностями, боевыми обстоятельствами, приводил примеры, когда приходили письма даже после похоронки. Бывали случаи, когда он сам вызывался написать письмо на фронт.

Расспрашивал о здоровье, о детях, хозяйстве и скотине, и потом только ему известными своими словами писал земляку письмо. Так и ковылял Антон по широким сельским улицам от дома к дому.

И мы, пацаны, заметив издали его высокую фигуру, бежали домой предупредить матерей, если они были не на работе.

И тогда они с надеждой и тревогой ждали его у калитки. А с весны 45 года все чаще, тут же прочитав письмо, бабы хватали Антона за рукав плаща, тянули его в избу, ставили на стол нехитрое угощение и доставались заветную чекушку – для этой семьи война кончилась!

Антон, сгибаясь в низких сенях, с трудом затягивал свою ногу, размотав с руки веревку, затыкал ее за пояс, снимал плащ и подсаживался к столу. На правах отсутствующего хозяина брал чекушку, стукал ее по донышку ладонью и плескал понемногу в граненые стаканы.

• Ну, Васена, Матрена или Катерина, – говорил он, – с праздником тебя – теперь заживем! Вставал и, несмотря на уговоры хозяйки выпить еще стопку, выходил из дома. «Нужно еще зайти к Назарихе, – говорил он, – там че-то неладно».

А мы, пацаны, уже бежали впереди него и разносили по улице весть – кто-то еще возвращался с фронта.

Федор ГРИШАН