Катюша

Дело было летом, в начале пятидесятых. Мой отец, крепкий, неразговорчивый и даже строгий мужчина, во дворе на чурбаке, который там стоял, наверное, с незапамятных времен, тесал топорище. Был он без рубашки, выцветшая майка обтягивала крепкую спину, на руках, крепко державших топор, играли мускулы. И, как я сейчас понимаю, смотреть на него со стороны было приятно.

А смотреть было кому! Вдоль забора к нам подходила соседка Василиса. По-деревенски просто Васена. Крепкая еще вдова и мать моего дружка Гришки. Вчера мы с Гришкой сожгли в пугаче все спички из их дома и добрались до отцовского пороха, поэтому визит Васены мне ничего хорошего не обещал. И я предусмотрительно спрятался за ворота пригона. Васена, неся высокую обтянутую ситцевой кофточкой грудь, покачивая бедрами, подошла к отцу. Что-то сказала о крепких руках, потной спине и широких плечах, на что отец только хмыкнул в усы и что-то буркнул в ответ, не поднимая головы. Перехватил заготовку за другой конец и как ни в чем не бывало продолжал работу.

Васена недовольно дернула носом и еще больше виляя юбкою, пошла к сеням. В Казахстане дома из-за длительных буранов устроены так, что из сеней есть два выхода – на улицу и в крытый пригон (где находилась скотина). Вот через этот вход я и последовал за Василисой. Дверь в дом из сеней была открыта, и я слышал весь разговор Васены с матерью.

• Ну, Ивановна, и суровый же у тебя Ильич, он, наверное, за всю жизнь тебе ласкового слова не сказал, все молчком да молчком!

Мать, чем-то погремев на кухне, вышла в проем двери, вытирая полотенцем руки.

• Че-же не сказал? Говорил и даже писал.

• Писал? - от неожиданности Васена даже присела на лавку у печки.

И, как будто что-то вспомнив и даже раззадорившись, мать сказала:

• А вот дивись! – и легко подойдя к столу, стала ногой на лавку за столом и, протянув руку к божнице, вынула из-за иконы треугольный конверт. Сдунув с него пыль и паутину, подала Василисе:

• На, ты грамотная, читай!

Нужно сказать, что мой отец окончил два класса церковно-приходской школы, писал красивым круглым почерком (не то что я), а маму бабушка в школу не пустила. «Девке не надо учиться, замуж и так возьмут, – говорила она, – вон, учись прясть, вязать, ткать. Детей рожать большой грамоты не надо!»

Василиса бережно взяла пожелтевший треугольник из тетрадного в клеточку листа, аккуратно его развернула и, подойдя к окну, медленно, по слогам, шевеля губами, долго читала. Потом на вытянутой руке подала письмо маме и, как-то странно качая головой из стороны в сторону, пошла к двери. У двери она, словно очнувшись, остановилась: «Да, Ивановна, а я зачем пришла-то?» И, как будто сбросив с себя какой-то груз смущения, обе облегченно засмеялись и, разговаривая о чем-то бабьем, вышли из комнаты. Для меня открывалась еще одна семейная тайна, которую я не знал. Я быстро вышел из своего укрытия и, подбежав к столу, схватил лежавший там листок.

Это было фронтовое письмо отца, написанное «химическим», как тогда говорили, карандашом. Карандаш «слюнили» и поэтому буквы, сначала яркие, постепенно становились бледнее и бледнее. И так повторялось на каждой строчке. После обычного приветствия отец писал, что у них на фронте (и в наших, и в немецких окопах) крутят патефонную пластинку с песней «Катюша».

И в письме были написаны четыре куплета песни, заканчивавшиеся словами – «А любовь Катюша сбережет!». Маму мою звали Катей.

Много лет спустя, уже взрослым, я как-то попросил отца рассказать о войне. Он помолчал, подумал, а потом, по своему обыкновению не сказал, а буркнул: «Че о войне расскажешь – холод, грязь и кровь!».

И вот среди этой крови и грязи, где-то в окопе или землянке «химическим» карандашом на колене или прикладе мужчина на пятом десятке лет, у которого к тому времени было уже восемь детей и последний, я, еще не родившийся, когда он уходил на фронт, а старший сын уже погиб под Смоленском, писал бессмертные слова бессмертной песни о Катюше.

Федор ГРИШАН

Март 2010 г.